Лошадь вынесла их с аллеи к дому. Клер оторвалась от его губ.
– Help![37] Помогать!! – закричала она, – Скорей! Христофор Бонифаттттчччч! Юлия! Помогать! Спасать его!! Не дать умирать!!
В окнах дома зажигался свет, хлопали двери, окна. Лошадь остановилась у самого крыльца. К ним уже бежали слуги, спускались по ступеням Гамбс, Юлия, поднятые с постели.
Клер вместе с Гамбсом и Юлией, вместе с дюжими лакеями осторожно вытащила Евграфа Комаровского из экипажа. Его понесли в комнаты. Гамбс отдавал почти военные приказания: вскипятить как можно больше горячей воды, принести чистого полотна, корпии. Лакеи тащили из гостиной большой стол, потому что на нем было удобно делать хирургию, которая была уже неизбежна. Послали в павильон за Вольдемаром. Тот прибежал.
Затем Гамбс затворился с Комаровским в своей лаборатории, полной лекарств и инструментов. Там настежь распахнули окна. Вольдемара Гамбс оставил за ассистента – помогать при операции.
Клер вышла из дома. Сначала она подошла к вороной лошади, погладила ее, мысленно благодаря. А потом как была окровавленная, с закопченным сажей лицом, грязная, в разорванной желтой юбке, со спутанными ветром волосами, опустилась на каменные ступени дома.
К ней пришла Юлия. И молча села рядом.
Так они встретили рассвет.
Глава 36Кто же явился Аглае?
Осмотрев рану, управляющий Гамбс наклонился над Евграфом Комаровским, которого положили на стол, облитый водкой.
– Я должен остановить кровотечение и удалить вам одно ребро, оно раздроблено, – объявил он. – В двух других ребрах я попытаюсь тоже удалить раздробленную часть и выправить перелом, чтобы срасталось, как надо. Я должен буду обработать и зашить вашу рану. К счастью, легкое не задето. Но рана очень большая, и она меня тревожит сильно. Я не могу дать вам настойку опия, мой друг, чтобы облегчить ваши страдания во время операции – вы потеряли слишком много крови. И опий опасен для вас. Я начну операцию прямо сейчас, медлить нельзя. – Он надел кожаный фартук, облил руки спиртом из склянки и протянул Комаровскому политый водкой брусок полированного дерева. – Вот закусите. Это поможет вытерпеть боль.
– Я не закричу, – ответил Евграф Комаровский. – Делайте, что нужно, мой друг.
Гамбс смотрел на него пристально. Пока он готовил инструменты, Комаровский, задыхаясь, отдавал распоряжения приведенному по его настоянию офицеру, командовавшему отрядом стражников. Он кратко рассказал ему о часовне, о пожаре, о смерти Петра Хрюнова, о Павле Черветинском, об осмотре и о жертвах убийства. Он приказал не тревожить расспросами Клер, но оказать ей любую помощь, которая необходима.
Гамбс взял хирургическую пилу и щипцы.
– Молись его ангелу-хранителю, – шепнул он бледному Вольдемару, который держал таз, где плавали тампоны корпии, пропитанные кровью.
– Я лучше Николе Угоднику с Ильей Пророком, они корпуса небесные покровители, – ответил денщик. – Святые угодники, да не оставьте барина моего… что заместо отца мне милостью своей… спасите и сохраните мин херца моего, то есть раба божьего Евграфа Федотовича…
На ступеньках дома Юлия Борисовна в этот самый момент обняла за плечи Клер и сказала ей по-русски:
– Ничего. Он крепкий, здоровый мужик. Выстоит. Вы его привезли, спасли. И Гамбс тоже постарается спасти. Пусть он не профессиональный хирург, но он лекарь от Бога, хоть и занимается химией, математикой и механикой, как ученый-энциклопедист. И он его верный товарищ, он сделает сейчас все, что в его силах.
Потом они долго сидели, смотрели, как всходит солнце над парком, над Москвой-рекой, отделенной каналом и лесом. Юлия не задавала вопросов, не расспрашивала. Она ждала, что Клер заговорит и расскажет ей все сама. Но Клер не произносила ни слова. Она словно окаменела вся. Она ждала.
Солнце уже начало припекать, когда Гамбс вышел из дома, снимая на ходу окровавленный кожаный фартук. Они обе сразу вскочили на ноги.
– Ну что? Как он? – спросила Юлия Борисовна.
– Жив, – ответил Гамбс, однако вид у него был не радостный. – Рану я вычистил, обработал и зашил. Но у него поднялся сильный жар. Лихорадка его сжигает. Я боюсь… рана очень нехорошая, может начаться полное заражение.
Он повел их в дом, Евграфа Комаровского уже перенесли в одну из гостевых комнат. Клер увидела его на кровати – голова и торс забинтованы. Он был без памяти.
– Ваше имя все повторял, мамзель, – сообщил ей денщик Вольдемар. – Только вами и дышит.
