Верный Вольдемар материализовался и поставил перед ним граненый стакан водки и бокал малинового взвара на выбор: горечь и сладость. Затем, бормоча свое «ох горе злосчастье», плюхнулся за клавикорды, раскрыл песенник и начал наигрывать старинную солдатскую песню охраны Тарабарского короля – Il ruolo della guardia reale e invidiabile. Siamo sempre vicino a sua maesta[30].
Евграф Комаровский залпом хватил стакан водки. Потом крепко сжал и… раздавил пустой граненый стакан в кулаке. Взял окровавленной рукой бокал и выпил свой малиновый компот – словно Сократ чашу цикуты – до дна.
Глава 26Библейский Саул
Утреннее солнце ярко светило. Клер, схватив в охапку свою шляпку, ридикюль с пистолетом и лорнетом и черную шаль на случай непогоды, торопливо спускалась по ступенькам барского дома, направляясь к аллее. Евграф Комаровский стоял на их старом месте под липой в накинутом на плечи сером рединготе.
Клер ощутила, как у нее отлегло от сердца. Издали она на миг залюбовалась им – высокий, широкоплечий, статный, длинноногий, могучий и решительный, – такой не станет просто смотреть из окна, как кого-то волокут топить в мешке, сразу их всех на тот свет отправит – одним ударом кулака…
– Доброе утро, мадемуазель Клер. Я думал, вы уж не придете.
– Простите, Евграф Федоттчч, что я так опоздала, Юлия запретила горничной будить меня, а сама я не проснулась рано. – Клер глянула на него робко – сердится… Ясно, что он на нее все еще разгневан за вчерашнее.
Однако, хвалясь, что читает по мужским лицам, как по книге, малиновка на этот раз попала впросак. Потому что Евграф Комаровский, которого как в сердце ударило, когда он увидел ее, стремительно идущую к нему по аллее, сейчас еле справлялся с собой – он говорить даже толком не мог. Он возбудился до такой степени, что сам за себя испугался – не наделать бы глупостей. Граня… держи себя в ежовых рукавицах, удержал ведь ты плот в Тильзите в одиночку… и тут ты справишься, сможешь… В следующий миг он дал себе слово: когда они поймают убийцу, никакого суда над ним не будет, он, Комаровский, не допустит, чтобы в суде обсуждались подробности нападения на женщину, которую он боготворит, чьи следы готов целовать на земле. Нет, он лично убьет подонка – вышибет из него дух, как в боксе, а если тот дворянин, вызовет его на дуэль и прикончит.
Однако вслух он глухим голосом ревнивца спросил иное:
– Снова облачились в траур по Горди Байрону?
– Что? – Клер не поняла. – А, платье черное, да… То есть нет! Желтое все в земле оранжереи, я отдала горничной в стирку…
– Не надо ничего объяснять, мадемуазель Клер.
– Вы поранились, Гренни? – Клер указала на его руку, перевязанную платком, на ткани проступали алые пятна.
– На гвоздь напоролся. Рукой. И сердцем.
– У вас кровь, давайте перевяжем, вот мой платок чистый. – Клер коснулась его руки, а сама сунула руку за корсаж черного платья, доставая шелковый платок и…
Он сплел свои пальцы с ее, сжал ее руку, он смотрел, как она достает теплый комочек платка из-за корсажа, из нежной ложбинки между… Внезапно подобно Гедимину он порывисто наклонился к ней, его рука почти уже обняла Клер за талию… В следующее мгновение он резко выпрямился, вздернул подбородок, вытянулся чуть не во фрунт перед ней, отпустил ее руку.
– Благодарю, не стоит хлопот. Обойдусь и так. Дела у нас с вами… лошади нас ждут…
Оседланные лошади были привязаны за кустами сирени. Клер достала свои английские булавки, подколола юбки и с помощью Комаровского села в седло. Теперь она держалась верхом намного увереннее, однако Комаровский снова поехал шагом, медленно ведя лошадь Клер за узду.
Долго ли, коротко ли ехали… Долго! И все в полном молчании. Такой мрак! И Клер не выдержала. Малиновки ведь рождены не молчать, а петь!
– А куда мы едем, Гренни?
– Я размышлял о том, что мы вчера нашли в оранжерее. – Евграф Комаровский мгновенно повернулся к ней в седле. – Вот та печать, что сковывала их уста, обрекая на молчание и недомолвки, когда мы пытались расспрашивать их всех о Темном. Однако не могила в оранжерее стала причиной убийства Арсения Карсавина. Трупы тех, кто не выдержал его истязаний и побоев, хоронили в оранжерее на протяжении долгого времени, и слухи о том бродили в округе. И вообще странно, с момента смерти Темного и убийства лакеев прошло без малого тринадцать лет. Все было относительно тихо. И вдруг с мая начались нападения на женщин, а потом убили семью стряпчего. Что явилось причиной? Почему вдруг после стольких лет зло вернулось? Один из самых близких людей к Карсавину – Антоний Черветинский. Мы его до сих пор с вами не видели и не слышали. После ужасов оранжереи самое время допросить старика. Пусть он и в не полном разуме, но что-то я все же из него сумею добыть, хоть какие-то сведения.
– Значит, наш путь с вами, Гренни, лежит в Успенское. – Клер расхрабрилась и даже толкнула свою лошадь пяткой башмачка в бок, прибавляя ей прыти.
