В двенадцать ночи пришла мама и сказала, что была на дне рождения у подруги. От нее пахло духами и счастьем. Вика усмехнулась, когда мама произносила фразу «на дне рождения у подруги». Мне не понравилось, что Вика усмехнулась. И не понравилось, как мама, снимая сапог, улыбалась полу – низко наклонила голову, чтобы не видно было улыбку, но я все равно увидел.
III. Риспоста вторая(голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
Cморщенная рука билетерши. Она выдергивает у меня билет. Улыбается. Ее зубы – желтые и как будто искусственно состаренные. Кто-то сзади толкает меня к зеркалам, но я не хочу.
– Папа, – шепчу я. Оборачиваюсь, но папы всё нет.
Я почти в лабиринте. Хочется плакать, сдерживаюсь изо всех сил. Если папа придет сейчас и увидит, что я плачу, он разочаруется во мне. Оборачиваюсь.
Папа придет. Обязательно придет. Он обещал, что скоро вернется.
Втягиваю губы и зажимаю их зубами. Это всегда помогает сдержать слезы.
Иду по лабиринту. Куда бы ни шел, везде я. Меня много. Я разный. Справа у меня огромные глаза, а слева – чудовищная улыбка. Она больше моего лица. Щупаю губы – не понимаю, улыбаюсь или нет.
Рядом еще лицо – я взрослый. Высокий. В зеркале я взрослый кладу себе маленькому руку на плечо. Нет, это не я. Взрослый – не я. Кто-то другой. Его лицо…
Чувствую на плече руку – она давит. Медленно оборачиваюсь. В вогнутом зеркале вижу, как оборачиваюсь – рот у меня открыт, черный круглый рот, как будто кричащий, но без звука. Я оборачиваюсь целую вечность.
На плече рука. Она – того человека, что зашел за мной следом.
– Стой в очереди вон за тем парнем, – сказал мне папа, прежде чем уйти. – Видишь? Вон тот. Тот.
Черный рот в отражении искажается, раздувается до страшной дыры.
Нестерпимо воняет горячим маслом, пончиками и гнилой листвой. Запах забивает нос, щекотит горло, пробегает ледяными мурашками по спине.
Парень сжимает мое плечо и улыбается.
– Сыграем в четыре руки?
– Папа! – в панике кричу я. Оглядываюсь. Я у будки со сладостями. Папа откуда-то издалека бежит ко мне.
Стремительно приближается и подхватывает меня. Кружит, как в фильме с хэппи-эндом. Глаза – счастливые. Он плачет и смеется одновременно.
– Я нашел тебя.
Крепко обнимает меня. Не помню, чтобы он когда-нибудь так меня обнимал.
– Я нашел тебя, Костя.
Кости брошены, Костя брошен.
Просыпаюсь от громкого хрипа в горле. Подушка мокрая. Трогаю ее, как будто не верю, что мокрая. Слезы продолжают бежать по щекам. Звук, от которого я проснулся, – не хрип. А всхлип. Несчастье ползет по гортани вверх, чтобы вырваться новым всхлипом, но я глушу его.
Рядом, на одеяле, лежит моя рука. Касаюсь ее – как чужая или мертвая – бесчувственна. Разминаю. Начинает неприятно покалывать.
На часах половина шестого.
Подхожу к окну и долго стою возле. Разглядываю еще темное небо, ветки, фонари, двор. Реальность: когда вглядываешься в нее, сны отступают.
Пытаюсь осмыслить происходящее. Не в первый раз мне снится Тот. Тот самый Тот. Который попадается мне то на улице, то в консерватории. Случайный парень. Он здесь ни при чем, но мне снится, что, когда мне восемь лет, он входит вместе со мной в лабиринт. Мне страшно, а он улыбается.
Что это, шутки подсознания? Зачем оно подсовывает мне в сон лицо реального парня, который не мог быть участником событий моего детства? Ему самому тогда было примерно столько же лет, сколько мне.
Не хочу об этом думать. Когда вспоминаю тот день, у меня ощущение, что меня мучают. Истязают; мне как-то утробно больно – так, что не дотянешься до болящего места, не дотронешься, вообще ничего не сделаешь.
– Папа назвал меня Костей во сне, – неожиданно для себя говорю я вслух и пугаюсь своего тона – безнадежного, почти убитого, глухого, как из-за толщи воды. – А потом какой-то папа звонил мне.
Не буду думать.
– Где ты был и с кем? – налетела на меня Даша, как только я вошел в консерваторию на следующее утро. Караулила, похоже. Разозлилась: рот кривой, как в мультиках рисуют – волнистой линией. Не знал, что так бывает в действительности.
– Извини, я совсем забыл, – сказал я и понял, что зря.
– Забыл про меня?!
– Нет, я просто… фугу сочинял и завис на этом. А потом поздно было к тебе идти.
– Я звонила тебе домой! Где это ты сочинял свою фугу?!
– Здесь. Взял свободный класс.
– Чем докажешь?
Я достал из пакета нотную тетрадь, открыл, развернул к Даше, чтобы она видела.
– Может, ты ее раньше сочинил, а вчера с кем-то встречался? – Даша сузила глаза.
– Давай в кино сегодня?
– Не уходи от ответа!
– Мы с Геной сдали мой телефон в ремонт, а потом я вернулся сюда. В кино пойдем?
– Тебе придется очень постараться, чтобы я тебя простила, – сказала Даша, но по лицу я понял, что предложение пойти в кино смягчило ее. – Сеанс выбираю я, а после мы идем в общагу: Светка еще не вернулась. Будешь извиняться в поте лица, – Даша хихикнула.
