риличия, положенные в такой день.
Оркестр смолк. Над площадью вновь повисла тишина.
— Мы можем спорить, — продолжал Клемешев, — можем враждовать, можем даже ненавидеть друг друга и бороться. У каждого свои взгляды и убеждения. Всякому честному человеку должно быть понятно, что привело сюда в кровавое утро минувшего воскресенья тысячи жителей нашего Степногорска: нищета, бессилие человека перед власть имущими, паралич правовой системы, махровая коррупция... Преклоним головы перед теми, кто отдал жизнь за наше общее благо. Они были молоды, они надеялись и ждали перемен, но им не суждено было увидеть новый день ни нашего города, ни России.
Сейчас я назову их всех поименно, и первым человека, который смело, а теперь уже можно сказать, не боясь громких слов, — героически боролся с произволом коррумпированных чиновников и их подручных, где бы они ни служили — и в административных органах, и в органах правопорядка — всюду. Владимир Русаков прожил всего тридцать четыре года, и его убили здесь, на площади. «Можешь выйти на площадь?..» — когда-то вопрошал поэт. Русаков — вышел. И чья-то злодейская воля подослала убийц, и они подло расправились с ним в толпе, чтобы он замолчал... — Тут голос Клемешева сорвался, он смолк, но справился с собой и продолжил: — Он был страшен им своей культурой, своими знаниями ученого-политолога, своим умением вести и организовывать людей, открыто говорить с ними и дарить им надежду. Прощайте, Владимир Михайлович! Город не забудет вас никогда... Я преклоняю голову и перед светлой памятью... — Он назвал еще пять имен, и сильный, глубокий его баритон перелетал от динамика к динамику и возвращался эхом, и все застыли, слушая его. — Обращаясь к вам в тот воскресный вечер по телевидению, я дал обещание, что сложу с себя полномочия мэра, если сочту себя напрямую виноватым в этих смертях... если мы не сумеем найти и разоблачить убийц Владимира Русакова и остальных погибших, если не назовем тех, кто бросил вооруженных людей против мирной демонстрации трудящихся, выступивших за свои законные права. Следствие идет, но к какому придет результату и настигнет ли возмездие преступников, пока никто ответить не может.
Мы знаем массу примеров, как такие дела спускаются на тормозах и заходят в тупик. Так вот, перед лицом моих сограждан хочу выполнить свое обещание. Независимо от итогов расследования я считаю себя ответственным во всем случившемся и потому с этого часа слагаю с себя полномочия мэра, ухожу в отставку и становлюсь рядовым гражданином своего города. Я многого не успел, многое мне не дали сделать и довести до конца, но поверьте, я старался... А теперь проводим достойно тех, без кого нам будет жить и горше и труднее.
И хотя это было тоже не принято и совсем неуместно в такую минуту, вдруг раздались аплодисменты, сначала отдельные и как будто робкие, в разных концах огромной площади, в толпе, но, повинуясь стихийному порыву, какому-то закону все- подчиняющей общности, вслед первым разрозненным хлопкам начались рукоплескания.
Даже Турецкий и тот на каком-то рефлекторном, подкорочном уровне тоже поддался этой волне и еле удержался, чтобы не захлопать в ладоши, но... но он увидел, заметил и успел связать одно с другим: сейчас первыми зааплодировали те же самые люди, что подняли свист и крик при появлении на трибуне губернатора, и именно в их руках вдруг оказались первые взлетевшие над головами плакаты и транспаранты...
«Ага! — мысленно воскликнул про себя Александр Борисович. — Сигнальщики! Оч-чень занятно, чрезвычайно!»
Он оглянулся и поймал взгляд Данилова, стоявшего в нескольких метрах от него в толпе. Миша, кажется, тоже отметил эту слаженность клакеров и заводил. Честное слово, это было совсем немало! По крайней мере, тут был весьма примечательный сюжетный поворот.
На площадь вышли трое священников и дьякон, установили аналой. Дымя кадильницей, молодой церковнослужитель в белом облачении неспешно прошел мимо гробов, и началась заупокойная служба.
45
Вернувшись с похорон в свой номер их «пятизвездочного» отеля, Турецкий плюхнулся на кровать, закинул голову за руки и стал думать.
Перед глазами, как обычно, проносились картины увиденного днем. А день вышел огромный, насыщенный, и, как оказалось, на редкость плодотворный, по крайней мере, щедро обеспечивший его пищей для этих вот размышлений. Вновь представали перед ним впервые увиденные вблизи лица губернатора Платова и мэра Клемешева, и Русаков в гробу, и его высокая надменная мать, вся в черном, и та молодая женщина, мысли о которой почему-то невольно вызывали странное волнение...
Думал он, думал, а потом усмехнулся, встал и, чувствуя, как губы сами, помимо воли, складываются в тонкую, иезуитскую усмешку, достал из папки лист бумаги и принялся за письмо. Самое обычное приватное письмо мужа жене, с припиской маленькой дочке, невиннейшее из посланий сугубо интимного характера.
«Девчонки мои милые!
Я устал и есть хочу, как думал бедный малютка, который шел по улицам, посинел и весь дрожал. Да, я устал и хочу есть, потому что все время бегаю, днем и ночью, по этому Степногорску, пытаясь накопать веские доказательства по делу, но, видно, неважный из меня землекоп, и за что платят мне жалованье, наверно, один Костя Меркулов ведает. Работы невпроворот, сил мало, будущее туманно.
