овали его! Угрожали! Он с ними расправился. Я тело своего отца сам обмывал – он ножом весь был изрезан, бедный, столько ран… А Байбак – он же с Кавказа, они там ножами друг друга полосуют!
– По-твоему, Байбак-Ачкасов убил и семью стряпчего?
– Да! Тот тоже мог догадаться, он был тертый калач!
– А чего же стряпчий столько лет ждал, не догадывался?
– Я не знаю, но… где два убийства, там и третье!
– А на женщин кто в округе нападает – тоже он? – спросил Комаровский.
Пьер Хрюнов молчал.
– Или это ты? Карсавинское отродье?
– Нет! Клянусь тебе памятью отца – не я!
– Что же ты, подозревая столько лет своего брата-приемыша в отцеубийстве, не отомстил ему за это?
– Я только тебе, граф, признаюсь, – прошипел Пьер Хрюнов. – Потому что и с тобой мы сейчас дошли в наших отношениях до некоего интимного духовного единения. Когда ты меня схватил сейчас… рубаху на мне драл, лапал меня… Я испытал такое чувство… Оно давно меня не посещало… Поэтому тебе, Евграф, я скажу чистую правду. – Пьер интимно понизил голос, его темные глаза-щелки, сверкавшие ранее, затуманились. – Я его хотел отравить. Я даже разные яды купил. Но потом… я решил – отец его сам накажет. Он уже начал его наказывать – отобрал у него то, что Байбак любил превыше всего на свете – власть и карьеру. То, как он теперь живет, никому не нужный и всеми забытый, для него хуже смерти… это такая мука… А отец знал толк в том, как муку продлить.
– Я не верю ни одному твоему слову, – ответил Евграф Комаровский. – Твой темный папаша был жестокий изверг, а ты лжец и притворщик.
– Ничего, скоро ты мне поверишь, – усмехнулся Пьер Хрюнов. – Смотри, граф… мой отец не даст меня в обиду. Когда он явится по твою душу…
– Что ты несешь?
– Темный уже здесь. Я охраняю его могилу в часовне, но там лишь мертвая пустая оболочка… кокон… как у тех насекомых, что сползаются туда на его зов… Я чую, как пес, его присутствие здесь. Я расстроен, что он явился во всем своем великолепии истинного облика не мне, его покорному любящему сыну, а этой глупой влюбленной девчонке Аглае той ночью… Почему он пришел к ней? Почему не ко мне? Отче, да услышь меня! – Пьер Хрюнов воздел руки, исполосованные плетьми, словно в мольбе. – Он в самом скором времени придет и к тебе, граф. Потому что ты его разгневал. Ты его оскорбил. Он порвет тебя на куски… А может, сдерет с тебя твою шкуру и оденет ее на себя, и в твоем обличье явится к ней… ты знаешь, о ком я… Кого ты любишь, граф… И в твоем облике развлечется с ней на свой лад, наслаждаясь ее криками и слезами… А ты ничего уже не сделаешь, не сможешь снова спасти ее, потому что станешь мертвой душой, обреченной вечно служить моему отцу – не в аду, нет! А в месте, которое он создал для себя сам, здесь, в нашем Одинцовском уезде. И нарек своим собственным раем.
Евграф Комаровский не стал с ним спорить – он достал панчангатти и приложил лезвие к его горлу.
Пьер Хрюнов потрясенно умолк, ожидая конца.
– Видел сей индийский ритуальный кинжал раньше, Петруша?
– Д-д-да… откуда он у тебя?
– Этим панчангатти зарезали стряпчего. Байбак-Ачкасов, которого ты только что обвинил в убийстве Арсения Карсавина, двух его лакеев и целой семьи, сказал мне, что кинжал принадлежал Карсавину и находился в его доме до пожара. Это правда или ложь?
– Правда… я сам видел его в коллекции отца… такая редкость.
– Поместье пожар уничтожил, коллекцию тоже, почему не сгорел кинжал, даже не обуглилась его рукоятка?
– Да потому что отец его еще раньше отдал… то есть подарил…
– Кому он его подарил? – Евграф Комаровский убрал смертоносное лезвие от горла Хрюнова. – Кому? Говори? Байбаку?
– Нет, не ему. Этому воришке… он ведь сначала украл его… снял тайком с ковра в кабинете… А отец догадался, но не рассердился, рассмеялся и сказал – дарю тебе, владей, мой новый Актеон, будет чем отбиваться от собак, когда они набросятся сворой… Это метафора была, конечно…
– Кому он подарил панчангатти? Кого назвал новым своим Актеоном?
Пьер Хрюнов поднялся на цыпочки и, дотянувшись до уха высокого Комаровского, прошептал ему имя.
Глава 28Актеон – маска из бересты
Клер на своей лошади, Юлия Борисовна с управляющим Гамбсом в экипаже и гувернантки Лолиты в ландо медленно ехали по деревенской дороге из Успенского среди рощ и лугов. Лолита на пони кружила вокруг них, как оса, пришпоривая лошадку и оглядываясь назад. Она щебетала по-французски, обращаясь исключительно к Юлии: какой сегодня прекрасный день, мадам, жаль, что праздник так быстро закончился, я думала, будет бал… Клер она игнорировала, однако зорко поглядывала в ее сторону своими черными, как маслины, глазами, словно караулила каждое ее движение.
Юлия объявила, что они заедут в Заречье – в галантерейную лавку на берегу Москвы-реки. Туда обычно причаливали баржи с товаром из Москвы, и белошвейка Кошкина накануне прислала ей записку, что, мол, здешним купцам привезут лионский шелк, батист и голландское полотно. Она поедет смотреть товар, и не захочет ли барыня выбрать там что-то сама для пошива нижнего и постельного белья и скатертей для столовой. Когда об этом услышали гувернантки, они тоже изъявили желание ехать смотреть новинки в галантерейную лавку, и на развилке все повернули не в сторону Ново-Огарева, а велели кучеру править к Москве-реке.
