дним визитом. Я там ничего не взял, кроме уведомления о наследстве на имя моего брата… Оставил вам один панчангатти для зацепки.
– Что ты сотворил с Аглаей там! Зверь! – Комаровский опять рванулся. – Зачем же ты раньше являлся ей в своей оленьей башке с рогами?
– Э нет, граф. – Павел Черветинский поднял руку. – Не приписывай мне всякой ерунды. Я никому никогда не являлся в образе Темного. Никаким девицам с воспаленным воображением. На кой черт мне это было нужно – сам подумай. Я был занят важным делом, обдумывал, как получить огромное наследство и устранить брата и стряпчего. Я не знаю, чего вам порассказали про его дочку. Что она себе вообразила. Возможно, у нее были ее собственные тайные отношения с Темным! – Павел Черветинский снова засмеялся недобро. – В наших местах чего только не бывает. Не угадаешь, где жизнь насущная, а где легенда, жуткая сказка, от которой леденеет кровь. Ну а у тебя кровь горячая, граф… кровь храбреца… и сейчас мы на нее глянем.
– Подонок, трус, иуда! Убийца! – Комаровский смотрел на него.
– Иуда? Убийца? Ладно. Но не трус. – Павел Черветинский встал прямо над ним, держа свой панчангатти. – Я, в отличие от тебя, воевал, я пошел на войну мальчишкой и сражался честно. Мне не в чем себя упрекнуть. Я оборонял Отечество, которое с моих младых лет отказывалось защищать нас с Гедимином, закрывало глаза на то, что здесь творилось. Но даже за такое Отечество я бился насмерть и проливал свою кровь на войне, в то время когда ты, граф, ошивался в тылу со своим корпусом стражи! Вас держали на случай бунта в тылу, если бы Бонапарт решил отменить крепостное право, как ему и предлагали перед походом в Россию. Ты бы явился тогда усмирять бунт, охранять трон, пороть плетьми и кнутом восставших. А я бился под Смоленском в то время с Великой армией. Так что не тебе называть меня трусом, Евграф!
И выкрикнув это, Черветинский резким мощным жестом рубанул своим панчангатти Комаровского. Он метил ему в правое предплечье, намереваясь отрубить сначала правую руку, исполняя свое обещание о четвертовании. Клер, издав хриплый вопль – почти рычание, прыгнула – откуда силы только взялись – на Черветинского, хватая его за ноги под колени и одновременно вздымая в воздух с пола облако мертвых насекомых. Их сухие крылья, истлевшие остовы хитиновых панцирей окутали Черветинского, забивая ему рот и глаза, он вдохнул, закашлял.
Панчангатти он выпустил из рук, и тот вонзился с хрустом в бок Евграфа Комаровского, рассекая кожу и ломая ребра.
Павел Черветинский устоял на ногах, выдернул панчангатти из раны Комаровского, откуда сразу хлынула кровь. А затем наклонился, схватил Клер, которая все пыталась повалить его, за волосы и рывком приподнял с пола.
Он приблизил к ней свое лицо, изуродованное псориазом.
– Ты? Теперь ты его спасаешь? Ах ты, англичанка. – Он разглядывал ее, словно видел впервые. – Гедимин по тебе сох… Хотел тебя, я видел… Что в тебе такого, что они все шлейфом за тобой? И твой лорд Байрон? Что, что в тебе такого особенного? Может, мне ты скажешь на ушко по секрету? Или мы найдем более сладкий способ? Моя корявая морда не в счет… Тебе понравится, я горячий… страстный… возьму тебя прямо здесь… сейчас… на его глазах…
Окровавленной рукой с панчангатти он провел по щеке Клер. А затем приставил лезвие к ее шее и…
Как и Гедимин он приник сухими губами к ее устам, приподнимая, сдавливая ее в объятиях, давая ей ощутить всю свою силу и жар. И желание.
Раненный в бок, истекающий кровью Евграф Комаровский рванулся в своих путах так, что железное ржавое кольцо, вделанное в пол, к которому была привязана его правая нога, лопнуло с хрустом, веревка с него слетела.
Комаровский с такой силой ударил ногой по каменной крышке саркофага, что та дернулась, покачнулась, секунду балансировала на ребре, а затем, побуждаемая силой собственной тяжести, обрушилась на стоявшего к ней боком Павла Черветинского, сбив его с ног. Клер упала на пол, острый угол каменной крышки оцарапал ей кисть. А Павла Черветинского каменная плита придавила всей своей тяжестью, раздробив ему тазовые кости и сломав бедро. Он дико закричал от боли. Панчангатти его отлетел в сторону. Он извивался, пытаясь сдвинуть крышку и выбраться наружу.
Клер, шатаясь, встала на ноги, она хотела добраться до панчангатти, но внезапно…
Языки пламени… Они появились в саркофаге Темного! Клер смотрела на огонь. Через мгновение она поняла – от удара Комаровского на дно саркофага, заполненное мертвыми высохшими червями, упала прилепленная на его край свеча. Покрывало из дохлых червей вспыхнуло, были объяты пламенем и полы черного бархатного камзола Темного.
Клер, подхваченная неизвестно откуда взявшейся силой, словно порывом ветра, нагнулась над саркофагом, схватила мумию, наполовину вытащенную из своего гроба, объятую пламенем, – с криком она потянула ее на себя! Кости и тлен… это тлишь кости и тлен… сухая кожа и все сгорит… сгорит…
Она вытащила труп Темного, который уже внизу полыхал, как факел, обжигая руки, подняла его вверх и обрушила, словно огненный ком, на извивавшегося от боли, придавленного каменной крышкой саркофага Павла Черветинского.
