мои мертвые души… Коли подохнут изувеченные, то никто их не хватится. Они здесь, наверное, и похоронены все. На кладбищах-то местных он мертвые души свои хоронить остерегался. Огласка… Хотя мы-то знали, земля ведь слухами полнится. Но он ведь не только нас, рабов своих, он ведь и себя не жалел.
– Как? Ты сказать! – не выдержала Клер. Плохо владея русским языком, она сейчас ясно понимала эту несчастную. Комаровский ей не переводил на английский, но она угадывала все – не умом, а сердцем, своим внутренним женским и писательским чутьем.
– Он когда до исступления доходил в своем зверстве над другими, то сам под плети и палки себя подставлял. Приказывал, чтобы и его били, пороли без пощады. А иногда маску на себя надевал из бересты с рогами или морду оленью изнутри выскобленную. И заставлял, чтобы его мертвые души тоже берестяные маски на себя надевали – только собачьи, и в таком виде они нападали на него и били, истязали. Только это не в оранжерее он так развлекался, а у пруда в своем Парадизе. Так он то место называл. Лакеи его самые верные, двое парней, только следили строго, чтобы все битье вовремя заканчивалось, как он крикнет – довольно! Чтобы не убили его там его мертвые души.
– Лакеев звали Соловей и Зефир?
– Да, любил он их и за преданность отличал, вольную дал им, юнцам, и денег. Его порой самого так плетьми пороли, что он встать не мог с земли, его Соловушка с Зефиром под руки поднимали. А он приказывал башку оленью уже на кого-то другого надеть, и того мертвые души травили и забивали уже насмерть.
– Ты все это тогда, в тринадцатом году, рассказала жандармам?
– Все рассказала, и другие, слуги его, тоже рассказывали. Их ведь в его, Темного, убийстве обвиняли. Только жандармы услышанное от нас, холопов, царю не докладывали, под сукно положили все, похерили. Поэтому тех, кого не засудили за убийство, сразу продали на сторону, в чужие имения дальние, чтобы языками не болтали и чтобы все тайной так и осталось на долгие годы.
– Как считаешь, челядь убила Темного? Крепостные, как в бумагах розыскных о том написали для суда?
– Не знаю, барин. Может, и дворовые, а может, и кто другой. Зверь он был лютый, беспощадный к людям. Я бы сама его убила… Он меня мужа сразу после свадьбы лишил, жизнь мне загубил – ни семьи, ни детей. Деньги у меня были и воля, только в жены меня не брали даже с ними. Я ведь к Темному вернуться хотела… С одной стороны, страшилась, а с другой – словно тянуло меня опять к нему… Муки людские, оргии те кровавые – они как морок… Сама я себя боялась. Кончилось тем, что шлюхой я стала в придорожном кабаке. А Темный меня, видно, помнил… Через столько лет там, в поле у кладбища, как блудницу последнюю и взял.
– При забавах его кровавых помещики окрестные присутствовали? Хрюнов, Черветинский-старший?
– Когда он нас с Евсеюшкой истязал, не было их в оранжерее. Не буду говорить, чего не знаю наверняка.
– Кого еще можно обо всем этом расспросить? Кто в порках и истязаниях участвовал и других помнит?
– Да почти никого из его холопов здесь не осталось. Хозяин барвихинского трактира, сутенер мой – он ведь тоже через забавы Темного прошел, вся спина у него исполосована плетьми, но выжил он, Бог его спас. Вольную он от него схлопотал и денег, трактир в Барвихе на них купил. Только вам он ничего про то не скажет, потому как Темного он считает своим благодетелем, кормильцем, даже свечи за упокой его души в церкви ставит. А потом что вы сделать-то можете сейчас, спустя столько лет, барин добрый? Мы же все по своему согласию на страх тот кровавый, на муку шли… Мы же знали – слухи-то бродили о том, что Темный при жизни творит. Многие об этом знали, но кто молчал, а кто потворствовал. А теперь Темный из могилы своей восстал и в своем ли обличье, в чужой ли шкуре, с другого содранной, здесь по нашим лесам-полям бродит. С дочкой стряпчего-то он ведь в назидание нам всем расправился. Чтобы ужас в нас вселить, чтобы молчали мы и дальше, жили и при нем мертвом, как при живом, целиком в его власти.
Евграф Комаровский оглянулся на Клер и эту часть допроса ей перевел. Она вспомнила трактирщика из Барвихи, как тот прыскал в кулак, корчил уморительные рожи. Она тогда сочла его почти шутом… Как здешние люди умеют притворяться, когда они настоящие, а когда маски на них надеты?
Маски… Она вспомнила свое видение во время грозы в павильоне – голые люди на четвереньках в собачьих берестяных масках и Человек-зверь с рогами оленя… Палач и одновременно жертва…
Свобода воли, добровольный выбор, никакого принуждения…
Она опять ощутила: ей нечем дышать. Рушилось то, что она считала непреложной истиной, основой всего, что было незыблемым, что ей внушали с самого детства и что она хотела бы передать и своей покойной дочери, останься та в живых, и детям Юлии, которых воспитывала как гувернантка… И где теперь ее вера и ее убеждения?
Когда в ночи они ехали в Иславское (солдаты с офицерами остались в оранжерее паковать трупы для перевозки в уезд), Клер в отчаянии уже не могла справиться с собой. Ей было так плохо, что она не сдержалась.