Гамбс снова затворился с раненым. Клер… Она словно вернулась назад на два года – в греческие Миссолонги, где не была ни разу в жизни, но так хорошо представляла себе по рассказам тех, кто находился там с Байроном до конца. Как он тоже метался в жару в лихорадке под кисейным пологом на большой кровати, весь облепленный черными пиявками, измазанный собственной кровью…
В Миссолонгах ее не было с ним рядом. Но вот она рядом с ним, с другим, кого так страстно сама целовала в ночи, пытаясь вдохнуть в него искры жизни и надежды… Неужели и его она не спасет? Неужели и он обречен, как Байрон? Неужели она не сможет, не попытается вновь…
– Ах, малиновка моя, а что ты сделаешь? – шепнул ей на ухо голос, столь похожий – и одновременно непохожий на голос Горди Байрона. – Вдруг это судьба твоя хоронить всех, кто любит тебя или когда-то любил? Вдруг так тебе суждено?
– Госпожа Клермонт!
Клер обернулась.
На пороге веранды, где она стояла, – офицер, командир отряда стражников.
– Госпожа, его высокопревосходительство господин генерал приказал мне вам оказывать всяческое содействие, пока он сам у лекаря. И если что… то обращаться прямо к вам насчет часовни и прочего. – Офицер объяснялся на старательном ученическом французском с ужасным акцентом.
– Что случилось? – Клер смотрела на взволнованное, обескураженное лицо офицера стражи.
– Так словами не объяснишь, это надо вам самой увидеть, – шепотом продолжал офицер. – В часовне оно… само собой вдруг появилось!
– Едем в часовню, – объявила Клер. Она взяла с дивана шелковый стеганый халат Юлии Борисовны, забытый впопыхах служанкой, и набросила на себя сверху, затянув пояс на талии. Времени переодевать свое изорванное грязное желтое платье без нижних юбок не было.
На старом заброшенном кладбище, куда они домчали с офицером в экипаже, было полно солдат.
– Я думала, здесь все сгорело за ночь дотла. – Клер смотрела на часовню, у которой даже купол не провалился.
– Стены очень толстые, камень, здание не разрушилось, – ответил офицер. – Но внутри все выгорело. Даже железная дверь расплавилась, мы не могли ее долго открыть, пилили засов, там оружие было вставлено. Когда открыли – таким жаром на нас дохнуло, как из пекла. Я лишь с порога успел мельком рассмотреть, что внутри. Потом мы долго ждали, пока все остынет и можно будет войти… Как в печь.
Клер глядела на черный провал, где не было уже двери, которую солдаты-стражники сняли с петель.
– Внутри, когда мы вошли, было полно пепла, – докладывал офицер. – Мы нашли в нем четыре трупа. Все обгоревшие до неузнаваемости. Три вон там под деревьями, мы их в холст упаковали. Один со сломанной берцовой костью, другой обезглавленный – череп обгоревший мы нашли у саркофага. Третий с пулевым ранением в голову, пуля в кости затылка застряла, оплавился свинец. И четвертый… он у нас в руках рассыпался прахом, от него вот что осталось, – офицер извлек из кармана рейтуз клочок нетронутого огнем черного бархата с остатками серебряного шитья.
– Что вас так встревожило?
– Взгляните сами, госпожа Клермонт.
Они подошли к провалу двери. Клер заглянула в часовню.
Пепел. Обугленные каменные стены. Закопченные колонны. Почерневший каменный саркофаг – он треснул от жара.
В нише за саркофагом – статуя.
Она была черной от дыма и копоти.
Obscuros fio… Делаюсь темен…
Клер увидела то, от чего ее снова до костей пробрал холод.
На черное лицо мраморного Актеона, имевшего портретное сходство с Арсением Карсавиным, была надета маска оленя из бересты – та самая, что они видели в его гробу – с черными прорезями для глаз и сухими сучьями-рогами.
– Здесь все должно было сгореть… как же это… – Клер оглянулась на притихшего офицера стражи.
– Не знаю как, госпожа, – ответил он тоже шепотом. – Когда мы заглянули сюда в первый раз, но войти не смогли из-за жара, я идола этого своими глазами видел. Темный… но никакой маски из бересты на нем не было! Потом мы ждали больше двух часов. Инвентарь на телеге мужики привезли нам из деревни – пожарище разбирать. И когда мы снова вошли – маску эту я на нем увидел. Сюда из моих солдат никто зайти не мог, здесь такое пекло было. А чтобы кто-то другой прошмыгнул – невозможно просто… И маска… она же берестяная… а тут искры тлели! Вспыхнула бы она!
Клер направилась прямо к статуе.
Остановилась. Черные провалы глаз берестяной маски… Рога-ветки… Воздетая рука, с которой когда-то сняли серебряное кольцо бедной Аглаи.
– Кто же явился Аглае в ночи? – громко спросила Клер.
Тишина была ей ответом.
Она подняла руку с раскрытой ладонью и медленно стиснула ее в кулак, словно принося клятву.
– Все равно не будет по-твоему.
Из берестяной глазницы маски выполз розовый живой червяк. Он извивался… он словно пытался дотянуться до…
– Cum insanienti bus firere, – громко произнесла Клер. Латынь прозвучала в тишине как заклинание. – С безумными безумствовать.
Она повернулась, вышла из часовни, подошла к телеге, где лежал инвентарь, и вытащила тяжелый пожарный топор на длинной ручке. Она поволокла его в часовню под недоуменными, тревожными взглядами солдат и офицера.
Снова уже с топором приблизилась к статуе. Встала в боевую стойку – кто ее только учил тому? Может, прапамять о древних наших временах, когда на заре человечества мы сражались с чудовищами и драконами?