Темный накрыл его собой. Пламя вспыхнуло с такой силой, что языки его достигли потолка часовни.
Клер, не мешкая, схватила с пола панчангатти, ринулась к Евграфу Комаровскому, рассекла сыромятные ремни, привязывавшие его руки к колоннам, разрезала веревку, удерживавшую его ногу. Он повернулся на бок, оперся об пол рукой, кровь текла из его раны на боку.
Клер закинула его руку себе на шею и снова напрягла все свои силы – он рванулся с ее помощью с пола, встал, и они, шатаясь, вышли из полыхающей часовни, где занимался большой пожар. Пламя лизало ковер из хитиновых панцирей и сухих крыльев мертвой нечисти, пожирая свою добычу с великой первобытной алчностью.
У часовни Евграф Комаровский осел на траву: он пытался зажать рукой рану. Клер ринулась к двери – последнее, что она видела там, в пламени, – два свившихся словно две змеи тела – обугленная мумия Темного словно обнимала костлявыми дланями Павла Черветинского, у которого уже полыхали волосы и обуглилось изуродованное псориазом лицо. Клер со скрежетом захлопнула железную дверь склепа, засунула в створ панчангатти словно засов. Из горевшей часовни уже было не выбраться.
Затем она огляделась. У деревьев была привязана вороная лошадь, впряженная в экипаж, – он принадлежал Черветинским, на нем, видимо, Павел и привез их, оглушенных, сюда с места засады. Лошадь билась в упряжи, храпела. Клер подошла к ней спереди – ноздри лошади покрывала какая-то мазь, наверное, чтобы она не чуяла запах волчьей желчи, которую использовал Черветинский. Клер быстро стерла эту дрянь с морды коня и дунула ему в ноздри. Этому научил ее Байрон – он говорил, что в Албании так укрощают самых строптивых скакунов. Лошадь, кося глазом, затихла. «Помоги мне, – шепнула ей Клер. – Я не справлюсь без тебя. Я должна его довести до дома живым».
Она подвела лошадь с экипажем туда, где лежал на траве Евграф Комаровский. Крови вытекло уже слишком много. Клер вспомнила, как она хотела перевязать пулевую рану Гедимина, как рвала черную шаль на полосы. Нет, здесь этим уже не обойдешься, слишком сильное кровотечение.
Она сняла все свои четыре шелковые нижние юбки, рванула подол желтого платья, отрывая от него длинную полосу. Встав на колени, обняв Комаровского, она приподняла его и начала обматывать его торс, бок сложенными вместе юбками, делая толстую повязку и накладывая сверху, как широкий бинт, полосу ткани от платья, завязала, замотала туго.
– Клер…
– Все хорошо, все кончено. Мы сейчас едем домой, – шептала она. – Гренни, обопритесь на меня, я вас подниму, посажу в экипаж…
Она снова закинула его руку себе на шею, потянула вверх, и он, собрав свои силы, поднялся снова – с ее помощью, но сам. Она затащила его на пол экипажа, вскарабкалась, встала там на колени – ей надо было и править лошадью, и держать его, обнимая, чтобы он не бился о сиденье во время скачки.
Она тронула лошадь с места. Она никогда в жизни не управляла экипажем, каретой, но она видела, помнила, как это делал он, когда они ездили и…
– Гренни, как скорее доехать нам? Куда мне поворачивать?
Он прижимался лицом, щекой к ее груди, полулежа на дне экипажа. Поднял на нее свой затуманенный взор. Он потерял уже столько крови… Клер чувствовала, как повязка из юбок промокает насквозь.
– По дороге… до развилки… направо… потом до поворота и опять направо – дорога на Иславское. – Он смотрел на нее.
Она хлестнула лошадь, и они помчались.
Ночь окружала их со всех сторон. Ночь и луна, что плыла над ними в облаках и бесстрастно наблюдала, что получится из всего этого порыва отчаяния и решимости, долга и страдания, надежды и страсти.
На развилке Клер на полном скаку, еле справляясь, повернула лошадь направо. Экипаж едва не перевернулся, но лошадь слушалась, она будто все понимала. Они мчались – перекресток, развилка, поворот. Дорога на Иславское! В темноте волосы Клер развевались от ветра. Она не думала ни о чем, кроме как довезти его живым до дома, где им окажут помощь. Она ничего уже больше не боялась. Она желала лишь одного – спасти его.
– Клер…
– Евграф Федоттчч, пожалуйста… мы доедем, немного осталось. – Она обнимала его крепко одной рукой.
Он смотрела на нее. Внезапно он слегка повернул голову и поцеловал ее грудь.
– Если что… вот так на ваших руках умереть, счастье какое… – прошептал он. – Клер… жизнь моя – это вы… еще бы мне только…
– Что? Гренни, я здесь, с вами!
– Еще бы поцеловать вас… тебя перед смертью…
Их взгляды встретились. Экипаж летел по дороге к поместью. Впереди показалась липовая аллея. Клер бросила поводья, отдаваясь на милость провидения, коня, судьбы…
Она обняла Комаровского и сама поцеловала его в губы. Она словно пыталась поделиться с ним своей силой, пламенем, надеждой, жизнью, чтобы он не угас! Они целовались страстно. Истекая кровью, слабея и одновременно загораясь, он целовал ее, он пил ее дыхание, он любил ее, он был единым с ней.