Клер еще тогда давно решила про себя, что поверит Байрону. Она заставляла себя все эти годы верить тому, что он сам ей об этом поведал. Однако сейчас…
Свобода выбора… О чем щебетал, картавя на французском, тот странный кавказский господин-полукровка… Можно выбирать, чему слепо верить, а что не глядя отметать, считая ложью. Она вспоминала старуху Плаксу, во рту которой шевелился черный обрубок языка, и сердце ее сжималось. Ей казалось, это лишь темный знак, прелюдия к чему-то грозному и страшному, что должно вот-вот явить себя им. Думала она и о Темном – ведь он спас маленького невольника и Плаксу, значит, все же какие-то проблески света имелись в его натуре. Неужели только зло и жестокость притягивали к нему его приспешников? Вспомнилось, как Пьер Хрюнов, его сын, обнимал останки в гробу, называя их своей драгоценностью, и как влюбленная в Темного Аглая, каждый день посещавшая часовню, сидела там, на пороге, словно верная собака на могиле своего хозяина и господина.
И еще Клер внезапно вспомнила то, что было в материалах расследования убийства Темного – те вещи, которые жандарм обнаружил в Охотничьем павильоне и на статуе Актеона. Плети, палки, составленные в ряд в виде лавки для порки стулья… Порванные сыромятные ремни… И та петля из ремня на шее у мраморной статуи Человека-зверя – эта улика почем-то вселяла в сердце Клер особый ужас…
Клер призвала на помощь все свое писательское воображение, желая как-то соединить улики и представить себе… Кожаные ремни, их кто-то порвал, освобождаясь… Или же кого-то там, в Охотничьем павильоне, связанного и избитого плетьми, освободили, убив его истязателя и палача. А потом с издевкой повесили ремень-удавку на шею его мраморного близнеца. Но было ли так или иначе? Клер не могла пока решить. А делиться видениями своей писательской буйной фантазии с Евграфом Комаровским ей отчего-то сейчас не хотелось.
Он сам нарушил затянувшееся молчание.
– Панчангатти-кинжал находился в коллекции Арсения Карсавина в его доме в Горках, если этот La Marmotte[28] нам не лжет, – заметил он, прикусывая во рту по привычке сухую травинку и поглядывая на тихую Клер, что сидела рядом с ним в экипаже. – Оставили нам сию диковину на месте убийства намеренно, как знак Темного, или же просто не смогли выдернуть из тела стряпчего? Убийца в любом случае забрал этот панчангатти из Горок до пожара. Рукоятка панчангатти рогом отделана: попади кинжал в огонь, он бы обуглился. Значит, кинжал забрали раньше. Столько лет он не всплывал. И вот появился вдруг в доме стряпчего. Чудеса в решете. – Он закончил свой английский спич русской пословицей.
– И ничего не решето чудеса, спросить любой локал… пейзан, Евграфф Федоттчч, и он отвечать вам – панчангатти быть у Темный, и он им зарезать несчастный барристер, – ответила Клер по-русски, демонстрируя успехи в освоении языка.
В Горках их встретил взвод солдат под командованием двух офицеров корпуса стражи, воз лопат, грабель, топоров и багров. Здесь же находился и управляющий Гамбс, он ждал их.
– Ну что ж, начнем с оранжереи, Христофор Бонифатьевич, – распорядился Комаровский, отдавая короткие команды офицерам стражи. – Не просто осмотр зарослей – я прикажу перекопать внутри каждый дюйм земли.
Солдаты разобрали лопаты, топоры и грабли. Клер, Комаровский и Гамбс вошли в оранжерею. Солнечный свет заливал ее золотой волной, изумрудные и синие витражи переливались, словно драгоценные камни. Пахло землей, зеленью, цветами – даже сейчас, после стольких лет, когда все здесь заросло и пошло прахом. Клер представила себе, как выглядела оранжерея раньше – цветущий рай. Ее взгляд упал на куст белых английских роз – его кромсали сейчас лопатами солдаты, выкорчевывая из земли.
Первые кости они обнаружили как раз под этим белым розовым кустом. Скелет. Череп.
В последующие часы до самой темноты из тучной удобренной земли оранжереи солдаты корпуса стражи отрыли скелеты еще тринадцати человек, похороненных под зарослями плодовых кустов, тем самым ананасом, не устрашившимся русских морозов, под засохшими стволами пальм, под травой, декоративным парковым мхом и цветами.
Все скелеты солдаты очищали от земли, укладывая на расстеленную холщину.
Клер физически ощущала, как их не просто окружает, но завладевает ими целиком кромешная тьма, хотя багряный закат рдел за разбитыми стеклами оранжереи – огромной могилы.
Когда совсем стемнело, солдаты продолжали вырубать и выкорчевывать кусты, копать при свете факелов. Закончили они раскопки, когда вся оранжерея была обследована – теперь она походила на черную пустыню: перепаханную, полную размолотой зелени, древесины, коры, листьев и… мертвых земляных червей, которых здесь тоже было видимо-невидимо.
Управляющий Гамбс, шепча свое вечное «о майн готт!», осматривал останки, разложенные на холщине.
– Ну что скажете, Христофор Бонифатьевич? – спросил Евграф Комаровский.
