– Надо позвонить в скорую, – думаю. Сую руку в карман – в один, в другой, но телефон не нахожу. – Оставил дома? Впопыхах не взял? Опять не получится позвонить в скорую.
Я озираюсь, может, есть кто? Может, помогут? Улица пуста. Опять.
Что-то не так. Я не понимаю сразу, но явно что-то не так. Снова оглядываю мужчину. Лежит неподвижно. Смотрю на небо – черное. По сторонам – пусто, никого, только дома, напоминающие спичечные коробки. Окна темны. Что-то здесь не так. Опять.
– Опять, – повторяю вслух. Пробую слово губами, языком: опять. Вот оно, смутное ощущение тревоги. В одном единственном слове – «опять». Почему я так сказал? Эта улица… я ее видел. Но когда? Я был здесь. Я видел мужчину. Он так же, как и теперь, лежал в снегу. У меня не было телефона, чтобы позвонить в скорую.
Черт, всё это уже было, но почему-то с трудом вспоминается.
Снова смотрю на мужчину в снегу. Не смогу ему помочь – все это уже было, и я знаю, что не смогу помочь. У меня снова нет с собой телефона. Смотрю на его лицо – жив ли он? Его лицо… это…
Пытаюсь приблизиться, чтобы взглянуть на лицо еще раз. Я же не отходил от него, почему приходится так долго и муторно возвращаться, словно прорываться сквозь невидимую прочную пленку?
Иду, задыхаюсь так, словно бегу.
– Это же…
Я почти рядом. Почти дотрагиваюсь до его руки. Почти знаю, что он жив.
– Папа.
– Сигаретки не найдется?
Оборачиваюсь. Три парня глядят на меня, как один.
– Там папа.
– Где? – улыбается тот, что посередине. Два других, по бокам, взирают голубыми неподвижными, как в кукольных глазах, радужками. Стоят истуканами, две вытянутые глыбы.
Я отворачиваюсь от них. В снегу – папа. У него красное лицо. У меня нет телефона, чтобы вызвать скорую. Он пропал девять лет назад. Он лежал здесь все это время? На несуществующей улице? Поэтому никто не мог его найти? А я всякий раз здесь оказываюсь без телефона. Я не могу его спасти. Я не могу вызвать скорую. Папа неподвижен.
– Ты не слышал вопроса? – голос упирается мне в затылок, пока я смотрю на папу. Оборачиваюсь. Совсем близко три лица. Среднее улыбается, несмотря на угрожающие нотки в голосе. – Сигаретки не найдется?
– Не курю, – хриплю ему прямо в лицо. От него исходит затхлый, как из запертого ящика, запах. Будто он выкурил старый сапог.
– Не куришь – и правильно, – говорит он. – Курение убивает. Не всегда курение, но убивает, это точно.
Я вижу, как движется красный язык за желтым частоколом узких нечищеных зубов.
– Папе плохо, – выдавливаю из себя. – Помогите.
– Он мертв.
– Нет.
– Он убит горем.
– Нет! – выкрикиваю. От моего крика у парня, что стоит посередине, изо рта течет кровь – ровной ниткой. Или я ударил его?
– Ты ударил меня? – он размазывает нитку по подбородку. Лицо его приближается. Нижняя челюсть, окрашенная кровью, ходит ходуном, я слышу скрип его зубов.
Мне больно. Не понимаю, где болит. Просто больно – везде. От его взгляда, от движения его челюсти, от скрипа зубов. Он не бьет меня. Он смотрит. И молчит. Почти падаю. Почти вижу, как папа открывает глаза. Оседаю, медленно оседаю в снег. Папа раскрыл глаза и смотрит в черное небо. Словно проснулся. В животе крутит, к горлу приливает что-то внутреннее, разъедающее, кисло-горькое.
– Папа, – зову, но и сам не слышу.
Ухом приземляюсь на снег. Изо рта течет, но уже нет сил посмотреть что. Перед глазами делается мутно, расплываются чьи-то ноги – той троицы, они уходят, понимаю я, можно подняться, нужно подняться, но утробная боль…
Вскакиваю с кровати. Так резко, что, проснувшись, обнаруживаю себя уже на ногах. Это сон. Всего лишь сон. Щупаю лицо – нет ли крови. Все в порядке. Все хорошо. Я в одежде – значит, уснул сразу после того, как мама ушла. Вспоминаю: номер, с которого звонили мне, не папин. Не папин. Это был кто-то другой, это был шутник, вбивший свой номер в мой телефон.
– Надо проветриться, – решаю. На этот раз кладу телефон в карман. – На этот раз? – одергиваю сам себя. – То был сон. Поход на странную улицу с безликими домами – всего лишь сон.
На воздухе мне легчает. Делаю несколько глубоких вдохов подряд, задерживаю дыхание в момент, когда грудная клетка готова разорваться. Затем тихо, долго выдыхаю. Вижу трубу, похожую на сигарету. Из нее поднимается вверх тонкая струйка дыма. Небо черное, как было во сне.
– Надо пройтись, – говорю сам себе, и ноги слушаются.
Переставляю ноги все скорей и скорей, но кажется, что ничего не меняется. С трудом движутся мимо меня дома, перекрестки, магазины, фонарные столбы и скамейки. Я опять забыл надеть шапку. Я опять куда-то иду.
– Не опять, – поправляю себя. – То был сон.
Ускоряюсь, но это не помогает. Уже почти бегу, но еле движусь.
– Мне снился мужчина в снегу, но… до этого ведь я видел его наяву. Того мужчину. А вдруг это и в самом деле…
Задыхаюсь от бега.
– …папа?
