– Он так поступил, потому что узнал, что болен сифилисом. Гедимин ее пожалел. – Комаровский смотрел на него.
– Да, он был добрый малый… в детстве такой смешной, красивый, как картинка, лакомка, неженка. – Павел Черветинский умолк на секунду. – Единственный родной мне человек во всем нашем адском зверинце, которого я обожал и любил. Но это ведь он столкнул нашего папашу с лестницы тоже в припадке отчаяния и буйства, когда узнал, что не родной сын, не наш, не Черветинский, и не поверил этому. Даже тогда я был на его стороне – считал, если умрет наш батюшка, так тому и быть… Но отец выжил, превратился в полного идиота, а я… Я уговорил Гедимина не рвать брачный договор. Я убедил его – сказал, что его болезнь сейчас уже успешно лечится, с теми деньгами, которые он получит в приданое за Лолитой, он сможет позволить себе лучших европейских врачей. Сказал, что они вообще после свадьбы могут жить раздельно, она ведь так юна… совсем ребенок еще… Короче, только меня он и послушал и подчинился мне. Но его безумие, его страсть, его неуемная похоть, которую вселил в него сифилис, полученный от Темного, заставляла его в припадках умоисступления выходить на собственную охоту на всех тех несчастных баб, которых он поимел в придорожных кустах. Я сначала не знал, что это он творит. Случай со Скобеихой меня надоумил – я в тот вечер, когда выбросил ее на дороге, вернулся домой злой, как черт, и пожаловался ему одному – такой облом. И он мне посочувствовал, а потом отправился на конную прогулку. Понимаешь, граф, он один знал то место, где валялась в кустах та пьяная блудница… Я обо всем догадался. Но я не лгал тебе, граф – я бы и в этом случае до последнего защищал Гедимина, вообразившего себя новым Актеоном в маске, от вас, от легавых жандармских псов… Даже зная, что он не родной мой брат, а психопат и насильник… В том, что случилось потом между нами, виновата третья тайна стряпчего. Она все изменила кардинально. Потому что это было великое искушение. Испытание. Перед которым никто… ты слышишь, граф, никто бы не устоял!
– Что за третья тайна? – спросил Евграф Комаровский. – Она как-то связана с наследством старого кастеляна Польши, которое получал по завещанию твой неродной брат Гедимин?
– Ты почти угадал. Но ты не знаешь самого главного. Того, до чего сумел докопаться стряпчий Лука Лукич Петухов. Он недаром слыл великим судейским крючкотвором и законником.
Павел Черветинский перебросил панчангатти с руки на руку, он опять словно примеривался, стоял над распростертым на полу Евграфом Комаровским.
– Умник-стряпчий открыл одну важную деталь в составлении завещания, которая разом изменила все. Он изложил все мне сначала в письме, как только узнал о смерти кастеляна и о том, что завещание на имя Гедимина сохранилось. Затем он подробно объяснил мне все при встрече. «Да, – сказал он, – Гедимин не родной сын вашего отца и не ваш младший брат, он не Черветинский по крови. И если об этом станет известно наследникам из родов Радзивиллов и Понятовских, которые тоже являются младшими ветвями рода Черветинских-Рагайло, будет затеян нескончаемый судебный процесс о признании завещания недействительным. Однако тонкость состоит в том, что оба рода – не прямые наследники по женской линии, и только ваш род Черветинских по мужской. Первое завещание, которое написал кастелян на имя вашего отца с условием наличия у него прямого наследника по мужской линии, составлялось еще до второго раздела Польши. И по тем законам, которые действовали в наследственном праве тогда, а это еще были законы Польского королевства. Второе завещание, которое кастелян составил на имя Гедимина, называя его единственным наследником, составлялось при смешанном законодательстве – с 1807 году еще было в силе наследственное право Польши, но и действовали законы Австро-Венгрии, подданным которой в тот момент уже был кастелян. По законам Польши наличие завещания на Гедимина исключало из круга наследников всех остальных. Таков был закон, и в случае его смерти имущество и деньги отошли бы казне. Наследники, отдаленная родня ничего бы уже не получили. Но после войны с Бонапартом Австро-Венгрия еще дважды меняла законы наследственного права. И все изменения имели обратную силу!» Это и было самое главное, на что обратил внимание стряпчий. «Так вот, по действующему ныне закону совсем иная картина получается – объявил мне он торжествующе. – Даже если завещание на имя Гедимина признают в суде недействительным из-за отсутствующего родства с кастеляном, то сразу вступает в дело право наследования по закону. А по закону имущество отходит второй очереди наследников внутри рода по мужской линии. По австро-венгерскому закону все достояние кастеляна в таком случае достанется вашему отцу – а он недееспособен и признать его таковым в суде не составит труда из-за его болезни. И тогда единственным законным наследником по мужской линии кастеляна становитесь вы, Павел». Так объявил мне наш стряпчий – он был горд и доволен, уверял меня, что деньги кастеляна все равно достанутся нам с Гедимином, которого, как он выразился, «вы продолжаете считать братом, несмотря ни на что, и это отрадно и благородно».
– Какой же ты иуда. – Евграф Комаровский с силой рванул руки из пут.
Павел Черветинский расхохотался.
