После тяжелой ночи, серым убогим утром вновь набрал номер, подписанный «Папа». Выяснить, наконец, кто так пошутил. Узнать – и закрыть тему пропавшего и вернувшегося папы раз и навсегда.
Недоступен.
Позвонил еще раз. Недоступен.
– Да что с тобой такое сегодня? – кричит Ирина Павловна. – Играешь еще хуже, чем обычно! Кто будет слушать голоса в фуге? Я вместо тебя? Они звучат одновременно, но они равноправны! Каждый важен!
Молчу в ответ. Я пытаюсь. Я стараюсь, черт возьми!
– Что ты сказал? – оторопело пялит на меня круглые глаза Ирина Павловна.
Оказывается, я произнес это вслух.
– Пусть я средний исполнитель, но я делаю всё, что в моих силах. Лучше быть средним, чем не быть…
Я не договариваю, но так даже больше смысла.
– Всегда надо стремиться к лучшему! – раздраженно восклицает Ирина Павловна.
– Не всегда, – говорю я тихо. Не хочу препираться. Меня устраивает, когда я просто играю – не важно, средне или совсем плохо. Дайте мне просто играть! Это единственное, что лишает меня внутренней пустоты. Игра на фортепиано глушит пустоту. Не заполняет, но глушит. На время. Пока играешь. Дайте же мне, черт возьми, просто играть!
– Играй! – вскрикивает Ирина Павловна обижено и вылетает из кабинета. Значит, последнюю фразу я тоже произнес вслух.
И я играю. Полчаса играю, час. Ирина Павловна возвращается.
– Уходи, Королев. Сейчас следующий ученик придет, – унылым голосом сообщает она.
Я поднимаюсь со стула, собираю ноты.
– Не хочешь извиниться за свой тон? – спрашивает.
Я молча выхожу из кабинета.
Толкаю дверь, заглядываю внутрь.
– О, какой человек пришел! – Юрий Васильевич шаркает мне навстречу, улыбается. Я захожу. Он, как всегда, берет стул и приставляет к пианино. Мы усаживаемся плечом к плечу, и впервые за это утро мне становится чуть легче. Словно я тащил на спине два тяжеленных мешка, а теперь остался только один – вот так легче. Не намного, но ощутимо.
– Полифония – это жизнь, – говорит Юрий Васильевич. Наверное, он замечает, что я не расположен разбирать фугу, не расположен задавать вопросы, как я обычно задаю. В общем, ни к чему не расположен.
– Пробовал в людном месте услышать сразу все звуки, какие там есть?
Я мотаю головой.
– А это интересно, попробуй. Из вроде бы разрозненных шумов складывается своеобразная музыка. Даже начинаешь распознавать отдельные темы. Например, разговор двух подруг звучит так: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Если не вслушиваться в слова. И вот эта тема проходит то справа от тебя, то слева, то сзади – в разных голосах. Имитируется. А на фоне этого бу-бу-бу появляется вдруг стук каблуков – противосложение.
Я задумался над этой мыслью.
– Полифония повсюду. Сама жизнь полифонична. Птица, например, не будет ждать, пока проедет ритмично стучащий трамвай, чтобы завести свою мелодичную трель. Люди на улицах разговаривают одновременно. Да и множество шумов – транспорт, грозовые перекаты, смех и крики прохожих, мяуканье кошки – наслаиваются друг на друга, гармонируют или диссонируют. Одним словом, звучат.
– То есть жизнь – это большая фуга? – заговорил я, глядя на черно-белые клавиши. Жизнь часто сравнивают еще и с зеброй – почему не с клавишами фортепиано тогда?
– Да, жизнь похожа на фугу. Только голоса в ней появляются, не спрашиваясь, по воле случая.
– Слово «фуга» переводится как «бег». Это бег людей? От себя? От других? От боли?
– Можно и так, – кивнул Юрий Васильевич. – От себя и от других – это, по сути, и есть от боли. А от боли бегут, только если очень боятся ее.
– Разве можно не бояться боли?
– У некоторых получается. Мелодия боли всегда диссонирует с нашей собственной. Это пугает. Но можно ведь подобрать мелодию, которая будет гармонировать, да?
– Не знаю.
– Именно этим занимаются композиторы.
– Я думал, они сочиняют музыку.
– Они подбирают для своей боли подходящую мелодию. Творчество – лучшее лекарство.
Я ничего не ответил. Юрий Васильевич тоже помолчал немного. Он смотрел на меня сбоку, как будто оценивая или наблюдая.
– Вот и ты займись сочинением своей мелодии. Которая ляжет в основу фуги.
– Я уже сочинил тему.
– Вот как? Покажешь?
Отрицательно мотнул головой:
– Покажу, когда сочиню фугу полностью. Только так.
– Понимаю, – кивнул Юрий Васильевич.
– Хочу написать стреттную фугу. А стретты в жизни бывают?
– Конечно.
– И что они означают?
– А как думаешь ты сам? – Юрий Васильевич с интересом посмотрел на меня.
– Ну, я думаю, поскольку стретта – это когда тема в одном голосе настигает тему в другом, – вспомнил наш с Геной разговор. – Стретта похожа на… встречу двойников.
– Пожалуй, – задумчиво кивнул Юрий Васильевич. – Пожалуй, похожа. Только в жизни двойника так просто не встретишь.
Я решительно встал с места.
– Сейчас же пойду сочинять.
