Мазарин перебил:
– Ну так и сразу под суд! Представляю, что начнется… Если бы у нас рубили руки за воровство, уже рубили бы протезы! А ты – за какую-то бабку…
Казидуб смотрел исподлобья, как матадор на быка, возразил:
– Тогда можно сперва что-то вроде штрафов. Даже таких, виртуальных. Мог перевести старушку, а не перевел – получи минус. Мог остановить мальчишку, что пишет на стене матерное слово, но прошел мимо – еще минус. И всякий раз это должно обнародоваться.
– Так сколько это же будет, заколеблешься про всех читать…
Ростоцкий сказал живо:
– А можно пока начать только с депутатов Думы. А потом постепенно расширять, расширять круг… На их помощников, на директоров крупных предприятий, на банкиров, на генералов.
Казидуб перебил, оживляясь:
– Это если по стране! Но если брать район, то мне по фигу, перевел ли старушку господин Говнюк в Новодрищенске. А вот переводят ли старушек в моем городе, районе и не дают ли рисовать скверные слова на стенах моего дома, это мне интересно! И всем жильцам моего дома. Так что камеры фэйс-контроля вполне могут приносить пользу даже на самом низком уровне.
Мазарин кивнул, потянулся, сладко хрустнув суставами.
– Это уже ближе к реальности. А то совсем уж размечтались! Мы силовые министры или мечтательные поэты? Как же, старушек переводить… Маньяки школьников насилуют прямо на улицах, а менты будут на старушках очки зарабатывать. Главное, чтобы не начали смягчать наказания! Больше всего страшусь, что демократы нас заклюют со своим общечеловечизмом. Ты, Ростислав Иртеньевич, не жмись, говори сразу, из-за чего начал. Кроме разрешения, тебе ведь нужны и деньги, верно? И специалистов армию…
Ростоцкий сказал:
– Были бы деньги!
Он смотрел с надеждой, я ответил осторожно:
– Вряд ли в казне сундуки полны золотом. Но мы на днях соберемся, чтобы перераспределить в стране очень многое. Понятно же, что камеры фэйс-контроля куда нужнее, чем… ладно, умолчу.
Александра чуточку приоткрыла дверь, на лице тревожное ожидание.
– Что там? – спросил я.
– Прибыл министр иностранных дел, – сообщила она. – Правда, теперь уже не министр. Вы ему назначили. Он поинтересовался, не случилось ли чего, уже лишних полчаса… А прежний президент всегда минута в минуту.
Я не успел ответить, Казидуб поднялся, развел руками:
– Наша вина! Засиделись, засиделись, бессовестно, просто бесстыдно пользуясь добросердечием господина Печатника.
Ростоцкий тоже поднялся, но Мазарин бросил быстрый взгляд на Александру, на меня, предложил:
– Примите при нас. Честно. У нас добрые отношения, а он увидит, что мы на вашей стороне.
А Казидуб громыхнул:
– Верно-верно. Не пренебрегайте и таким крохотным камешком на чаше весов.
Я поколебался с ответом, не люблю, когда подсказывают и направляют, но Александра перехватила взгляд главного фээсбэшника, исчезла. В кабинет вошел не то прусский барон, не то английский лорд, может быть даже, бельгийский князь, я озлился на себя за такие сравнения, у нас своих князей и графьев хватало, как гуси ходили, да истребили начисто, не начинать же эту дурь по новой…
Статный, рослый, представительный, как говорят о мужчинах уже не только женщины, но и политики, тоже по– женски признавшие, что имидж – это все, с породистым лицом, и в его возрасте, что «за шестьдесят», сохранивший и хорошую фигуру, и выразительное лицо, где не дал отразиться ни болезням, ни даже порокам.
Я засмотрелся на его белые-белые брови, про такие говорят, что как припорошенные инеем, но у Потемкина не припорошенные, а сам иней: густой, плотный, нависающий плотными карнизами. Такие брови я видел раз в жизни, в детстве на улице, на человека оглядывались, даже сейчас Казидуб и Мазарин, дружбаны Потемкина, все равно в первую очередь посмотрели на эти удивительные брови, они как бы подчеркивали значительность вообще-то вполне нормального лица.
