тановилось страшно в такие моменты. Тогда я попросила его больше не писать в тетрадку. Он, не сразу, но согласился. Потихоньку даже стал посещать со мной кино, театр. Скоро и улыбаться начал – иногда, по чуть-чуть, но все же улыбался. Несколько лет тетрадка пролежала на верхних антресолях. А потом…
Пауза. Скрип стула, звяканье стаканов, звук наливающейся воды. Гулкие, как в пустой комнате, глотки – глубокие, судорожные. Вздох.
– Потом… Мы шли из кино. Просто шли и разговаривали. Обсуждали фильм. Витя говорил мне, что в жизни так не бывает, чтобы подряд столько событий сразу. Говорил, что его всегда это удивляло в фильмах – постоянно что-то происходит. Не как в жизни. И вдруг… он встал как вкопанный на секунду, замер, а в следующий момент уже бежал через дорогу. Еле успел отскочить от автомобиля – несся на красный свет. Меня охватила паника. Что случилось? Кинулась за ним. Смотрю, Витя подскочил к какому-то парню и резко развернул за плечо. Не поняла зачем, мне даже показалось, сейчас ударит его. А Витя смотрел в лицо парню и что-то говорил, но из-за уличного шума не было слышно что. Я подбежала. Парень выглядел испуганным. Витя вцепился ему в рукав и произносил, раз за разом: «Илья, это ты? Илья, это ты?». Высокий светловолосый парень. С испуганным лицом. Не понимал, что происходит, бормотал: «Вы ошиблись, вы обознались». Я сказала ему: «Витя, отпусти, это не он». Витя через силу разжал пальцы. Парень ушел, несколько раз оглянувшись на нас. Наверное, принял за сумасшедших. Витя плакал. Смотрел вслед и плакал. И даже когда парень исчез за поворотом, Витя не хотел уходить… А дома, ночью, когда думал, что я сплю, достал тетрадь с антресоли.
С тех пор ему становилось все хуже. Он мог целый день пролежать на кровати, глядя в потолок. Придумывал, наверное, новый день для сына. Уволили с работы, не помогло даже, что Костя – это его друг и сослуживец – заступился. Пытались договориться, чтобы Вите дали отпуск за свой счет на пару месяцев. Не вышло – уволили. Вите было все равно. Он почти не выбирался из забытья, витал где-то, то и дело писал в тетрадь новые события в жизни Ильи, потом сидел, уставившись в одну точку. Я пыталась говорить с ним в такие моменты, он или молчал, или отвечал невпопад, говорил про музыку, про Валерию, про Гену, про Юрия Васильевича. Про фугу, что фуга – это бег, произносил странные слова: риспоста, интер… интермедия, вроде. Вика, дочь, начала психовать, стала поздно возвращаться домой, только чтобы не видеть отца в таком состоянии. Я не знала, что делать, как ему помочь.
– Вы правильно сделали, что тогда обратились ко мне. Со временем, с нашей помощью ему станет легче, поверьте.
– Уговорила его похоронить тетрадь в могиле сына. В пустой могиле, ведь Илью так и не нашли. Я сказала ему: «Сынок пожил дольше благодаря тебе. Ты продлил ему жизнь. Но теперь нужно попрощаться». Не уверена, что он понял. За руку привела его на Желтый утес. Витя отрешенно глядел на море, а я сняла табличку, выкопала небольшую ямку и положила тетрадь. В пустую могилу Королева Кости. И присыпала землей.
– Кости?
– Так звали сына при рождении.
Я смотрел на узкую полоску света, которая падала через дверную щель на потолок. Она разрезала напополам длинные пальца чудовища. Смотрел на полоску, пока она не расплылась в непонятное пятно.
Я почти спал, когда отдаленно стукнула входная дверь. Кто-то ушел. Открыл глаза, полоска света на потолке расширилась, почти поглотив черные трепещущие пальцы.
– Витя, ты спишь?
Я не ответил. Жена наклонилась ко мне и мягко, тепло поцеловала в лоб, как целовала перед сном Илью.
Вошел в квартиру и стоял в прихожей, как привидение. Затих и слушал. Почему-то боялся, что Илья выбежит ко мне и кинется обниматься. Он обрадуется, что я наконец вернулся с работы, что наконец попал на его день рождения. А ведь я пришел гораздо раньше и подглядывал, как вносили торт. Хотел увидеть лицо сына, когда окажется, что под маской волка не я, а Костя. Увидел лицо. И сбежал в подъезд курить.
Костя говорит: ему только восемь, он еще маленький, поэтому испугался. Слишком маленький, чтобы быть смелым.
Смотрю в зеркало, а лицо какое-то не мое. Виноватое. Мне жалко Илью. Это я подговорил Костю прикинуться мной. Думал, будет смешно. Это я испугал его.
В квартире тишина. Никто не понял, что я пришел. Я иду по коридору к темной комнате сына.
– Илья, – зову негромко.
Он открывает глаза.
– С днем рождения, сын. Извини, я задержался.
Я что-то еще говорил про работу, про конфеты, чтобы заглушить в себе нарастающее чувство вины. Болтал без умолку, а сын смотрел куда-то мимо, о чем-то молчал.
«Прости меня, – хотел сказать ему. – Ты не трус. Илья, ты не трус, просто маленький еще. Прости меня». А сам болтал о дурацких конфетах, обертках, глупых загадках.