Вокруг лавки и на причале возле барж кипела торговая суета, раскинулся целый базар. Юлия и гувернантки прошли прямо в лавку, куда, льстиво кланяясь в пояс, их зазывали хозяева-купцы. Клер спешилась, огляделась. Она потихоньку наловчилась снова обращаться с лошадью, это радовало, но ее тревожило другое – то, чему они стали свидетелями в доме Черветинских, и то, чем занят сейчас Евграф Комаровский. Клер думала о нем, причем так, как когда-то думала только о Байроне – не надо было нам с ним разлучаться… я должна быть рядом с ним сейчас, а он со мной…
Она строго решила разобраться сама с собой – что это вообще за мысли такие приходят ей в голову? Как вдруг из лавки вышла француженка – гувернантка мадемуазель Саркози.
– Вы не видели мадемуазель Лолиту? – спросила она с беспокойством. – Мы сейчас в лавке хватились, а ее нет.
Клер оглядела торжище на пристани – может, девочка возле торговцев леденцами и пряниками? Но Лолиты в ее полосатой амазонке – такой приметной – нигде не было видно. И пони ее пропал.
– Ее нигде нет! – из лавки семенила гувернантка-испанка мадемуазель Кастро. – Она снова убежала, ускакала куда-то! Сладу с ней нет. Где нам ее искать?
Из лавки показались Гамбс, Юлия и белошвейка.
– Девочка сбежала? Уехала? – Гамбс выглядел обеспокоенным. – Одна? Не надо было ее отпускать. Куда вы смотрели, фройляйн?
– Она все спрашивала меня, куда уехал Гедимин, – объявила Юлия. – Я от гостей слышала, он отправился за священником для отца. Самая ближайшая церковь здесь – храм Успения Пресвятой Богородицы между Успенским и Иславским. Наверное, это я виновата, девочка, возможно, поскакала туда, к своему нареченному жениху. Не стоит беспокоиться, Гедимин привезет ее назад.
– Сначала они должны встретиться, мадам, – парировал Гамбс. – Нет, дамы, так дело не пойдет, невозможно, чтобы ребенок сейчас здесь бродил в одиночку, пусть даже она и на пони верхом. Садитесь в экипажи, надо ее как можно скорее отыскать. И граф Комаровский так бы поступил, жаль, его нет сейчас с нами.
– Я верхом, я быстрее вас доберусь до церкви, – сказала Клер. – Юлия, а вы следуйте за мной.
Юлия показала ей дорогу, Клер оперлась ногой о плетень, подтянулась на руках и сама, без посторонней помощи села в свое дамское седло. На его луке болтался ее ридикюль. Она дернула поводья, стукнула лошадь в бок пяткой и…
С места в карьер!
Да, на таком скаку она, конечно, страшилась упасть с лошади, однако только погоняла ее – давай, давай же! Через луг, через поля, по берегу Москвы-реки.
Она увидела высокую белую шатровую колокольню церкви Успения и через десять минут была уже у ее дверей.
Церковь оказалась закрыта на замок. Клер гарцевала за оградой, осматривая церковный двор, поглядывая на иконы из византийской смальты над входом. Священника не было, но и Гедимина тоже. Видимо, он и священник спешно отправились в имение. Но где девочка?
Клер повернула назад. Она не знала, куда ехать. Чтобы не заблудиться окончательно, снова выехала к Москве-реке и поскакала по высокому берегу, озирая окрестности.
Гороховое поле, урожай с него уже убрали и землю перепахали. Вдали опушка леса…
Внезапно Клер увидела что-то светлое на фоне деревьев. Пятнышко… далеко-далеко… всадник… нет, всадница… девочка в полосатой бело-черной амазонке на своем пони.
Клер погнала лошадь через поле, но на вспаханной земле та сразу сбавила ход и перешла на рысь. И сколько Клер ее ни понукала, она не прибавляла хода, а потом вообще пошла шагом, увязая в рыхлой, влажной от дождей земле.
Лолита на своем пони тем временем скрылась из виду. Когда Клер наконец достигла опушки леса, девочки нигде не было.
Клер ехала шагом. Она все пыталась понять, куда ее занесло. Это же не глушь какая-то, она где-то между Успенским, Иславским и Заречьем. А поместье Лолиты – Ново-Огарево гораздо дальше.
Клер въехала в лес, он выглядел тоже не глухим и не дремучим – пронизанный солнцем яркий русский березняк. И более того, через лес вилась просека со свежей колеей – здесь проезжали в соседние деревни, срезая путь. Клер ехала шагом – где же Лолита?
И внезапно…
Сразу одновременно случились две вещи: навстречу Клер, храпя, фыркая и мотая гривой, вынесся пони с брошенными поводьями. Он шарахнулся в лес.
А Клер среди деревьев у самой дороги увидела Лолиту. Девочка стояла там одна… Она словно пряталась за стволом старой березы…
Лолита пристально, внимательно смотрела вдаль. Она за чем-то или кем-то тайком следила, наблюдала.
Клер хотела ее громко окликнуть, однако что-то ее удержало. Она быстро спешилась, сдернула с луки седла свой ридикюль. Лошадь ее пятилась, прядала ушами. Клер хотела было привязать ее к кусту, однако в этот миг Лолита осторожно, пригибаясь к земле, двинулась вперед, таясь за деревьями. И Клер тоже, прячась за стволами, последовала за ней.