партийная тварь или блатная? Суть-то одна!
— Обязательно надо через полчаса энтэвэшные «Новости» посмотреть, — сказал дюжий широкоплечий Сажнев. — Теперь шуму будет — ого-го!..
— Ха! А вот уже и шум! — поднял палец один из «кровных братьев».
И правда, откуда-то послышался нарастающий грохот, который превращался в крики и топот многих ног. Многие вскочили, с тревогой глядя в сторону открытой двери.
И тут все увидели нескольких студентов, бегущих по коридору с испуганными, искаженными страхом лицами:
— Закрывайтесь! В общаге ОМОН! На первом этаже уже ворвались в комнаты, лупят всех подряд — дубинками и прикладами. Закладывайте двери стульями!
Откуда-то уже слышались крики, звон разбиваемых стекол, женский визг.
— Ну, блин! — заорал Сажнев. — Они совсем, что ли? Во крейзи!
Кто-то кинулся к окнам, другие бросились вон из комнаты, третьи захлопнули дверь, накинули крючок и пытались забаррикадировать вход койками и тумбочками. Но было уже поздно.
Грозная сила вышибла дверь, и в комнату ворвалась озверевшая орава — шестеро разъяренных накачанных детин в стальных шлемах и масках, с дубинками и двумя АКМ в руках. Извергая грязную матерщину, с ходу налетели и, не разбирая, принялись избивать находящихся в комнате.
— Ну вы, зверье! — зарычал Сажнев, ринувшись вперед и заслоняя собой девушек. — Гадье фашистское! Вы что девчонок-то мордуете?
И недолго думая, ловко ухватив бутылку, с силой метнул ее в одного из омоновцев. Но тут же упал под ударом твердой черной резины по голове. Из ушей его пошла кровь. На мгновение все словно замерло и остановилось, как на стоп-кадре.
— Так, щенки! — прохрипел, матерясь через слово, один из омоновцев, видимо, тот, что командовал этой группой. — Всем на пол! Лицом вниз! Руки за голову! Ноги врозь! Кто шевельнется — получит. Во так вот, бота-аники! — И он с силой вытянул дубинкой вдоль спины одного из лежащих на полу.
Парень вскрикнул от нестерпимой боли, скорчился, а нападавшие весело загоготали.
— Да что же это делается?! — закричала самая пылкая девушка. — Ребята, да что же это происходит? Это же форменный третий рейх какой-то! Ну вы, животные! Снимите хоть свои маски, дайте на вас посмотреть, трусы!
— А ну завянь, сука! — зарычал командир. — А то мы щас тебя тут при всем народе на хор поставим!
С расширенными от ужаса глазами девушка
смолкла и, упав головой на пол, громко зарыдала и забилась в истерике.
— Умолкни, падла! Мы еще тут! — и он рванул ее за волосы и ударил прикладом «Калашникова».
Девушка пронзительно закричала от боли и затихла — словно потеряла сознание.
— Во так вот лучше, — усмехнулся старший и прошелся вдоль лежащих. — Теперь вот чего... Получена информация: у кого-то из вас имеются кассеты: снимали днем на камеры. Предлагаю отдать добровольно. Так... Не слышу ответа... Ну ладно, мальчики-девочки. Я сейчас вам всем по очереди в глазки загляну. По глазкам и узнаю.
И он шагнул тяжелыми десантными ботинками, резко наклонился и, ухватив за волосы, рванул и повернул к себе лицом голову одного из лежащих. Затем другого, третьего... Тех, что были коротко острижены, хватал за уши. Студенты вскрикивали от боли и унижения, но сила была явно не на их стороне. Малейшая попытка сопротивления или протеста кончалась ударом наотмашь.
А старший из омоновцев, тот, что командовал другими, явно упиваясь своей властью и безнаказанностью, искал и высматривал кого-то — видимо, пытался узнать в лежащих человека, который был ему нужен.
Топоча такими же ботинками, в комнату влетел еще один омоновец в маске, под стать остальным, только еще крупнее и свирепее:
— Ну что, козлы, не нашли?!
— Слепой? Сам не видишь! — огрызнулся тот, что орудовал в комнате.
И он с маху въехал одному из молодых людей носком ботинка под ребра.
— Во так вот, студентики сраные, повыступайте еще! Товарищ Платов им, видите ли, не по вкусу! Ничего, товарищ Платов нам приказ отдал — мы приказ губернатора выполнили! Ну, покеда, ботаники, отдыхайте!
И они один за другим выкатились из комнаты.
Трясясь от бессилия, стараясь не встречаться глазами, все повскакивали и бросились к окнам. Все случившееся заняло едва ли больше пяти минут.
Сажнев лежал на полу и стонал, он был очень бледен, и кто-то, всмотревшись в его лицо, опрометью кинулся вызывать «скорую».
За окном уже был темный вечер, но сверху во мгле было видно, как к двум длинным джипам торопливо тянутся темные человеческие тени. Потом машины тронулись и, светя красными точками стоп-сигналов, неспешно укатили друг за другом по вечерней улице.
