Я пожал плечами. На философию меня не тянуло. Тянуло уйти куда-нибудь, раствориться где-нибудь. Никого не слышать, не видеть, не думать, не сочинять никогда ничего. В сердце гвоздем засели слова Гены: «Что если твой отец жив?». А что если нет? Не хочу надеяться. Да что угодно пусть происходит, только не надеяться! Зачем он так сказал? Кто его спрашивал?
«Что если твой отец жив?» – билось в мозгу.
А что если да? Где он сейчас? И где был девять лет? И что: тупая загадка – лучший способ заговорить с сыном после девяти лет разлуки?
Я вскочил со стула. Гена, что-то говоривший о фуге все то время, пока я себя накручивал, удивленно замолчал, уставился на меня снизу вверх. Такой глупый со своими круглыми глазами. Такой нелепо толстый на маленьком стульчике, как нахохлившийся воробей на жердочке.
Я кинулся в прихожую.
– Ты куда? – Гена выскочил следом, но замер в паре метров от меня. Я агрессивно натягивал куртку, если только можно агрессивно натягивать куртку.
– В магазин.
– За конфетами? – догадался Гена, подошел и принялся обуваться.
Я не стал его ждать. Хлопнул дверью и ушел.
Когда уже был в магазине, Гена образовался рядом со мной, молча оторвал от рулона одноразовый пакет и подставил в открытом виде, чтобы мне удобно было сгружать конфеты.
Пакетов потребовалось четыре, чтобы забрать все конфеты фабрики, на которой работал отец.
Пусто.
Небольшая заметка в газете от 2 марта 2010 года:
«Пропал без вести Королев Виктор Игоревич, 1974 года рождения. Был в серой куртке, темных джинсах. Последний раз видели близ Желтого утеса. За любую информацию о местонахождении…».
И фотография. Черно-белая, она не похожа на цветной оригинал, который мама отнесла в газету для этого объявления. Здесь он какой-то совсем суровый, а на цветной видно, что настроение у папы хорошее.
«…видели близ Желтого утеса».
Я был там. Мы все были – мама, Вика, полиция. Несколько дней треугольник утеса был огорожен красно-белой лентой – велись поиски. Ничего не нашли тогда, ни единого следа. И внизу, куда он мог упасть – не нашли. Ни зацепки.
– Он мог сбежать, мы проверяем эту версию. Имели место ссоры, непонимание в семье, нелюбимая работа? – полицейский задал этот вопрос, похожий на список, маме. Она только качнула головой – влево, вправо. Кажется, не совсем поняла, чего от нее хотят. Помню ее глаза: как вода в грязной луже, мутные и бессмысленные.
– Он мог погибнуть от рук преступника. Эту версию тоже проверяем, – сказал полицейский. – Прочесываем окрестности на предмет тела.
Мутные мамины глаза стали больше и круглее…
Газетную вырезку я положил обратно в ящик стола. Проверил фантик в кармане – на месте. Теперь всегда ношу с собой…
Стоп.
Суетливо вытащил фантик. Вчитался в загадку.
«На скале нас было двое. Со скалы упали оба. Тот разбился, а я остался».
«…последний раз видели близ Желтого утеса».
«Со скалы упали…».
Черт.
Я выскочил из комнаты, не заметил Вику, с налету толкнул ее плечом, не расслышал, что она мне там говорит – поаккуратнее? Да какая разница!
Выбежал из дома и помчался к утесу. Перебежал трамвайные пути в неположенном месте, потом – через парк, длинный, как кишка, парк. Табличка «Желтый утес». Наконец-то.
Запыхавшийся, подскочил к самому краю. Теперь здесь ограда, призванная уберечь ротозеев от падения с утеса. «Со скалы».
Я перегнулся через ограду, посмотрел вниз. Говорят, высота нашего утеса примерна такая же, как у девятиэтажного дома. Внизу – лысые глыбы-камни. И только в отдалении – обширный луг, летом он как ровное зеленое полотно.
«Тот разбился, а я остался». Кто такой Тот? И кто… остался?
Папа?
Я всматривался в глыбы на дне утеса – как будто это могло помочь. Как будто там ответы на мои вопросы.
Сел на ограду. Зачем пришел? Даже не пришел – прибежал. Разве по прошествии девяти лет можно что-то найти? Что-то понять?
Но если в загадке речь о папе, значит… Значит, он жив? Это он написал загадку? И каким-то образом подкинул Гене? Чтобы Гена потом меня угостил. Именно этой конфетой… из числа многих прочих, с обертками без загадок.
Я сжал виски ладонями. Я ничего не понимал. Я запутался.
Просидел на ограде до темноты. Вытаскивал и убирал обратно в карман фантик. Жалкий дурак. Читал тупую загадку, заучил ее. Пока не перестал в темноте разбирать буквы.
Услужливо зажглись фонари, чтобы я мог продолжить истязать себя этой дурацкой бумажкой.
Смял и бросил с утеса.
Тот разбился. А я остался и побрел домой.
II. Риспоста первая(голос, имитирующий тему, изложенную в пропосте)
Вижу себя. Расплывается правый глаз, ползет по щеке. Рядом с моим лицом смеется большой рот, из него лезут зубы, они вытягиваются и разрастаются в огромный зубастый частокол.
Левый глаз ползет вниз, к моим искаженным губам. Я вижу руки – их много, они близко, у них большие пальцы, длинные пальцы, все в огромных ногтях. В отраженных глазах серый ужас. Я слышу смех откуда-то справа. Хочу закричать, но не могу. Смех приближается. Он пахнет жареными пончиками и горячим маслом. Мне кажется, что я кричу, но тишина. Длиннопалая рука толкает меня в плечо, чтобы я шел вперед.