Несусь со всех ног, не разбирая дороги, по наитию, но с уверенностью, что окажусь там, где надо.
– Папа, – шепчу, как будто это может помочь.
Спичечные коробки начинают смыкаться вокруг меня, тогда останавливаюсь. Вдалеке три парня. Они стоят полукругом и, кажется, разговаривают. Руками и ногами делают движения, напоминающие разминку перед борьбой. Через дорогу вижу что-то черное в снегу. Перебегаю, приближаюсь, бухаюсь на колени прямо в снег, тяну руку к запястью – то ли пощупать пульс, то ли тряхануть за рукав, чтобы привести в чувства. Смотрю на лицо, это его лицо, папино лицо. Я трясу за рукав, хватаю запястье, пытаюсь нащупать пульс, снова трясу за рукав, хлопаю по плечу, по щеке – не сильно, чтобы не больно, шепчу, не переставая:
– Папа, папа, очнись, я нашел тебя, папа, тебя не было девять лет, но я нашел, кто же знал, что искать нужно здесь, на несуществующей улице, папа, очнись, три парня сейчас придут, очнись раньше, чем это случится, папа, спаси меня, папа вернись и спаси меня, папа…
У меня телефон. В кармане. Достаю. Слышу голоса рядом: три парня приближаются к нам с папой. Но я успею. Набираю номер скорой помощи.
– Алло, приезжайте, у меня папа нашелся, его не было девять лет, и теперь он лежит в снегу, скорее приезжайте.
– Адрес?
Озираюсь. Табличек нет.
– Приезжайте без адреса, – выпаливаю.
– Что за шутки, мальчик?
И кладут трубку. Решили, что шучу. Назвали меня мальчиком. Три парня уже совсем рядом. Папа в снегу. Его лицо пурпурное, то ли от света фонаря, то ли по другой причине.
– Папа, проснись, папа, вставай, папа, спаси, – шепчу.
Они подходят. Хочу спрятаться, но некуда. Они видят меня.
– Папа! – кричу.
Раздается телефонный звонок.
«Вызывает Папа». Нажимаю «ответить».
– Сынок, ты где? – слышу.
– Папа, я здесь, рядом! – кричу в трубку.
– Илья, мы потеряли тебя, ты где?
– Здесь!
– Сынок, найдись, пожалуйста. Мы, я и мама, очень ждем тебя.
– Я здесь! – кричу и смотрю на папу в снегу. Почему-то он далеко. Снова далеко, я не вижу лица. Почему? Я не двигался с места.
Три парня приближаются, но медленно, как во сне, идут и идут, но никак не дойдут.
– Илья, вернись.
– Папа, спаси.
– Илья, Илья, Илья… – словно заело. Имя повторяется одинаково, как в записи. Я смотрю на трубку. Она большая и тяжелая в моей детской руке… Детской?
Телефон выскальзывает и падает. Утопает в черной необъятной дыре, как в пасти чудовища. Это лужа. Надо достать телефон. Сую руку в воду, но не могу нащупать дна. В луже рука уже по локоть, но телефона нет, и дна нет, лужа как море, глубокая и черная, лужа, как небо без звезд, а я маленький, мне снова восемь.
– Папа!
Смотрю на черное пятно на белом снеге там, далеко. Оно неподвижно, оно – это папа. Рядом с ним стоят три парня. Что они задумали? Один оборачивается – тот, что посередине – оборачивается и улыбается мне. Он видит меня. Он идет ко мне. Моя рука в луже по локоть. Почему-то не получается ее вытащить. Сейчас он перейдет дорогу, приблизится, я увижу его зубы совсем рядом, он что-то скажет мне, я не помню что, я не хочу помнить, мне неоткуда помнить, разве я встречал его раньше?
– Папа, спаси меня, – шепчу и гляжу на черное пятно в снегу.
– Папа не спасет, – с сожалением качает головой парень. Он уже здесь. От него затхло пахнет.
– Когда же я наконец проснусь? – спрашиваю у него. И повторяю вопрос. Раз за разом, повторяю и повторяю, повторяю и повторяю…
– Когда же я наконец проснусь? – и просыпаюсь от звука своего голоса. Сажусь на кровати. Обхватываю колени руками. Меня трясет, то ли от холода, то ли по другой причине. Замечаю, что приоткрыта форточка, хочу подняться и закрыть, но не поднимаюсь и не закрываю. Так и продолжаю сидеть, скрючившись над собственными коленями, завернутыми в одеяло.
– Я не сплю? На этот раз не сплю? – шепчу. Вижу часы: четыре утра. Утыкаюсь в одеяло лицом. Оно теплеет от моего дыхания, становится почти горячим.
Наконец разгибаюсь. Набираюсь смелости зайти в ванну и умыться ледяной водой. Вода разбудит, если я все еще сплю. Плещу на лицо, на затылок, пальцы с трудом сгибаются, побелели. Скидываю тапки, чтобы ощутить ступнями холод кафельной плитки. Щипаю себе руки до боли. Вода льется и льется, долго смотрю на прозрачную, изменчивую струю.
Не сплю.
И папы нет. Напоминаю себе: он мне приснился. Он не смотрел в черное небо – это только сон. Он не звонил мне и не просил вернуться, не просил найтись, не говорил, что они – он и мама – очень ждут меня.
Я не видел папу лежащим в снегу. Но вдруг все так и было? Вдруг папе стало плохо, он упал в снег и лежал на забытой всеми улице, где никто не найдет, никто не поможет?
Вернулся в постель. Залез под одеяло и долго не мог согреться. Дрожали челюсти, зубы стучали друг о друга, не получалось сомкнуть плотно, чтобы перестали.