Помню, у моего отца брови тоже вдруг начали расти, волосы стали толстыми и блестящими, какая-то гормональная перестройка, но отец регулярно состригает лишнее, вернее, в парикмахерской девушки сами ему состригают, это как бы естественно, все равно что побриться, но ведь вошло же в моду выглядеть небритым, так что и с такими бровями человек добивается некоего эффекта. По крайней мере, Потемкина слушают, видимо, внимательнее, чем если бы он был с бровями стандартного размера.
Он коротко взглянул на меня, словно прочел мои мысли, я торопливо отвел взгляд, дабы не давать ему понять, что я раскусил его в таком вообще-то невинном трюке для привлечения внимания, а он остановился, отвесив короткий поклон. Я протянул руку, он принял с истинно княжеским достоинством, я сказал тепло:
– Гавриил Дементьевич, рад вас видеть в добром здравии. Я хотел бы просить вас снова принять на себя бремя министра иностранных дел…
– И сразу начинать работать, – добавил Казидуб.
Он обменялся с Потемкиным крепким рукопожатием, подошли Ростоцкий и Мазарин, все начали пожимать руки, Мазарин сказал многозначительно с настойчивостью в голосе:
– Впрягайтесь без раскачки. Мы уже работаем.
Потемкин посмотрел на меня с недоверием:
– И как вы их сумели запрячь?..
– Имортизм, – ответил я.
Он поморщился:
– Придурки… Я их в свою партию аристократов записал!.. Так нет же, за Оглоблева проголосовали. Если вы всерьез, господин президент, то я охотно вернусь к прежней работе.
– Почему я могу быть несерьезным?
– Ну, все-таки я ваш соперник в борьбе за президентское кресло.
– Борьба закончена, – сказал я, – начинаем разгребать конюшни. А лучше вас дипломата нет во всей России. Говорят, даже на планете.
Он сдержанно улыбнулся:
– Возможно, они несколько переоценивают. Отчасти, в мелочах.
Я указал на дверь в малую комнату для отдыха:
– Я как раз набросал проект изменений вашей деятельности… Не лично вашей, понятно, а министерства. Взгляните, если есть желание, а мы пока закончим с людьми плащей и кинжалов. И также танков.
Ростоцкий спросил обидчиво:
– А я?
– А вы… наверное, с полосатой палочкой в руке?
Я проводил Потемкина в комнату для отдыха, там у меня тоже ноутбуки, своя связь, услышал, как за спиной жизнерадостно сказал Казидуб:
– Бежит зебра, смотрит на Ростислава Иртеньевича и говорит себе: «Что же это такое у него в руке?» Га-га-га!
Усадив Потемкина, я вернулся к силовикам, все еще застряли посредине кабинета, живо беседуют, явно уходить не хочется, в кои-то веки ощутили в президенте настоящего вожака-самца, что хочет обиходить не только себя и троих баб вокруг поблизости, но все огромное стадо, именуемое даже не Россией, а человечеством.
На столе раздался звонок, я подошел и коснулся мыши. На экране вспыхнуло в окошке лицо Александры. Я зумил на полный экран, она ощутила или увидела, улыбнулась, голос прозвучал почти весело:
– Господин президент, прибыл Романовский.
Я взглянул на календарь, взгляд быстро просканировал длинную цепочку встреч, разговоров.
– Ах да, этот как раз минута в минуту. Может быть… Ладно, Александра, пригласите. Мне кажется, он достаточно зубастый, да и стоит сразу познакомиться с людьми, с которыми придется работать в одной команде.
– Хорошо, господин президент!