– Вот и молодец, – Юрий Васильевич тоже поднялся, держась за спинку стула трясущейся рукой. – Подожди, Илья, минутку, – он стал копаться в своей сумке советских времен. Зашелестел пакет. Юрий Васильевич выудил несколько конфет и пару маленьких круглых печенек.
– У меня сын умер одиннадцать лет назад. Помяни, – он протянул мне горсть.
Комната крутанулась вокруг моей головы, перехватило дыхание. Взялся за край учительского стола, чтобы не потерять равновесия. Надо что-то сказать. Боже, я не знал, что у него умер сын. Что у него вообще был сын. Это же просто Юрий Васильевич, учитель. А у него, оказывается…
Подставил ладони ковшиком, Юрий Васильевич ссыпал мне конфеты.
– Это… мне жаль.
– Да, – сказал он в ответ.
И я очень быстро вышел за дверь. Автоматично добрался до первого этажа, взял ключ от какого-то кабинета, снова поднялся, отпер дверь, зашел. Выдохнул.
Значит, композиторы подбирают для своей боли подходящую мелодию? Мне захотелось сочинить такую фугу, чтобы хватило не только мне, но и Юрию Васильевичу с его болью. Возможно ли это?
Раскрыл нотную тетрадь на странице, где была записана тема.
Сочиню фугу сегодня же. Полностью.
Когда я закончил, стемнело. Это, конечно, пока черновик. Кое-что придется исправить, а кое-что и выкинуть. Но факт: я сделал это. Сочинил свою фугу. Трехголосную, со стреттами и ракоходом. И даже с кодой.
Оглядел три страницы моей фуги с неведомым ранее чувством.
«Полифония – это жизнь», – сказал Юрий Васильевич. Да, пожалуй. А эта фуга – неаккуратная, со множеством перечеркнутых и заново выписанных нот – моя жизнь. Здесь есть отец. Тема в басовом голосе. Есть я – в теноровом. Сначала у меня звучит отец – ведь он был до меня. А только потом я, сразу после него. Интермедия – это Вика и мама, вместе. Начинается она эмоционально, с широкого скачка – мама, а продолжается хладнокровным поступенным движением мелодии вниз – Вика. Я еще не забыл ее вчерашний взгляд, направленный куда-то мимо, и ровный, как у робота, голос.
Дальше следуют стретты. Они наползают одна на другую. Не успевает тема дозвучать в одном голосе – появляется в другом. Как отражение в зеркале. Не в обычном, а как в парке аттракционов. Где глаза расплываются, а зубы выпячиваются. У моей темы тоже выпячиваются зубы.
Зазвонил телефон и я аж подпрыгнул. Отвык от него.
– Привет, ты где?
– Гена, я в консерватории. Сочинил фугу!
– Всю? Ну, то есть, я хочу сказать, полностью? От начала и до конца?
– Да.
– Ну ты крут!
– Спасибо, Гена, – улыбаюсь я. В трубке какая-то заминка, шелест, а затем тишина.
– Гена?
– А я звоню, – говорит он, а голос, как из подземелья, далекий, – звоню сказать, что уезжаю.
– Что? Куда?
– Да так. По родственным делам надо. В общем, дядя умер.
– Боже… мне жаль, – говорю во второй раз за день.
– Мы едем вместе с мамой. Ну, у меня, в общем, просьба. Илья, может, ты не откажешь поливать цветы, пока нас не будет?
– Конечно.
– Сможешь?
– Да.
– Тогда давай я ключ тебе занесу? От квартиры. Мы уже завтра уезжаем.
– Надолго?
– На неделю, наверное.
Гены не будет на мой день рождения. Жаль.
– Я сам зайду к тебе, жди через полчаса, – сказал я.
В голове звучала фуга, пока шел. Стретты следовали друг за другом, одинаковые дома по обеим сторонам улицы тоже следовали друг за другом. Мне было весело. Без причины. Или потому, что наконец сочинил свою фугу – вот так легко, за один присест.
Гена показал мне цветы на подоконниках в комнате и на кухне.
– Вот этот вообще через день поливать надо, а то засохнет. Мама его очень любит, – показал Гена на растение с маленькими ярко-зелеными листиками. – Извини, попросить больше некого.
Гена покраснел.
– Мне не сложно, – сказал я, разглядывая растение, которое поливать через день. Попытался запомнить его внешний вид. Я с растениями не очень дружу. – Давай-ка поставим его отдельно, – предложил я и сдвинул горшок к левому краю окна.
– Вот, а остальные два раза в неделю. Ну, то есть после того, как мы уедем, надо будет прийти во вторник и в пятницу, полить. Просто мама очень беспокоится о цветах, как они тут без нас, – снова замялся Гена.
Когда инструктаж был окончен, я сыграл ему фугу.
– Круто, – сказал Гена. – А я свою никак не закончу.
Он раскрыл потрепанную нотную тетрадь и ткнул пальцем в строчку.
– Застопорился на начале среднего раздела.
– Давай посмотрим, – стал наигрывать Генину фугу. Сегодня я был расположен помочь ему с чем угодно – хоть с цветами, хоть с фугой. Ощущал легкость, так не похожую на обычное мое состояние в последние дни.
Моя комната как будто дышит. Ветер трогает внешний подоконник, и он гудит, как огромный вдох. А внутри – душно. Как будто комната сдышала весь воздух. Легкости я больше не ощущал. И окно не открыл, чтобы впустить воздух. Передо мной на столе лежали сладости, которые дал мне Юрий Васильевич – помянуть сына. Я их принес в пакете вместе с нотами. И выложил на стол.