– Четырнадцать трупов, из них пять женских, остальные мужские. – Гамбс указывал на черные от земли кости и черепа. – Судя по состоянию зубов, это все молодые люди и женщины от шестнадцати до двадцати пяти лет. Почти у всех одинаковые повреждения – переломы рук и ног, раздробленные кости. У десяти переломы тазовых костей. У остальных перелом позвоночника. Вот у этого трупа юноши сломана шея, перебит позвоночник ударом сзади. А у этих трех молодых мужчин сломаны челюсти, выбиты зубы.
– От чего все они умерли?
– Судя по состоянию их тел, все они скончались от нанесенных им увечий – мы с вами зрим сейчас лишь перебитые, раздробленные кости, но не видим состояния внутренних органов. Плоть успела сгнить. Все эти люди были забиты до смерти. Палками, батогами, возможно, дубинками, плетьми. Они скончались от внутренних кровоизлияний, от болевого шока. Смерть их не была быстрой, нет. – Гамбс снял очки и протер глаза. – Она была медленной и мучительной – часы, а может, дни. Потом, когда они умирали, их закапывали прямо здесь, в оранжерее, среди цветов и на грядках клубники. Обратите также внимание, мой друг, на состояние тазовых костей у этих пяти несчастных.
Комаровский и Гамбс переглянулись. Клер поняла – они при ней не хотят вдаваться в еще более ужасные подробности массового убийства.
Она повернулась и вышла из оранжереи в ночь. При свете факелов смотрела на мрачные суровые лица стражников. Многие из них были местные и слышали легенды о Темном. Ну а теперь увидели плоды его деяний. Они все были напуганы.
Во тьме послышались грохот колес и конское ржание – к оранжерее подкатила бричка, в которой тоже сидели стражники. Они привезли женщину.
Клер узнала Скобеиху из барвихинского трактира. Евграф Комаровский о ней не забыл.
Поняв, куда ее привезли, Скобеиха изменилась в лице. Стражники повели ее внутрь – и Клер тоже пришлось вернуться в оранжерею, чтобы узнать то, что, собственно, узнавать ей уже не хотелось. Лавина жестокости, смерти, тьмы…
– Лукерья Скоба по прозванию Скобеиха, – сказал Евграф Комаровский. – Тебя в мае 1813 года допрашивали жандармы и чиновники ведомства графа Аракчеева об обстоятельствах смерти твоего мужа Евсевия Скобы, случившейся за три года до убийства Арсения Карсавина. Тебе это место знакомо?
– Да, ваше сиятельство. – Скобеиха как-то сморщилась вся, скукожилась, словно стала ниже ростом и постарела лет на двадцать.
– Жандармы тогда установили обстоятельства гибели твоего мужа?
– Да, ваше сиятельство, я им все тогда рассказала, как на духу.
– И они скрыли подробности и все другие сведения, что получили во время розыска и дознания. И место это не стали перекапывать. Так я доделал их работу. Трупы изувеченные видишь? – Он указал на скелеты на холщинах. – Возможно, один из них твой муж. Может, как-то попробуешь опознать его?
– Он не здесь похоронен, – глухо ответила Скобеиха. – Я его на нашем деревенском кладбище в Жуковке упокоила.
– Расскажи все, как было. Что ты знаешь, но скрываешь. Все, что многие из местных знают, но таят.
– Мы свадьбу с Евсеюшкой играли. Прямо в церковь лакеи Темного заявились к нам. Он ведь право первой ночи за собой, как нашим господином и хозяином, оставил.
Клер, слыша все это, чувствовала, что вот-вот задохнется. Уже не страх, но гнев, ярость поднимались в ней душной волной.
– Только он не как прочие господа, не невесту-девственницу, холопку свою себе для утех требовал, он всегда пару брал брачную – и жениха, и невесту. Слышали мы все про такое дело, мы ж его были холопы. – Скобеиха говорила тихо, словно переживая все заново. – И он не насильно к себе тащил, его лакеи за все про все волю обещали обоим брачующимся, и денег он платил столько, что подняться можно было, свое хозяйство завести. И многие, барин, соглашались на такое дело, на эту муку сами, потому что на волю хотели и денег тоже алкали. И Евсеюшка мне заявил – мол, потерпим, Луша, зато потом заживем. Нас сюда привели, в этот рай… Цветов было много вокруг и брызги крови на лепестках.
– Карсавин вас палками бил, плетьми порол? – спросил Евграф Комаровский.
– Не сам. Да, он порой такое творил, но нечасто. Он смотреть на всю эту музыку любил со стороны, как в театре, крики наши слушал. Кроме нас еще ведь были парни молодые, девки, все голые, словно в бане. Он сие райскими кущами называл… И били, и увечили они друг друга на его глазах дико, беспощадно. Причем все ведь попали на муку эту добровольно, склонившись на щедрые посулы. Темный, когда кровью нашей и болью вот так насыщался, то и сам тоже присоединялся к оргии кровавой.
Пауза…
– Я как-то выжила, долго потом оклематься не могла. А Евсеюшка мой не выдюжил, он не сразу от ран скончался, на второй день. Темный мне вольную подписал. И денег дал. Он так со всеми, кто выживал после забав его, слово свое держал крепко. И мы, холопы его, то знали. Потому и шли на муку сами – либо пан, либо пропал. – Скобеиха печально усмехнулась. – Правда, кто отказывался, того позже из мест наших вырывали, словно ботву с корнем, и продавали далеко – на уральские заводы. Он не только своих людей так использовал, но и на стороне покупал холопов для забав – в основном все молодых парней одиноких, называл их