Оборачиваюсь. Папы нет.
Улыбается билетерша. Я вижу ее круглую короткую руку совсем рядом с моим лицом. Зажмуриваюсь – она сейчас схватит мое лицо. Темно. Билетерша вытаскивает из моих влажных пальцев билет, с треском отрывает от него кусок.
Я делаю шаг, открываю глаза, оглядываюсь, кручусь, гляжу, беззвучно кричу – кажется, что кричу – черный круг моего открытого в ужасе рта во всех зеркалах. Подношу руку ко рту, но губы плотно сомкнуты. Верчусь на месте – везде лицо с кричащим без звука ртом, везде глаза, как два огромных стеклянных шара. И еще кто-то рядом. Длиннопалая рука. Она летит к моему плечу. Я чувствую ее. Она делает больно. Она зажимает рот. Мой рот. Черный круг рта пропадает под длинными пальцами с длинными ногтями. Болит грудь, как будто меня стискивают все туже и туже.
– Будешь вон за тем парнем. Видишь? Вон тот. Тот. ТОТ.
– Папа, – кричу я, но не доносится ни звука. В зеркале длинные пальцы на моем лице вместо рта.
Я с усилием оборачиваюсь. Парень улыбается мне. Он обычный. Он нормальный. Руки его спрятаны в карманы. Он подмигивает.
Поворачиваюсь к зеркалам – длинные пальцы сжимают мое лицо до боли, от их хватки вот-вот челюсть пойдет трещинами. Глаза – две ровные круглые дырки.
– Вон тот. Видишь? Тот. Тот.
– Папа!
– Папа!
– Папа!
Резко сажусь на кровати. Свело ногу, и от острой боли несколько секунд не могу пошевелить ею. Разминаю икру. Одна щека мокрая, как будто в нее брызнули водой, вторая – сухая. Я отираю ладонью мокрую щеку, когда утихает в ноге боль. Встаю. Пол холодный.
Иду на кухню. Зажигаю подсветку на вытяжке над плитой. Свет слишком яркий, я щурюсь, но смотрю. На сетчатке остаются следы – световые кляксы.
Наливаю в стакан воды из-под крана.
– Илюша?
Испуганно, судорожно оборачиваюсь. Это мама.
– Не спится?
Сглатываю.
Мама подходит ко мне, легонько проводит по плечу рукой, берет чайник и начинает набирать в него воду.
– Не пей из-под крана, – говорит она и ставит чайник на подставку, нажимает кнопку. Чайник загорается изнутри синим светом. Я сажусь на стул. Мама присаживается рядом, гладит мою руку. Как будто понимает, что со мной. И смотрит своими карими щенячьими глазами. Такими она смотрит, когда жалеет меня.
– Чаю попьем, – говорит она лишнюю, ненужную фразу.
Мама кидает в мою кружку пакетик, заливает кипятком. Я смотрю, как расползаются в прозрачной жидкости коричневые щупальца заварки. Чай темнеет и темнеет.
– Крепко, – мама вынимает мой пакетик. Пока я пялился в свою кружку, мы сидели молча. Поднимаю на нее глаза.
– Все нормально, – говорю, потому что мне кажется, что необходимо сказать нечто такое.
– Кошмар приснился?
– Ногу свело.
В дверях появляется Вика.
– Что вы тут устроили? Вечеринку для двоих? – она еле разлепила глаза, а уже язвит. – Время видели? Три часа.
– Не спится, – говорит мама.
– Сразу обоим?
Я сжимаю ладонями кружку с чаем. Горячо, ну и пусть.
– Вика, иди спать, – говорит мама.
– И пойду. Не буду мешать вам радоваться жизни.
Когда Вика уходит, мама кладет свою руку на мою, и вдруг мне хочется ей рассказать: про сны, про загадку, про утёс и как я сидел на ограде – про всё, чтобы она послушала и утешила: «Это мелочи, Илюша», или «Не стоит беспокоиться, Илюша», или хотя бы «Все будет хорошо, Илюша». Но я молчу. Пью чай, обжигаю губы и десны, и молчу. А потом, в полчетвертого ночи, мама ставит кружки в раковину, и мы расходимся по темным комнатам.
– Выучил?
Я киваю. Не выспался, плюс забыл свои ноты, пришлось снова брать в библиотеке и объяснять там, зачем мне два экземпляра одного и того же произведения.
Сажусь за рояль, открываю сборник на нужном месте и стараюсь не смотреть в сторону Валерии. Она уже положила скрипку на плечо и держит ее подбородком. Краем глаза я вижу ее локоть – тонкий, как у куклы Барби. Скоро он будет гибко двигаться – когда она заиграет – вслед за смычком.
– С начала до конца прогоним, а потом поработаем над нюансами, – говорит она утвердительно. Мне остается только еще раз кивнуть.
Мы играем. Заканчиваем, и Валерия принимается канифолить смычок. Мне чудится, или она поглядывает на меня искоса?
– Ты какой-то неразговорчивый.
Значит, не чудится.
– Да.
– Всегда такой? Просто я тебя плохо знаю. Вдруг с друзьями ты болтлив, – она слегка улыбается.
Зачем это ей? Заинтересовалась вдруг, болтлив ли я с друзьями.
– Нет. С друзьями так же.
Как будто у меня их много.