Комаровский отпустил повод, и вот они уже перешли на рысь и поскакали бок о бок по пыльной дороге, как вольные всадники.
Но, достигнув имения Черветинских Успенское, они быстро поняли, что снова явились не вовремя – возле старого барского дома, некогда богатого и помпезного, а теперь обветшавшего, стояли экипажи, кареты, ландо. Толпились нарядные гости в сопровождении кучеров и лакеев.
– Граф, мадемуазель, как хорошо, что и вы приехали, – встречать их вышел Павел Черветинский в черном фраке. – У отца сегодня двойные именины – он же Антоний Клементин, когда принимал православие, переходя на русскую службу в юности и получая придворный чин камергера, стал праздновать свои именины в августе, в дни его святых. У нас все скромно, мы особо никого не звали из-за болезни отца. Но многие вспомнили и приехали поздравить – из рублевских поместий и даже из Москвы.
Он пригласил их в дом. Мраморная лестница вела в бельэтаж. В зале с тусклым потемневшим паркетом, старой мебелью и фамильными портретами собралось местное благородное общество. Два старика-лакея обносили гостей шампанским и лимонадом. Клер увидела в толпе гостей князя Пьера Хрюнова, Хасбулата Байбак-Ачкасова, на этот раз тоже облаченного во фрак и манишку, желчного, сморщенного, как печеное яблоко, сенатора Пухова-Лайкова со всем своим семейством, злых старых дев сестер Яровых, барыню Дурасову, графа Петра Толстого, тайного советника Небесной канцелярии Рогожина – пузатого и болтливого. Увидела она, к своему удивлению, и Юлию Борисовну. Та стояла рядом с управляющим Гамбсом и юной Лолитой-Дианой, наряженной в детскую белую полосатую амазонку и черный дамский цилиндр с вуалью. Ее гувернантки маячили в арьергарде, а рядом, как принц прекрасный, дежурил Гедимин Черветинский. Увидев Клер, он улыбнулся уголком капризного рта. Лолита уставилась на Клер, черные глаза ее вспыхнули зло.
– Друг мой, и вы здесь, надо же. – Юлия глянула на Клер вскользь, словно и не было между ними ночного разговора. – Вы бы мне сказали, что хотите поздравить старика Черветинского, и я бы с радостью взяла вас с собой, как Христофора Бонифатьевича. А то ведь генерала Комаровского сюда, кажется, никто не приглашал. Ну, он, естественно, не привык церемониться, но все же это именины, приватный праздник.
Клер не успела ей ответить (Евграф Комаровский вообще замечание проигнорировал) – Павел Черветинский громко объявил, что именинник с минуты на минуту выйдет к гостям.
Общество жужжало, как осиный рой, перемывая кости и передавая уездные сплетни, однако новость о страшной находке в оранжерее поместья Горки никто не обсуждал, все словно делали вид, что этого нет. Сенатор Пухов-Лайков желчно язвил, что не будет даже торжественного именинного обеда – средства Черветинских не располагают к широкому хлебосольству, а ради фуршета в саду на французский лад, мол, и не стоило тащиться в такую даль – поздравлять больного.
– Бонжур, мадемуазель, – обратился к Клер Хасбулат Байбак-Ачкасов, словно к старой знакомой. – Получил намедни письмо от приятеля Тряпичкина – не знаете такого? Нет? А он вас по Петербургу помнит, пишет, что генерал от инфантерии Алмазов был очарован вашим экспромтом – сравнением его с богом Марсом. Ваш спаситель генерал Комаровский, выходит, не одинок в своем, так сказать, восхищении… Но вы ведь до сих пор храните верность лорду Байрону, даже покойному, как о том писали газеты, носите по нему траур, как его гражданская жена… Шарман! Манифик! Так трогательно! Я плакал, мадемуазель… Скажите, а вы правда тоскуете по человеку, который отобрал у вас дочь под предлогом того, что ему перестали нравится те либеральные идеи, в которых вы собирались ее воспитывать?
– А вы, мессир, тоскуете по царскому двору, откуда вас выгнали взашей? – в тон ему ответила Клер.
Байбак-Ачкасов покраснел как рак. Он улыбнулся Клер, но улыбка больше походила на оскал. Что-то пробормотал сквозь зубы. Вроде зудажхьалла[31]. Клер, к счастью, не поняла, а Евграф Комаровский – тоже к великой удаче «мармота из Сколково» – не расслышал. Неизвестно, что случилось бы дальше, однако в залу в сопровождении старого лакея медленно вошел Антоний Черветинский.
Отец Гедимина и Павла и влюбленный почитатель Темного был невысок, тщедушен. В глаза бросались две вещи в его облике: сходство со старшим сыном Павлом и… поразительная дряхлость, которой он страдал после апоплексического удара. Он прошаркал ногами к креслу, поставленному под парадным портретом, где он был изображен молодым в расшитом золотом камзоле камергера ее величества, лакей помог ему сесть.
Клер смотрела на этого лысого больного человека и понимала – ничего путного они от него не узнают. Болезнь, безумие, апатия сквозили в его чертах. На гостей он не обращал внимания, смотрел в пол. Гости подходили к нему с поздравлениями. Все было в рамках приличий, кроме одного – именинник никого за пожелания и пафосные слова не благодарил.