– Ладно, – сказал я тихо. Увидел, как вошла в консерваторию Валерия. Она посмотрела сначала на Дашу, затем на меня, и как-то странно, очень коротко улыбнулась мне. Я кивнул в ответ, так, чтобы Даша не заметила.
Ансамбль был третьей парой. Перед тем, как зайти в кабинет, я разложил тетрадь на подоконнике и заново записал начало своей фуги красивым разборчивым почерком. Покажу Валерии.
– Привет, – сказала она, почти не посмотрев на меня.
– Привет. Извини, я вчера…
– Сыграем несколько раз подряд без остановок, ладно? Скоро на зачете играть.
– Конечно.
Я устроился за роялем. Играл лучше, чем обычно. Наверное, потому что не тряслись пальцы. Сегодня я не робел перед Валерией. И даже смотрел на нее. Они играла самозабвенно, не отвлекаясь и не прерываясь, как и обещала. Когда между третьим и четвертым прогоном мы сделали паузу, чтобы Валерия подтянула струны, я сказал:
– Извини, что сбежал вчера.
– Дай мне «соль».
Я нажал клавишу.
– У тебя же абсолютный слух.
Она ничего не ответила на это.
– Злишься на меня? Я извинился.
– Не злюсь.
– Вчера сочинил тему для фуги.
– Всё, я готова, – она положила скрипку на плечо и подперла подбородком.
– Я тебе ее сыграю, – совсем уж осмелел я, поднялся, прошествовал до своего пакета, достал тетрадь, расположил ее на подставке для нот. Сыграл. – Ну как?
Валерия смотрела на меня прямым взглядом.
– У тебя же Даша есть. Я-то при чем?
– Вчера ты предложила сочинять фугу вместе.
– Сочиню сама.
– Это какая-то игра? С неизвестными мне правилами? – меня обескуражила резкая перемена в поведении Валерии. – Вчера ты вела себя по-другому.
– А сегодня так.
Ладно. Открыл Рахманинова и сразу заиграл. Валерия не успела вступить вовремя.
– Еще раз, – попросила она. Я остановился и через мгновение заиграл снова. Валерия не успела.
– Илья, еще раз. И посмотри на меня перед тем, как играть. Тема у меня, будь добр подстроиться, – Валерия нервничала, и я заиграл без изменений, чтобы ее позлить.
– Ты специально? Играли же нормально до этого!
– Тема не только у тебя. У фортепиано в басовом голосе мелодическая линия. Так что подстраивайся под меня тоже.
– Скрипка всегда солирует.
– Не всегда.
– В дуэте с фортепиано – всегда.
– В этом произведении полифоническая ткань. У меня тоже есть тема, но ты ее не слушаешь, водишь своим смычком вверх-вниз, и довольна.
Валерия опустила скрипку. На миг мне показалось, что она сейчас вдарит мне этой скрипкой по физиономии.
– Я лишь хочу, – проговорила она, собрав всё терпение, какое у нее было, – чтобы мы одновременно вступили.
– Чтобы сыграть хорошо, одновременно вступить недостаточно.
– По-твоему, до этого момента мы играли плохо?
– Не плохо, а посредственно.
– Почему молчал?
Я не знал, что ответить. До меня дошло, что мы ссоримся. Я и Валерия. А причина мне неизвестна.
– Я скажу, почему ты молчал.
Я поднялся, надоело смотреть на нее снизу вверх.
– Почему же?
– Потому что тебе дела нет, посредственно мы играем или нет! И остальное побоку. Тебя куда толкни, туда ты и идешь.
У меня перехватило дыхание.
– Так хорошо меня знаешь, да? – спросил.
– Нет, но это вижу.
– А не всё ли равно тебе?
– Ты как отражение в зеркале.
– Какой я – тебе есть разница?
– Только отражение, без самого человека.
– Что на тебя нашло? Чего ты на меня взъелась? За вчерашнее я извинился.
– Давай закончим на сегодня репетицию.
– Ответь.
– Ничего путного мы в таком настроении не сыграем.
– Не меняй тему.
– Успокоимся, ладно? – она смотрела на меня немного снизу, потому как я выше. Брови сдвинуты – предложила успокоиться, а сама еще очень далека от этого.
– Ладно, – согласился я, резко наклонился к ее лицу и почти поцеловал. Она увернулась, мои губы, размякшие, как будто резиновые, скользнули по ее щеке, задели висок. Остались неприятные мурашки на губах и тонна неловкости где-то в горле. Я сглотнул, но тонна не проглотилась. Отвернулся от Валерии. Собрал свои ноты, тетрадь с фугой. Чувствовал, как горят глаза. Нельзя поворачиваться к ней, а то подумает, что сейчас расплачусь. Открыл Рахманинова. Полистал. Закрыл.
Не глядя на Валерию, взял свой пакет и вышел.
Фильм я смотрел с преувеличенным интересом, хоть и не люблю ужастики. Грубо одергивал мысли, когда они скатывались в воспоминания о моем неудачном поцелуе, и возвращал их в зрительный зал. Старался сосредоточиться на героях, ломящихся в подозрительные мрачные двери, из которых только что выглядывали призраки. Никогда не понимал, что движет такими героями. А в конце фильма недоумевал, как могут те из них, что выжили, после всех произошедших с ними кошмаров, мило беседовать и улыбаться, стоить планы на будущее. Разве так бывает?