– Каменный гость мне надоел. Парковое пугало приказало долго жить. Гамбс осмотрел тело Гедимина – правду он вам сказал, болезнь его уже была в самой последней, неизлечимой стадии, а на теле, как он вам и показал, старые шрамы и рубцы от плетей и кнута. В их поместье в Успенском сейчас мои стражники с офицером проводят тщательный обыск. Может, он даст нам дополнительные улики. С утренней почтой мне пришел рапорт из военного ведомства – копии наградных листов на Павла Черветинского за 1812 год. Он был награжден медалью, а потом и золотым оружием за храбрость в бою под Ляхово, когда отряд полковника Фигнера окружил французскую бригаду. И это в шестнадцать лет, в чине гусарского корнета! В послужной характеристике из гусарского полка сказано, что он всегда вызывался на опасные боевые вылазки добровольно, проявляя храбрость и смекалку. Он оставил военную службу после гибели Фигнера в Германии, тот был его кумир. Я хотел проверить, когда точно в 1813-м ему представлялись отпуска из полка, но там сведений не сохранилось. Сколь непохожи братья друг на друга.
Возле Охотничьего павильона, куда они домчали в мгновение ока, кипела суета. Денщик Вольдемар, рубя дрова для печи, никак не мог вытащить топор из полена. Управляющий Гамбс пытался ему помочь – они тянули каждый на себя: Вольдемар топор за рукоятку, а старик-немец полено. Но сил не хватало.
Евграф Комаровский, высадив Клер из коляски, отстранил обоих и легко высвободил топор. Он поставил полено столбом и рубанул – только щепки полетели. Взял другое полено – в щепки.
Клер, Гамбс и Вольдемар вошли в павильон – Вольдемар сразу начал хлопотать, накрывать стол к завтраку, метался с кухни в зал, расставлял стулья и приборы. Гамбс, наблюдая в окно, как Комаровский рубит дрова, обратился к Клер, стоявшей подле него – сама себе не признаваясь, она тайком любовалась, восхищалась движениями, ловкостью, его могучей мужской грацией и силой, что являла себя ей в новом свете после сегодняшней ночи.
– Граф словно помолодел на двадцать лет. Смотрите, он равно владеет обеими руками – правой и левой, как он наносит удары топором, перебрасывая его, словно играючи! Я вот смотрю сейчас и думаю… те удары, что были нанесены в лицо жертвам в доме стряпчего… Вы с графом, как он сказал мне, решили, что это было мгновенное нападение. И там действительно следы от широкого лезвия… Однако топор… Я вот представил себе – стряпчий сам ночью впускает кого-то в дом, значит, этого человека он хорошо знает, не боится. А тот на него с топором. То есть он его сначала бьет в живот панчангатти, но топор-то тоже должен быть у него в руках! Его же не спрячешь под одежду, хотя плащ можно накинуть…
– Мамзель, гутен морген, варенье для вас малиновое свежее. – Перед Клер, внимательно слушавшей Гамбса, возник денщик Вольдемар с фарфоровым соусником, изъяснялся он по-немецки. – Его сиятельство мин херц приказал утром сварить – эта, как ее… пятиминутка! Мамзель, и – на минуту ваше драгоценное внимание – я стих экспромтом сочинил как верный оруженосец графа и менестрель, как Фигаро из бессмертной комедии! Правда, по-русски, но там глубинная правда жизни – как говорится, от чистого сердца! Уж послушайте про его влюбленное сиятельство и вас и постарайтесь проникнуться всем драматизмом, так сказать!
Нет! ОН не Байрон, ОН другой! Британский коршун тот смурной. А наш как ясен пень… то есть сорри, sorry… А наш как Финист ясный сокол взлетает в небо он с тобой! И с русскою своей душой, даря восторгов жар любовный, начнет он рано – поздно кончит своей железной булавой!
Лицо Вольдемара сияло вдохновенно, Клер из всего поняла лишь, что «он не Байрон – другой» и про «русскую душу». Может, оно и к лучшему!
Завтракали широко и вкусно. Вольдемар хвалился, что приготовил истинно английский завтрак: «кофий, чай, сливки свежайшие деревенские, ветчина, вареные яйца, калачи утренней выпечки с пылу с жару с посыльным из ближайшего трактира, малиновое варенье».
– Мадемуазель Клер, вам кофе со сливками? – Евграф Комаровский жестом фокусника забрал со стола и кофейник, и сливочник, наполняя чашку Клер обоими напитками сразу. – Как в Италии, да?
– Как в Швейцарии. – Она улыбалась. – Я все забываю, Гренни, что вы там тоже бывали, даже воевали вместе с фельдмаршалом Суворовым. Мне всегда казалось странным, что в Швейцарии можно еще и воевать, – засмеялась Клер. – С кем? Эта такая сонливая, тихая страна…
– Не то что здесь, у нас, да? – Евграф Комаровский смотрел на Клер. Тот же взгляд, что и ночью, что ласкал, молил, сиял, пламенел, обожал, восхищался…
Он хотел о чем-то спросить – она видела по его лицу. Но им помешали. Стук колес, конское ржание. К Охотничьему павильону в своем ландо пожаловала Юлия Борисовна! Она возвращалась из Ново-Огарева.
Они все вышли из павильона встречать ее.
– Доброе утро, к завтраку поспели, мадам, – обратился к ней вежливо Комаровский. – Покорнейше прошу составить нам компанию, откушать.