– Евграф Федоттчч, – спросила она. – А вот когда на ваших глазах солдат восставших во время экзекуции на плацу сквозь строй прогоняли, то шомполами им ведь тоже кости ломали, дробили? А когда стражники вашего корпуса дубинками народ бунтующий бьют, удары им тоже кости крошат? Я вот подумала, в чем же разница между деяниями Темного и поступками командира, который отдает приказ бить…
Она не договорила. Управляющий Гамбс, сидевший с ней рядом в экипаже (он возвращался в Иславское с ними), больно сжал ее руку – молчите, ради бога!
Клер выдернула у него руку. Она успела заметить взгляд Комаровского – смятение, отчаяние, боль…
Если она хотела, чтобы и ему тоже стало сейчас так же скверно, как и ей, она своего добилась. Так и с Байроном она порой себя вела, сорвавшись. Он говорил – это как в боксе: удар ниже пояса, малиновка моя…
Глава 25Жандарм женится?
Твой голос, чье рожденье таится на губах твоих,
Теперь твое дыханье, аромат волос, огонь твоих касаний
Вмиг зажег мои ланиты…
То сердце кровоточит, не забыть тех грез…
В Иславском на веранде при свечах снова маячил бессонный призрак в траурных одеждах – Юлия Борисовна.
– Вы теперь все постоянно вместе, заодно, – объявила она, встречая их. – Я чувствую себя отщепенкой. Христофор Бонифатьевич, наша партия в трик-трак не окончена.
В этот раз Евграф Комаровский уехал не сразу, он поднялся следом за Гамбсом и Клер на веранду.
– Мы нашли четырнадцать тел убитых слуг и крепостных людей Арсения Карсавина, похороненных им в оранжерее, – ответил ей управляющий Гамбс. – В здешних местах, Юлия Борисовна, творились и продолжают происходить страшные дела.
– Юлия Борисовна, что ваш муж обер-прокурор говорил вам об убийствах тринадцатилетней давности – Карсавина и его лакеев в лесу? – спросил Комаровский. – Он ведь находился в Иславском тогда. В Заповедный лес на место убийства лично выезжал.
– Он мне говорил, что народ наш русский терпелив. Но до поры до времени. А потом терпение его лопается. Это касается и той ситуации, в которой мы сейчас все снова оказались, благодаря вашему полицейско-жандармскому произволу. – Юлия Борисовна выпрямила стан. Она походила сейчас на римскую матрону времен Мария и Суллы, в дом которой с проскрипциями вломился легат диктатора.
– Речь об убийствах. – Евграф Комаровский стоял тоже прямо, как на параде. – Вы тогда еще не были женаты, но он упоминал об этом позже. Не мог не упомянуть, потому что события происходили рядом с вашим имением. Я хочу знать, что он вам говорил.
– А что он говорил об этом вам, своему другу? Вы тогда были генерал-адъютантом царя, вы имели к монарху доступ круглые сутки, могли доложить ему, принять собственные меры. Но мой муж, обер-прокурор, к вам не обратился, потому что он был очень умный человек. Он знал, что это бесполезно: вы не поможете ему. Какое дело царю в столице, что в глухих деревнях насилуют и убивают крестьян, холопов? Ну сдохли, так бабы новых народят. Зачем тревожиться по этому поводу, когда есть такие важные дела, как военные парады после победы над Бонапартом, европейская политика, козни недругов, Венский конгресс? Темные страшные слухи о деяниях Арсения Карсавина бродят в наших местах много лет. Я сама слышала их от прислуги, когда вышла замуж за Посникова. Но все слухами и ограничивалось. Ни один из здешних помещиков, соседей не обратился к властям, потому что все они знали Темного. Он барин, дворянин, аристократ, он многих моих соседей одарил землями по своему завещанию, и круговая порука была нерушимой броней против той страшной молвы, что витала вокруг его имени. Круговая порука, граф… Меня после событий на Сенатской площади многие возненавидели именно потому, что я попыталась этот порочный круг разорвать и начала говорить о многих вещах вслух, публично. – Юлия Борисовна взглянула на молчаливую Клер, она словно приглашала ее в союзницы.
– Мадам, мы с вами не на митинге в лондонском Гайд-парке, где либеральная демагогия льется через край, – отрезал Комаровский.
– Но вы же бывали в Гайд-парке в юности, граф, вы сами об этом рассказывали моему мужу, и вам там нравилось. Воздух свободы… Более того, муж мне сообщил о вас любопытную вещь – в революционном Париже, когда восставший народ громил Бастилию, в тех антироялистских беспорядках участвовал молодой граф Бобринский, внебрачный сын Екатерины, которого она обожала, и телохранителем к нему приставила в Париже вас. Вы были с ним на баррикадах, и вы сняли с себя стальную кирасу, что надевали как броню под редингот, и отдали ему. Вы в парижском театре аплодировали комедии Бомарше «Свадьба Фигаро», когда читался монолог о свободе. Говорят, вы даже отважились упомянуть об этом в своих знаменитых «Записках», которые пишете всю жизнь. Вы тогда разделяли те свободолюбивые идеи, граф? Я хочу спросить вас – в кого вы превратились с тех пор? Кем вы стали? Как возможна такая метаморфоза – от почитателя идей Бомарше до роялиста и охранителя монархии в самом тираническом, убогом и пещерном ее проявлении?