– Умница ты, граф, все сечешь на лету. Когда я это услышал… Черт возьми, это ведь не вилла в Тоскане, которая досталась бы Гедимину при женитьбе. Это земли в Польше, угодья в Померании, в Венгрии, два замка под Веной, поместья в Тироле, верфи в Гданьске, банкирские дома в Амстердаме и Милане – кастелян и туда вкладывался, он прожил долгую богатую жизнь и умел приумножать капиталы. Фантастическое состояние, европейское богатство – это полная свобода, весь мир у твоих ног… Но была одна закавыка, и стряпчий меня тоже о ней на свою беду предупредил. Сначала ведь надо было признать недействительным завещание в пользу Гедимина! Доказать, что он не сын Черветинского Антония. А батюшка мой уже свидетельствовать в суде не мог в силу потери разума. Мои слова подверглись бы сомнению, свидетельство стряпчего тоже, если бы только Гедимин уперся, нанял юристов и начал бы доказывать обратное. Ведь тридцать лет никто не имел сомнений в его происхождении. Стряпчий сказал – вспомните процесс семьи князя Хрюнова. Тринадцать лет он тянется, и ваш будет тянуться очень долго. А состояние кастеляна перейдет на время тяжбы под опеку Геральдического совета. И возможно, так будет лет двадцать, а то и больше… И я подумал – я не готов столько ждать. Мне цыганка еще на войне нагадала, что у меня будет жизнь короткая, но яркая. Я любил Гедимина, но было только вопросом времени, когда он, безумный, попадется в руки твоих стражников, граф, напав на очередную бабу в припадке похоти. И тогда по суду он угодит на каторгу. Завещание кастеляна вообще тогда окажется под большим вопросом. Понятовские и Радзивиллы сразу вступят в игру, чтобы отнять у нас все – не насильнику же и душегубу отдавать честь и деньги столь славного рода! Возможно, вмешается сам государь и своим указом просто лишит Гедимина всех прав гражданского состояния. За изнасилования ему грозила вечная каторга, он будет бесполезно гнить на ней… Но вот за убийство стряпчего… Граф, вы же в своем судилище над декабристами фактически снова возродили в России смертную казнь, которой не было столько лет. И Гедимина бы за убийство быстро вздернули на виселицу. Я сразу прикончил бы двух зайцев – устранил бы его уже окончательно и… убрал бы такого важного опасного свидетеля, как наш стряпчий. Он сыграл свою роль, он слишком много знал о наших делах, он, как тот мавр в пьесе, мог уже отбыть на тот свет.
– Аглая, служанка – их ты тоже растерзал там в доме…
– Я хотел, чтобы в дело снова вступил старина Темный во всем своем ужасающем великолепии, – усмехнулся Павел Черветинский. – Давнее пугало должно было снова меня выручить, как и в лесу. Прикончи я одного стряпчего, и снова начали бы плодиться подозрения – Гедимин отрицал бы убийство, судейские начали бы копать, Радзивиллы и Понятовские наняли бы сыщиков-соглядатаев… И как бы все еще обернулось – неизвестно. А потом я опасался тебя, граф. Ты упрямый, ты бы тоже не отступил, начал докапываться до сути. Поэтому выглядеть мое убийство должно было как кровавый кошмар. Я убил троих человек, из которых опасность для меня представлял лишь стряпчий, остальные были только нежеланными свидетелями убийства. И так как я все там в доме жутко обставил… Ну, конечно, здешние снова сразу заговорили о Темном! Гедимин же своим необузданным поведением, повторным нападением на твою англичанку, граф, и на собственную невесту лишь сыграл мне впоследствии на руку. Спроси любого в оборвихинском трактире – кто их всех убил? Темный. Только вот в шкуре моего брата. А когда здесь в его храме завтра обнаружат еще и всех вас – ужас вообще воцарится в Одинцовском уезде, и молва будет все это нести через годы и века. Всю эту нашу дикую, безумную легенду о Темном, о чудовище, безжалостном и кровавом. А я тем временем, убив тебя, Евграф, и твою английскую умницу, сующую во все свой нос, прикончив чиновника, который, оказывается, тоже много чего мог рассказать, останусь вне подозрений! Я получу свое богатство и тихо слиняю отсюда. Уеду в Париж. А потом, может быть, в Лондон. Прокатился бы туда с удовольствием с твоей красоткой Клер, да вот беда – она мне нужна здесь.
– Только посмей ее коснуться. – Евграф Комаровский задыхался от ярости и усилий освободиться.
– А что ты сделаешь, граф? Я вот решал, как мне обставить все в часовне – чтобы все подумали, что это Петруша Хрюнов, в которого вселился Темный, вас убил. И ты сам мне подсказал мизансцену. Тот приговор в судилище над декабристами. Вы ведь их изначально приговорили к четвертованию. Вот и я сейчас тебя четвертую, разделаю своим панчангатти. И ты на себе ощутишь, что такое подобная казнь. Как в Библии – каким судом судите, таким и будете судимы… А, граф? Как, на твой просвещенный взгляд, моя задумка? Здорово, правда? В доме у стряпчего все было намного банальнее. С одним окном я провозился, чтобы выбить его, словно это Темный на крыльях ночи туда к ним ворвался. А я ведь вошел через дверь, стряпчий мне сам открыл, хотя и был изумлен моим поз