– Благодарю, я не голодна. – Она не смотрела на него. – В Ново-Огарево сегодня рано утром явился из Москвы чиновник опекунского совета, я послала за ним вчера нарочного, не дождавшись, когда вы, граф, соизволите написать опекунам дочери гофмейстера Кошелева. Лолита-Диана и гувернантки вместе с опекуном возвращаются в Москву. Девочка снова отправится в свой швейцарский пансион до дальнейших решений ее испанской родни. Клер… ну что же вы, моя милая, убийца и насильник, ваш оскорбитель, мертв. Дело закончено. Разве вы забыли, что мне обещали?
– Мадам, дело далеко не закончено, – ответила Клер, понимая, что Юлия напоминает ей о ее словах – что она вернется к ней, а не останется с Комаровским. – Все гораздо сложнее, чем мы предполагали.
– Я так и думала. – Юлия скользнула взглядом по ней, по Комаровскому. – Я так и знала, что вы найдете отговорку. Трогай! – велела она своему кучеру.
– Юлия Борисовна снова сердится, – констатировал управляющий Гамбс. – О майн готт, она так одинока, бедная…
За кофе и чаем стали обсуждать все недавние события – Евграф Комаровский выбирал самые осторожные слова, стараясь не ранить Клер.
– Если исходить все же из того, что Гедимин сказал правду и убийство семьи стряпчего он не совершал, с чем тогда мы столкнулись? – спросил он. – По какой причине убили всех этих людей? И кто из трех был в доме главной жертвой, а кого убрали как свидетелей преступления? До сего момента мы считали, что главной жертвой была юная девица Аглая. Однако теперь…
– Вы предлагаете рассматривать убийство семьи стряпчего как самостоятельное преступление, совершенное не Гедимином Черветинским, а кем-то другим и замаскированное под… Подо что? Под нападения на поселянок? – спросил Гамбс. – Но все несчастные женщины остались живы. На вас, Клер, он напал фактически дважды. Кстати, сегодня утром, когда я осматривал тело Гедимина, стражники привели ту юродивую, шея у нее получше, к счастью. Я прикрыл голый труп тканью, показал ей только голову насильника. Она его не опознала в таком виде. А потом я положил ему на лицо его берестяную маску. И юродивая начала плакать и кричать. Она видела Гедимина в образе Актеона и только так смогла его опознать. Хотя он и скрывался под маской, но решил обезопасить себя. Он пытался ее задушить. А он сильный молодой человек был, захотел бы – смог. Но… не задушил. Может, жалость в его душе в тот момент взяла верх. Он ведь сам в юности неимоверные страдания перенес, был жертвой. Поэтому я верю его словам, что семью стряпчего он не трогал. Значит, мы имеем дело с инсценировкой. Очень жестокой, циничной и страшной. И кто же главная жертва в том кровавом спектакле?
– Инсценировка, учитывая ту страшную улику – медный подсвечник, была сделана не под поступки Гедимина, – заметил Евграф Комаровский. – А под деяния Арсения Карсавина, слухи о которых бродили в Одинцовском уезде много лет. Это очень важная деталь. Я только сейчас ее осознал в полной мере.
– То есть у нас два убийцы? – спросила Клер.
Евграф Комаровский кивнул – он помрачнел и снова думал о чем-то давнем, своем. О венгерских ли горах? А Клер вспомнила взгляд Гедимина, когда он произнес по-английски my Robin. Он раньше никогда не изъяснялся с ней по-английски, только на французском…
– Есть еще третий вариант, – тихо молвила она. – Что Аглаю, ее отца и служанку убил Темный, в этом уверена половина здешних крестьян.
– Так, ладно, каков будет наш план? – Евграф Комаровский встал из-за стола. – Я утром все думал – кто у нас еще есть из свидетелей, от кого сведения можно получить? Чиновник из Москвы, который написал стряпчему Петухову письмо про смерть польского вельможи в Бадене, родича Черветинских. С ним побеседовать нам надо обязательно, я приказал московскому отделению корпуса разыскать его и доставить сюда, но пока что-то ни рапортов от них, ни самого чиновника… фамилию я его все забываю. Дела судейские, от наших событий они далеко, хотя о самом стряпчем в связи с новым поворотом дела, хотелось бы, конечно, узнать намного больше. Но есть здесь у нас и другой свидетель – на мой взгляд, гораздо более любопытный и важный для дела.
– И кто же это? – спросила Клер – она и правда терялась в догадках.
– Трактирщик из Барвихи.
– Трактирщик? Тот, у кого мы ели уху?
– С расстегаями, мадемуазель Клер, – улыбнулся Евграф Комаровский. – Когда вы меня все спрашивали, люблю ли я сладкое… такие воспоминания… Что нам Скобеиха о трактирщике говорила? Понятно, что он ее сутенер, но – самое важное. Он тоже жертва Темного. Он прошел через муки в оранжерее, через порку, битье, и он выжил, получил от Карсавина вольную и денег. И он трактирщик сейчас, а эти люди – кладезь информации. Пока мы ждем, когда мои стражники доставят из Москвы судейского, а это дело небыстрое, надо обратиться к трактирщику – авось повезет нам, а? Мы, русские, в трудную минуту всегда на авось полагаемся.
– Вы все шутите, мой друг, – вздохнул Гамбс. – Да, а что нам еще остается? В Барвиху я с вами поеду, там фармацию обрусевший итальянец держит при постоялом дворе для господ путешествующих, фельдъегерей и курьеров почтовых – мало ли кто занедужит дорогой? Пополню я там свои запасы снадобий и лекарств, много чего полезного достать можно.