– Ваше величество… Великий Человек… Сир… Август Октавианыч!! Возьмите меня обратно, – прошептал он. – Я вам еще пригожусь!
Но величество не произнесло крылатой исторической фразы: Вот прекрасная смерть! Или еще более великой и сладкой для слуха: Да, мой верный слуга, я беру тебя назад ко двору! Личина снова сменилась. На Байбака-Ачкасова глядел денщик Вольдемар.
– Не ранен он! В обморок шлепнулся со страха! – громко объявил он. А потом вылил на Байбака-Ачкасова из пригорошни зачерпнутой в пруду воды, полной ряски. – Сейчас очнется. Ишь ты, двором грезит! Был бы я царь, – Вольдемар усмехнулся, выдержал актерскую паузу. – Нет, голубчик, я бы тебя такого назад нипочем не взял.
Верная Плакса утопила пузырь с ядом в пруду и вернулась к своему господину – чтобы быть с ним рядом до скончания времен.
Глава 35Тот, кто приходит ночью
Поместье Николина Гора встретило их темными окнами барского дома – всю дорогу Евграф Комаровский гнал лошадь галопом, но когда они добрались туда в ночи, окутавшей поля, леса, луга, рощи и пыльные сельские дороги, стало ясно, что Его Темная Светлость не стала их дожидаться. Лакеи Хрюнова, которых Комаровский тряс как груши, бормотали, что барин вдруг собрался и «незнамо куда» уехал один, никому из слуг ничего не сказав.
На Николину Гору должны были прибыть стражники, за которыми отрядили денщика Вольдемара, однако Комаровский решил их не дожидаться. Он снова усадил Клер в экипаж.
– Хрюнов мог удариться в бега, – заявил он. – Однако есть одно место, которое он просто не может не посетить, перед тем как уберется отсюда, скроется, уедет за границу. Знаете, что это за место, мадемуазель Клер?
– Часовня. Храм Темного, которого он жаждет называть своим отцом так сильно, что готов за это убить. – Клер смотрела в ночь. – Значит, мы туда сейчас?
– Может, нам повезет, и мы еще застанем его у гроба с чертовой мумией. Хотя времени с дуэлью потеряно много!
– Как я рада, что вы не убили его, Гренни. А могли бы… У вас доброе, великодушное сердце.
– Нет, я безжалостный сатрап. – Евграф Комаровский снова пустил лошадь в галоп, погоняя ее. – Я бы нашего Мармота из Сколкова сейчас здесь прикончил за то, что из-за него мы упустили убийцу.
На перекрестке среди полей он повернул экипаж в сторону заброшенного кладбища, а не в сторону Иславского. Луна вышла из-за туч – поднялся ветер, закружил, завертел пыль столбом на перекрестке. Лунный свет сочился сквозь густую листву, когда они въехали в рощу, плодя колдовские мрачные тени, что казались очень темными и живыми. Они мчались, только стволы мелькали, экипаж подпрыгивал на колдобинах, Клер прижалась к Комаровскому – она пыталась представить себе, как они доберутся до часовни и… Что ждет их там?
Как вдруг…
Раздался глухой удар – что-то треснуло в лесу. В ночное небо с воплями взмыли разбуженные галки. Треща, скрипя, выдирая из земли и мха корни, поперек дороги рухнуло большое дерево, перекрыв путь. Лошадь на полном скаку резко остановилась, храпя, дико ржа, она рвалась из оглобель, а экипаж, повредив упряжь и сломав одно колесо, встал боком, балансируя на втором колесе. Клер и Комаровского силой тяжести отбросило в угол сиденья, Комаровский рванулся, пытаясь выровнять повозку, но в этот миг…
Из чащи в лунном свете на поваленное дерево выпрыгнула темная фигура, которая могла привидеться только в кошмарах – человеческое тело венчала голова оленя с огромными ветвистыми рогами. В нос ударила резкая мускусная вонь.
Клер смотрела на Человека-зверя Актеона и не верила своим глазам. Ужас лишил ее даже возможности закричать.
Лошадь, тоже обезумев от страха, порвала узду, взвилась на дыбы свечой, дернула накренившийся экипаж с такой силой, что он завалился набок, придавливая Евграфа Комаровского к земле. Клер выбросило на дорогу. Ее почти оглушил конский визг – Человек-зверь ударил несчастную лошадь суковатой дубиной, переламывая ее хребет, и она рухнула на экипаж и на Комаровского, который могучим усилием уже приподнял его обеими руками над собой, пытаясь выбраться и встать на ноги.
Человек-зверь с оленьей рогатой головой одним прыжком преодолел расстояние до экипажа и Клер. Последнее, что она увидела, было, как он нанес удар дубиной по крутящемуся колесу, что защищало от него поверженного наземь Комаровского, сокрушая спицы и толстый обод в щепы. А затем он ударил Клер ногой в грудь с такой силой, что она потеряла сознание.
Когда она очнулась, то луны… той жестокой, холодной, ясной, что плыла над ними в облаках, уже не было перед ее взором. Но свет брезжил.
Хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, ощущая острую боль в груди, она видела этот тусклый оранжевый свет…
Треск фитиля…
Клер скосила глаза – свечи.
Она лежала на каменных плитах, на плотной шуршащей подстилке из мертвых насекомых. Свечи лепились к краям каменного саркофага. Он был открыт – тяжелая гранитная крышка его стояла прислоненной к боку.