Силовики наблюдали за мной с одобрением. Дверь отворилась, вошел Шаляпин, таким я его представлял. На самом деле, конечно, вошел Романовский, но почему-то именно таким и так, по моим представлениям, вошел бы Шаляпин. О Шаляпине знаю, что он «барин». В Романовском все барское, начиная от весьма солидного барского облика и барских манер до походки, движений. Поклонившись, представился, голос тоже прозвучал, как если бы барин учтиво представлялся другим барам:
– Владимир Романовский к вашим услугам. Владимир Дмитриевич, так сказать. Имею честь…
– Это Казидуб и Мазарин, – представил я. – Один занимается военными, другой – носит кинжал под плащом. А это Ростоцкий, он…
– Носит полосатую палочку, – подсказал Казидуб и жизнерадостно захохотал. – А зебра, знаете ли…
Романовский взглянул на Казидуба с одобрением, как смотрел бы генерал на бравого лейтенантика.
– Люблю военных людей. Что отличает военного от остальных двуногих? Прежде всего – это умение петь в любое время и в любом месте! Вы какие песни поете, Михаил Потапович?
Казидуб указал на меня:
– Какие велит наш обожаемый… это я в порядке подхалимажа тоже, президент. Я же военный, значит – служу. Это вы, демократы, поете, что у вас душа в трусах изволит. А вы будете, значит, культуркой баловаться?
– Предпочитаю коньячком, – ответил Романовский. – Если хороший, естественно. А вы что, интеллигент?
Казидуб отшатнулся:
– Я?
– Ну не я же, – ответил Романовский с достоинством. – Чего это культурой интересуетесь? Интеллигент – это паразит, вырабатывающий культуру, значитца, вы интеллигент.
– А, вот вы о чем, – протянул Казидуб. – Да я знаю, у многих засракулей бактерии – единственная культура, но я больше специализируюсь по дворцу культуры Североатлантического военного блока, ДК НАТО, очень уж близко от наших границ поет…
– Все понятно, – сказал Романовский. – А что это у вас в армии за засракули?
– В армии? – изумился Казидуб. – Засракуль – это заслуженный работник культуры! А что, чистота русского языка вам не…
Романовский отмахнулся:
– Культурному и образованному человеку, как мне, к примеру, чистота русского языка глубоко по… здесь дам нет-с?.. Словом, глубоко. А вы соратники господина Печатника или же остатки старого кабинета?
Мазарин, что с усмешкой наблюдал за их пикировкой, пояснил вежливо:
– Господин президент даже врагов умеет превращать в друзей. А нас и не пришлось перевербовывать. Имортизм страшноват… но обещает очень уж многое! А как он вам?
– Вам ответить как, вежливо или честно?
– Да уж что Бог на лапу положит…
– Идея хороша, – ответил Романовский туманно, – да грех велик. Грех велик – но идея хороша… Чтобы начать с нуля, до него еще надо долго ползти вверх. Но если ползти к тому, что хочет простой народ, а не куда надо, то из нас получатся те же американцы, то есть существа, не только способные зарезаться в процессе бритья, но и удавиться в процессе завязывания галстука. А я на них насмотрелся, тошно мне, господа!.. Не люблю ничего общественного, особенно – мнения, питание и туалеты, а в Америке – все общественное, все для простого рабочего человека, прям коммунизм для ощупывания, и чем ты проще, тем больше свой… Имортизм же – это аристократия… ну ладно-ладно, аристократия духа. Ума, воли и духа. Хотя все это все равно дух, и ничего больше. У меня нет комплекса вины перед простым народом, как у дворян-разночинцев, я сам вышел из народа, потому что по восемь часов в день работал на заводе слесарем, а потом еще по шесть – учился в институте. А затем, пока мои сверстники за бутылочку да по бабам, я кандидатскую, докторскую… Так что теперь не собираюсь у них спрашивать, какие памятники ставить, какие симфонии наяривать, куда страну вести и каким аллюром! Была полная свобода выбора: хочешь быть быдлом – оставайся им, не хочешь – учись и совершенствуйся. Так что вполне справедливо, что те, кто вкалывал больше, теперь указывают тем, кто лежал на печи и чесал свой гондурас…