Понемногу выходили из шока. У кого-то дрожали губы, в глазах застыли слезы отчаяния и унижения. Только маленькая хрупкая Лиза, отличившаяся не только пылкостью, но и неженской отвагой, поджав ноги и обхватив колени руками, сидела на одной из коек, слепо глядя в одну точку широко раскрытыми черными глазами.
12
Согласно данным Федерального статистического управления, к концу девяносто шестого года население Степногорска достигло почти полутора миллионов жителей. Огромный промышленный город раскинулся по обоим берегам одной из великих русских рек — на высоких холмах правобережья и на равнинных степных пространствах противоположной стороны.
Если верить историкам, городу шел пятый век, и теперь он входил в десятку важнейших стратегических центров страны. Может быть, оттого, что в годы войны в ходе многочисленных операций по взятию и оставлению города как нашими, так и немецкими войсками он был превращен в обугленные развалины, уже потом, в конце сороковых и начале пятидесятых, его решено было словно в отместку врагу сделать одной из главных оружейных кузниц СССР.
Сказано — сделано. И много десятилетий подавляющее большинство заводов, фабрик и производственных объединений Степногорска работали почти исключительно на оборону, и потому вплоть до начала девяностых он входил в список так называемых «закрытых городов», куда въезд иностранцам был настрого запрещен и допускался только в исключительных случаях по специальным пропускам.
Здесь делали танки, выпускали боевые и пассажирские самолеты, клепали детали подводных лодок, боевых ракет и ракетных крейсеров, которые потом доставляли баржами и железной дорогой на секретные верфи Николаева и Новороссийска, здесь собирали ракетные двигатели и сложную, умную электронику.
Однако, несмотря на это, жизненный уровень населения, то есть прежде всего тех, кто составлял основу коллективов этих гигантских промышленных объектов, оставался всегда сравнительно невысоким, по крайней мере, ни в коем случае не соответствующим ни масштабам города, ни его значению в союзной экономике. И многие годы, целые десятилетия, это принималось людьми, теми же рабочими, инженерами и их семьями как нечто неизбежное, обычное и неизменное.
Но грянули события конца девяносто первого года, и жители города поняли, что представления о неизменности всех оснований жизни, с которыми привычно и покорно прокуковали они едва ли не весь свой век, было обманчивым.
Вдруг все задрожало, зашевелилось и сдвинулось с места. Начались перемены, и перемены эти оказались драматическими, поставившими огромный мегаполис в невиданно тяжелые, дотоле неслыханные условия, сравнимые только с временами послевоенной разрухи, когда город лежал в развалинах и его надо было поднимать из обугленных руин.
Вдруг все, что раньше стояло и держалось вроде бы прочно и основательно, как бы в одночасье начало рушиться, рассыпаться и развеиваться резкими степными ветрами.
Все, на что было положено столько людских сил, столько народной крови, столько неимоверных трудов и сталинско-бериевских зеков, и вольных бесконвойных совграждан, — все пошло прахом. Катастрофически резко и стремительно сокращалось число военных заказов. Налаженные контакты со смежниками других республик, прежде всего Украины, Белоруссии и Прибалтики, лопались и переставали действовать, как пересохшие реки и ручейки.
Тысячи людей оказывались переведенными на сокращенные рабочие дни и рабочие недели, а иные и вовсе на улице, в неоплачиваемых вынужденных отпусках.
И все это — на фоне неугомонных криков записных дежурных борзописцев, наперебой уверявших всю страну и весь мир о наступлении светлой эры подлинной демократии и долгожданной социальной справедливости.
Быть может, если бы они помалкивали и не превозносили до небес с утра до вечера преимущества и сомнительные достижения новой власти, народ Степногорска, как и многих, многих других городов России, относился бы к происходящему куда спокойнее и терпеливее.
Но вопли пропаганды подстегивали накапливавшееся раздражение, которое и вовсе начало зашкаливать, когда на город навалилась новомодная лавина очень странного акционирования и приватизации большинства дотоле государственных предприятий, которые стали распродаваться за бесценок всем тем начальствующим выжигам и ловкачам, что сумели вовремя подсуетиться, нагреть руки и набить карманы еще при «старом режиме».
Народ словно начал догадываться о чем-то, просыпаться и прозревать, как бы силою вещей прибиваясь и примыкая к так называемому «красному поясу» России... А потому мало кто удивился, когда на выборах конца памятного девяносто третьего года губернатором области с ощутимым перевесом голосов был избран Николай Иванович Платов, бывший второй секретарь Степногорского обкома КПСС, опытнейший хозяйственник, как рыба в воде чувствовавший себя во всех стихиях родного города, где он привык быть на ведущих ролях, а с момента избрания — всемогущий властный хозяин всего региона.
Он уверял, что с его приходом начнется возрождение региона, что будет наведен порядок во всех сферах жизни, что будут выявлены и сурово наказаны — отрешены от должностей и отданы под суд — все, кто запятнал себя беззаконным присвоением народных денег, разрушением промышленности, финансовыми махинациями, связями с преступными «авторитетами» и прочая и прочая...