Город мне нравится, и мне тут нравилось бы еще больше, если бы не мрачные события, которые меня сюда привели. Конечно, все наши газеты, и московские, и здешние, только и говорят о том, что случилось. Но тут все как-то иначе: и сложнее и проще одновременно. Проще, потому что ближе, сложнее оттого, что мы все-таки чужаки и не можем вникнуть во все тонкости и особенности здешней жизни, понятной аборигенам.
Сегодня хоронили людей, погибших во время массовых беспорядков. Меня познакомили с губернатором и мэром. Оба показались людьми неординарными, хотя и очень разными, но особенно понравился мне здешний гауляйтер, господин П. Он хоть и член КПРФ, что, с моей точки зрения, не предосудительно (я и сам какое-то время состоял в рядах КПСС), но показался мне по первому впечатлению человеком милым, честным и сердечным, но уж очень усталым, человеком, который и правда хочет выяснить, как все это случилось, так как ЧП произошло в его отсутствие: он был в Москве. Видно, что он все это страшно переживает, в то время как здешние бойкие мальчики вроде тех, что танцуют менуэт в Кремле, тотчас решили использовать ситуацию в каких-то своих интересах. В общем, жаждут губернаторской крови. И мне очень хочется помочь ему. И мэру хочется помочь, тоже, видно, парень удивительно способный и человечный. Молодой, очень приятный и, как мне показалось, с завидным политическим будущим, если, конечно, тоже кто-нибудь не помешает ему, что вполне вероятно, так как он человек с совестью: другой, испытывая комплекс вины из-за всей этой драмы на площади, вряд ли подал бы в отставку с такого поста, где может иметь все. А он сделал это сегодня, представляешь?! Плюнул на все трамплины и отказался быть мэром.
В городе полно радикалов, которые, как всегда, ловят своих окуньков в здешней сильно замутненной водичке. А сейчас только и смотрят, где бы еще урвать лишний кусок. В общем, все, как всюду, и я повторяю вслед за Гоголем: скучно на этом свете, господа!
Ну, вот и все. Надеюсь, что не проторчу тут слишком долго. Рвусь к вам каждой своей турецкой клеткой.
Ваш Папаша, Следопыт и Зоркий Глаз.
Р.S.-1. Ирка! Ты мне снишься каждую ночь в самых-самых экзотических видах. А потому ночи мои и трудны и блаженны.
Р.S.-2. Нинке ничего не рассказывай. Если можешь, пиши, либо на Главпочтамт до востребования, либо на мое имя в Степногорскую областную прокуратуру, мне передадут. Ибо, как сказал Александр Васильевич Суворов, звонок — дура, а письмо — молодец.
Целую.
ЖАЛОБЫ ТУРКА
Как-то раз легавый Турка
Отловил блатного Урка,
Урка вышел с пистолетом,
Ну а Турка с партбилетом...
Что было дальше, не знаю, так как Муза покинула меня, увы!
В следующий раз придется изменить ей меру пресечения».
Турецкий хохотнул и, чрезвычайно довольный собой, сложил листок вчетверо, засунул в конверт, запечатал и надписал, с тем чтобы бросить в ближайший почтовый ящик, едва взойдет за рекой степногорское солнце.
46
Все дни до похорон Наташа прожила в каком-то сумеречном состоянии. Оглушенность не проходила. Но на кладбище, у свежевырытой могилы, мысли ее вдруг прояснились необыкновенно. К месту упокоения от ворот его несли на руках, а вслед тянулась толпа из сотен приверженцев, друзей и знакомых, руководителей «Гражданского действия» из отделений и филиалов общества, степногорцы и из области. Тут были люди другие, и все было строго и даже возвышенно. И чувствовала она себя среди них уже совсем иначе, не как оставленная наедине с собой и своим горем, а как законная вдова, как самый близкий его друг и наследница.
Здесь, конечно, была и его мать с какими-то дальними родственниками, но и тут она не изменила себе, держалась подчеркнуто отчужденно, холодно и враждебно.
Люди, люди, люди... Судьба смеялась над ней. Это было то же кладбище, где лежал ее отец, и двигались они по той же аллее, по которой так часто она ходила и где встретилась тогда с тем человеком. И была какая-то глумливая издевка в том, что место для могилы Русакова было выбрано чуть дальше той, на которой оставил свою стихотворную эпитафию безвестный стихотворец Г. К. А это значило, что спать вечным сном лидеру «Гражданского действия» уготовлено небесами в окружении бандитских главарей, атаманов-уголовников, как теперь принято их было называть, «авторитетов», важных персон кровавого криминального братства. Ирония или злая закономерность шального свихнувшегося времени?
И словно подтверждая эти мысли, откуда-то появился Клемешев, с непокрытой головой, и как-то так, будто само собой вышло, что он оказался среди несущих гроб Русакова, и вся душа ее буквально вспыхнула и перевернулась. Он не смел, не должен был прикасаться! Слишком многое, но, наверное, только ей одной говорило и подсказывало, что, скорее всего, именно он приложил руку к тому, что происходило сейчас... Она не могла никак доказать это, просто сердце чуяло, откуда пришло это горе, кто принес его. Но подойти, оттолкнуть, потребовать, чтобы он ушел, она не могла. Скандал, какой- то непонятный людям, несуразный инцидент у гроба казался немыслимым, оскорбительным вдвойне и втройне.