– Да, в каком направлении не пойди… Рождение – та же смерть, по сути, если смотреть на него в обратную сторону.
– Занятно. Но невесело.
Я посмотрел на Гену. Он сидел, опустив плечи и ссутулясь. Хотел ободрить его, но Гена заговорил:
– Что такое стретта тогда? В музыке – это когда тема, не закончившись в одном голосе, возникает уже в другом, и из-за этого голоса́ наползают друг на друга.
– Встреча двойников, – брякнул я первое, что пришло в голову. А что, похоже даже.
Гена посмотрел на меня долгим взглядом.
– Встретить своего двойника – к несчастью.
– Да ладно тебе. Я же всё выдумал. А на деле сочинить фугу можно и не философствуя. Сиди себе да сочиняй.
– Но ты ведь не сидишь и не сочиняешь, – сказал Гена. – Ищешь какую-то особенную тему.
– Чтобы сочинить особенную музыку, нужно что-то большее. Я так думаю.
– Большее, чем что?
– Не знаю. Большее, чем человек.
– Больше человека? Слон? – усмехнулся Гена.
Я пожал плечами. Не хотелось продолжать этот разговор. Я что-то чувствовал, но не мог выразить в словах. Так же я молчал на уроках специальности, когда Ирина Павловна давала мне понять, что пианист из меня не выйдет. Зачем мучаюсь? Я не знал. Смутно понимал, что даже когда способностей мало и перспектив никаких, всё равно стоит стараться. Почему и зачем – объяснить не мог. Так же, как не мог перевестись к другому преподавателю, который не вселял бы эту убийственную неуверенность в собственных силах и, может, не сравнивал бы меня с другими, более успешными, студентами. Не знаю. Для меня сойти с того пути, на котором оказался, это все равно как если бы дерево вышло из земли и отправилось искать себе место получше. Жизнь – она такая, какая получилась. И я стану пианистом, пусть и посредственным.
Вспомнил: читал в интернете о семидесятилетней бабушке, которой вдруг вздумалось заняться балетом. В статье были ее фотографии в балетной пушистой пачке. И счастливое морщинистое лицо. Понятно ведь – настоящей балериной не станет, но все равно учится бабушка.
Именно это я и хочу вложить в тему своей фуги. Не то, что стану посредственным пианистом и не бабушку в балетной пачке. Другое – то, что составляет мою жизнь. Что не описать словами. Не уверен, но мне кажется: примерно то же, что толкает меня играть, толкало папу сочинять загадки. Невидимая рука.
Гена что-то усиленно записывал. Стирал и снова записывал. А я вдруг понял, какую тему ищу для своей фуги. Вспышкой – раз, и понял. Сложно было уловить мысль, она растеклась во мне неясной радостью.
– Я пойду, Гена, – сказал я и тут же поднялся с места. Если сейчас не уйду, то это сладостное ощущение исчезнет совсем.
– Уже? Ты обещал помочь мне с интермедией.
– Помогу, но завтра. Сегодня попробуй сам, ладно?
– Ладно, – Гена слегка осунулся и тоже поднялся – проводить меня до двери.
В Генином подъезде вечно расписаны стены, а во дворе не хватает ламп в фонарях. Два раза поскользнулся, пока дошел до арки, такой же темной, как двор.
– Костя, – услышал сзади окрик.
Почти обернулся, но вспомнил и сдержался.
– Костя!
Ускорил шаг. В арке – хоть глаз выколи.
– Костя.
Зовут другого человека или меня приняли за какого-нибудь Костю, подумал я и внезапно наткнулся на что-то мягкое и большое, отскочил на метр – как-то само получилось. Попытался вглядеться во тьму: кто там? Не мог разобрать даже силуэт. Казалось, в арке никого нет, плотная черная тень не шевелилась.
– Костя, – сказали совсем близко. Голос мужской.
– Что? – прошептал, не успел остановить себя. Зачем отвечать – Костя не мое имя! – Вы обознались.
Руки превратились в ледышки, сунул их в карманы. Услышал тихий смех рядом, а затем, через паузу – смех сзади.
Сначала пошел, а потом припустил из арки не оборачиваясь.
Опомнился у дома. Стал хватать ртом воздух – дышалось глубоко, воздух падал в меня, как в бездонную яму, и всё было мало.
Прислонился спиной к обшарпанной деревянной двери своего подъезда. В голове отбивали ритм потоки крови, которую в неистовом темпе гоняло сердце. Пока бежал, забыл свою мысль о теме фуги, пропало бесследно зыбкое ощущение радости озарения. Теперь только стучало в висках: тум-тум, ту-ту-ту. Ту-ту-ту, тум-тум.
«Ко-сти бро-ше-ны, – билась кровь в голове. – Бро-ше-ны. Ко-сти».
Прикрыл глаза и замер, чтобы успокоить сердце.
Картинка из сна поднялась перед моим внутренним взором, цветная, объемная: зеркала, в них мое лицо, искаженное, то злое, то улыбающееся, то испуганное, круглые большие глаза; моё лицо, и не только моё, еще чье-то рядом, смутно знакомое лицо…
«Разбиты зеркала».
Тяжелый, сильнее других, удар сердца бухнулся мне в грудь, я распахнул глаза. Выдохнул. Повернулся к двери, открыл ее. Внутри – тоже темно, как было у Гены в подъезде. Сердце колотилось и я не зашел. Прикрыл дверь. Соврал себе, что просто хочу перезвонить Даше, она ведь звонила. Достал телефон.