– В воскресенье пойдем в парк аттракционов, хочешь? – предложил, когда у Ильи уже слипались глаза. Он сонно улыбнулся мне в ответ.
Открываю глаза. Уже светло. За дверью приглушенные голоса.
– Не шуми, Вика. Пусть папа поспит.
– Сейчас совсем уйду, не волнуйся! Пусть спит хоть весь день!
Хлопает дверь. Сначала мне кажется, что входная, но, наверное, в Викину комнату. Она постоянно там прячется в последнее время. Из-за меня. Из-за ненормального папы.
– Не обращай на нее внимания, – вполголоса советует жена, когда вхожу в кухню.
– Правильно! – кричит Вика из-за закрытой двери. – Не обращай внимания на дочь! Ведь у тебя есть сын!
– Вика! – не выдерживает жена. Рассердилась не на шутку. Хочет бежать к ней, разбираться.
– Не надо, – останавливаю ее. – Пусть.
Сам не знаю, что пусть. Но пусть.
Присаживаюсь на стул. Смотрю на стол.
– Вот такая жизнь будет, – кажется, произношу вслух. – Вот такая жизнь.
После обеда мы идем к Анне Ивановне. Жена ждет меня в приемной, пока я в кабинете. Я рисую цветными карандашами свою семью. На рисунке три человечка. Подписываю каждого: Вика, мама и Илья.
– А где же вы?
– Что?
– Себя вы не нарисовали.
Я дорисовываю.
Не трогаю тетрадь. Жена боится, что снова уплыву в фантазии, что начну представлять себя сыном. Тетрадь лежит на столе, потрепанная, помученная сыростью и землей. Никто ее не убирает, но писать в ней нельзя. И я не трогаю, даже не открываю. Пусть жена не расстраивается.
Вечером долго гуляю. Брожу по улицам без разбору. Когда начинает темнеть, звонит телефон. Смотрю на дисплей, слушаю приглушенные гудки. Надо ответить.
– Витя, ты на прогулке?
Это жена. Пытается скрыть тревогу, но в голосе слышна высокая нервная нота.
– Скоро вернусь домой, – говорю ей. Пусть не волнуется.
Кладу трубку. Жду появления звезд, но их нет. Небо черное, затянуто одной большой тучей.
– Звезды радуют, только когда идешь домой, – говорю себе.
Не помню, откуда у меня эта мысль.
Иду домой.
Вбегаю в комнатушку и выпаливаю:
– У меня сын потерялся.
Навстречу мне поднимается грузный мужчина в бледно-зеленой футболке.
– Не волнуйтесь, присядьте, – он показывает на табуретку прямо рядом с дверью.
– У меня сын потерялся в парке. Может, заблудился. Объявите в репродуктор.
– Присядьте, всё объявим.
Мужчина медленно придвигает к себе микрофон, нажимает на нем кнопку.
– Как зовут?
– Королев Илья.
– Сколько лет?
– Восемь лет, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные, был в желтой курточке и серых штанах, – решил сказать всё сразу, а не по чайной ложке.
– Сделаем, – важно кивает мужчина.
Когда вечером, в сотый раз обежав парк, вернулся к будке с надписью «Администрация», возле нее стояло двое полицейских. Наконец-то.
– Когда пропал?
– Днем. Был в желтой курточке и серых штанах, светловолосый, глаза круглые, как будто испуганные.
– Бывает, сплошь и рядом. Сколько таких случаев через нас прошло: обиделся на родителей – не купили жвачку, не сводили на карусель, решил проучить, прячется где-нибудь за деревом. Знаете же, как бывает? Распишитесь в протоколе.
– Он зашел в лабиринт с каким-то парнем. И исчез. Могло произойти что угодно. Вдруг это похищение? Вдруг он сейчас с ним… вдруг его…
– Распишитесь в протоколе и не переживайте раньше времени. Почти всегда возвращаются. Побродят – и возвращаются. Нет-нет, да и какая-нибудь сердобольная старушка приведет.
– Я не запомнил лица того парня. Но если постараюсь, думаю, вспомню для фоторобота, или как там у вас это называется…
– Распишитесь и не волнуйтесь.
Просыпаюсь от шума. Даже грохота. Поднимаюсь.
– Извини, Витя, не думала, что будет так громко. Хотела сюрприз тебе сделать, – неловко улыбается жена. За ее спиной, в комнате, пыхтят какие-то мужики в робах.
Оборачиваются на меня.
– Здравствуйте.
Жена сует им деньги, и они протискиваются мимо нас к выходу.
В комнате стоит пианино.
– Нравится?
– Да.
– Я по объявлению купила. Хотела, пока ты спишь, чтобы установили, но оказалось, что это очень шумно. Извини.
– Ничего.
– Сегодня к тебе придет учитель. Тоже по объявлению наняла. Преподаватель консерватории. А еще я купила ноты. Не знаю, правда, подойдут они или нет для обучения, я ведь не разбираюсь в нотах. Но, надеюсь, пригодятся. Мне в магазине сказали, это классика.
Иоганн Себастьян Бах. Прелюдии и фуги.
– Спасибо.
– Ты выглядишь расстроенным. Не нравится пианино?
Я подхожу к инструменту, чтобы показать, что нравится. Открываю крышку. Белые и черные клавиши. Почему они разного цвета? Почему именно белые и черные? И почему жизнь сравнивают с зеброй, а не с клавишами пианино?