Клер с усилием повернула голову. И увидела статую, тоже освещенную свечами. На лице Актеона-Темного мерцали блики – снова все та же игра: свет, тень, свет, тень, тень… мрак…
У подножия статуи на полу лежал Евграф Комаровский. Его буквально растянули, привязав за руки к колоннам возле ниши, где стояла статуя, а за ноги к вделанным в пол ржавым железным кольцам. В их прошлое посещение часовни Клер тех колец не видела, их скрывал жуткий ковер из дохлых жуков и ос, но сейчас кто-то очистил пол перед статуей.
– Клер…
Евграф Комаровский, весь окровавленный, с разбитой головой, чуть приподнялся, натягивая свои путы, пробуя их на разрыв. Но они были крепкими – сыромятные ремни вожжей, обмотанные вокруг колонн, и толстые веревки, что удерживали его ноги.
– Клер… вы живы?! – Комаровский все пытался вырваться.
– Она жива. Она тебя переживет, граф. Я убью тебя на ее глазах. А потом перережу ей горло и повешу за волосы на его статуе. Как жертву.
Из темного неосвещенного угла часовни выступил закутанный в плащ Человек-зверь. Морда оленя… ветвистые серые рога. Выдолбленная изнутри голова-чучело… Похожие, обугленные, они видели в сгоревшем доме в Горках, но эту огонь не тронул. И глаз янтарного стекла, некогда так поразивших и напугавших маленького сына белошвейки в зимнем лесу, тоже не было. Вместо них черные провалы.
– Иди сюда, Хрюнов. Повернись ко мне, сволочь! – Евграф Комаровский что есть сил снова рванулся в своих путах. – Я с тобой еще не закончил!
– Скоро закончишь, граф. Недолго уже осталось.
Голос, звучавший из оленьей головы-маски, был глухим и хриплым. Клер слушала его – мало общего с голосом Пьера Хрюнова… Как и тогда, когда вдруг так внезапно изменился голос, тембр, тон Гедимина…
Словно другой человек говорит…
Некто другой, воцарившийся в чужом теле, потому что собственное уже тлен, мумия, кости, обтянутые сухой кожей…
– Но сначала я закончу с ним, – ответил Пьер Хрюнов голосом, который был не его, а чужой. – Надо, чтобы и он все это увидел. И насладился напоследок редким зрелищем. А потом все это узрят и другие.
Он осторожно наклонился в своей голове-маске над каменным саркофагом, стараясь не задеть ветвистыми рогами толстые восковые свечи на его краях. Опустил в гроб, в кучу червей, руки – как тогда, когда оплакивал и защищал того, кто никогда не был его родным отцом, – бережно извлекая то, что там покоилось.
Клер увидела, как над краем гроба медленно восстает, являет себя миру изувеченный безглазый череп, обтянутый сморщенной нетленной кожей с остатками волос на макушке…
Оскаленные черные зубы…
Сухая крючковатая кисть, похожая на звериную лапу в истлевшем бархате камзола и кружевных манжет.
Темный, запрокидывая полуотрубленную голову свою, медленно восставал из гроба, понуждаемый к вынужденному воскрешению Пьером Хрюновым.
От ужаса Клер резко отпрянула назад.
Они пристально глядели сейчас прямо на нее – оленья маска с черными провалами глазниц и мумия с такими же черными слепыми мертвыми глазами.
Рука Клер, которой она опиралась в пол, утопая по самую кисть в подстилке из дохлых насекомых, внезапно наткнулась на что-то…
Человеческая нога в башмаке с пряжкой…
Клер медленно обернулась.
За ее спиной среди дохлых насекомых валялся мертвец.
Это был Пьер Хрюнов.
Правый глаз его выбит пулей. На толстом одутловатом лице засыхали потеки крови.
Клер пронзительно закричала.
– Alies et idem. Так здесь написано по-латыни на его могиле. Всегда Разный. Но Неизменный, – произнес тот, чей голос был так не похож на голос Пьера Хрюнова.
Человек-зверь воздел руки и потянул свою оленью маску с рогами прочь.
Перед ними стоял Павел Черветинский.
Он швырнул выдолбленную оленью голову к ногам Клер.
– Ты?! – Евграф Комаровский тщетно пытался хоть немного приподняться, но путы не позволяли ему.
– Я. – Павел Черветинский эффектным жестом откинул светлые вспотевшее волосы со лба. Псориазовые пятна на его лбу и висках багровели в свете свечей. – Ну и лица у вас сейчас. А вы, верно, решили оба, что в Петрушу Хрюнова Темный вселился, напялил его шкуру на себя. – Он захохотал. – Пьер-Петрушка нам еще пригодится. Это ведь не я, это ты его убила, красотка, – он повернулся к потрясенной Клер, поддел ногой в куче дохлых жуков пистолет, подбрасывая его прямо к ней.
Она из последних сил рванулась и схватила оружие, навела на убийцу. Нажала курок, но… пистолет дал осечку.
– Нет, как с беднягой Гедимином, у тебя со мной не выйдет. – Павел Черветинский приблизился к ней почти вплотную. – Ну давай, стреляй, красавица. Попробуй еще раз. Убей меня.
Клер опустила пистолет. Она поняла – конечно, он незаряжен.
– Последняя пуля, что была в пистолете, сейчас в мозгах Хрюнова. И когда утром все обнаружится, люди решат, что это ты его убила, Клер. Насчет жертвы, повешенной на статуе, я пошутил. – Павел Черветинский смотрел на нее сверху вниз. – Когда утром всех вас здесь найдут, то молва опишет происшедшее так,