Непринятый вызов: «16:44. Папа».
Выронил телефон, он скакнул от бетонного крыльца подъезда, перевернулся и клацнул о тонкую ледяную корочку лужи. Корочка треснула с таким звуком, будто ей сломали кость, и телефон как-то совсем быстро провалился в черную пропасть воды. Я нагнулся, схватил его, брызнув себе на джинсы. Перевернул дисплеем вверх, нажал кнопку разблокировки, он засветился и сразу погас. Нажал еще раз – ничего.
Черт. Сломался, наверное.
«Папа».
Распахнул дверь в подъезд, она коротко, визгливо скрипнула, нырнул во тьму, перемахнул три этажа, заглушая мысли шагами.
Когда вошел в квартиру, первое, что услышал – тихий мамин смех, первое, что увидел – чужие ботинки в прихожей. Стоят так, как это бывает только с чужими ботинками – немного в стороне от других, как будто стесняясь. Под аккомпанемент маминого смеха.
Разулся, стянул куртку, прошел в кухню.
Дверной проем открыл мне сначала чью-то брючину и ступню в черном носке, затем – колено и дальше, всего человека, сидящего спиной к двери. Когда я зашел в кухню, этот кто-то с брючиной и в черном носке – он обернулся.
– Привет, Илья.
Странно, что он здесь. Не был у нас девять лет. Неужели пришел из-за того, что я недавно заходил на фабрику?
Мама улыбнулась мне как-то неловко. Глазами, блестящими, как при температуре, она показала на гостя – намекала мне, чтобы поздоровался в ответ.
– Здравствуйте, дядя Костя.
– Как жизнь молодая? – спросил он бодро. И запоздало поднялся со стула, протянул мне руку. Я пожал.
– Нормально.
Не знаю почему, но мне не нравилось, что дядя Костя сидит у нас на кухне. И мамины блестящие глаза мне не нравились. Что они здесь обсуждали, пока я не пришел и не помешал?
– Вот, в гости решил зайти, – проговорил дядя Костя. Боже, какая жалкая фраза! Зачем он ее выбрал? Ее же почти невозможно сказать искренне.
– Хорошо, – сказал я, продолжая стоять при входе в кухню – ни туда, ни сюда. Дядя Костя снова сел.
– Узнать, как вы живете.
– Хорошо, – опять сказал я.
Мама опустила глаза. Тогда я решил не медлить, не подбирать слов для своего вопроса, раз они оба такие смущенные.
– Мама, а где папин телефон?
– Что? – испугалась мама.
– Папин телефон.
– Зачем? – одними губами уточнила мама.
Теперь уже глаза опустил дядя Костя. Поерзал на стуле. Наверное, теперь ему хотелось убраться отсюда поскорее, но воспитание не позволит. Придется еще немного побыть, послушать наш разговор про папу.
– Мне нужен папин телефон. Что непонятно? – сказал я чересчур резко.
– Его нет. Телефон папа взял с собой… туда.
– Туда? – переспросил я.
– Когда ушел и не вернулся, я хотела сказать.
– В могилу, ты хотела сказать.
– Илюша, что с тобой?
Мамины глаза стали большими и влажными, а дядя Костя принялся карябать ногтем указательного пальца скатерть и наблюдать за этим делом с преувеличенным вниманием.
– Мне нужен его телефон. Но если он забрал его с собой в могилу, ничего страшного.
В могилу. И звонит теперь.
Я резко развернулся – уйти, но услышал:
– Илюша…
Не выдержал, снова повернулся к ним лицом и сказал:
– А что если он жив?
И ушел в свою комнату. Закрыл за собой дверь. Точнее, хотел закрыть, но она захлопнулась со всей дури. Ну и ладно.
Стало тихо. Мама не последовала за мной, чтобы выяснить, почему я такой бешенный. Я и сам не понимал почему. Сидел, пялился на свой сломанный телефон. Телефон-утопленник. Интересно, его можно починить?
Послышался едва различимый щелчок дверного замка – дядя Костя ушел.
И даже после этого звука мама не зашла ко мне. Я так и сидел на кровати с погибшим телефоном в руках.
«16:44. Папа». Я думал, это Даша звонила… Что было бы, если бы я ответил? Если бы посмотрел на дисплей: «Вызывает Папа»? Чей голос услышал бы? Неужели его? Что если он жив?
– Сидишь в темноте, – услышал я мамин расстроенный голос. Но свет она не включила. Тихо зашла и села рядом со мной. – Вики еще нет дома. Полночь. Опять где-то мотается.
Какие убогие фразы, какая ненужная информация. Явно ведь не за этим пришла.
– Что случилось, Илюша? Костя рассказал…
– Костя? – ощетинился я.
– Дядя Костя рассказал, – поправилась мама, – что ты приходил на фабрику.
– Он приходил, чтобы рассказать, как я приходил?
– Что случилось, Илюша?
– Ничего.
– Зачем тебе папин телефон? Разве ты не помнишь, что телефон был при нем… и мы звонили, звонили раз сто, и полиция пыталась вычислить его местонахождение по телефону. Ты, наверное, не помнишь. Тебе было десять лет.
– Он позвонил мне.
– Что? Когда?
– Сегодня.
– Покажи, – мама выхватила у меня телефон.
– Сломан.
– Как же так?.. Илюша, тебе нужен новый телефон… – жалко пробормотала мама.
Новый телефон? Серьезно? Я сказал ей, что папа звонил мне! Папа, который пропал девять лет назад. А она про новый телефон. Как в плохом анекдоте.