Чашечку кофе, даже маленькую, что-то не несут. Вряд ли забыли, Александра не из тех, кто забудет даже мелочь, тем более – в первые же недели работы в новой должности, здесь скорее действует строгий наказ директора Центра по охране здоровья президента. Охраняют, берегут, рекомендуют больше отдыхать и развлекаться. Несчастные нормальные хорошие люди! Не понимают еще, что работать не так скучно, как развлекаться… Но нам, презренным, больше нравится до конца жизни находиться в детской песочнице! Самый несчастный из людей тот, для кого в мире не оказалось работы, но это понять может только имортист. Как и то, что даже работа задаром лучше веселья.
Голова как чугунная, буквы и цифры на экране вижу все так же хорошо, но только руки стали почему-то великоваты, я все придвигался и придвигался, пока не сообразил, что скоро вообще уткнусь носом в холодную поверхность люминесцентного экрана. На часах одиннадцать, это уже поздний вечер, плавно переходящий в ночь.
Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом целый штат врачей ходил… В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он – сам царь Мидас…
Медведев увидел меня в дверях, тут же оглянулся на Романовского, сказал наставительно:
– Владимир Дмитриевич, вы как с культуркой обращаетесь?.. Мне это варварство как серпом по Фаберже, когда вот так грубо!.. лучше уж на ковер…
– Хорошему Фаберже, – отпарировал Романовский невозмутимо, – ничего не мешает. Господин президент, эти три подхалима только делают вид, что работают! Я их уловки уже часа три созерцаю.
– Видите? – обратился ко мне Вертинский. – Сам признался!
– Меня хлебом не корми, – сообщил Романовский, – дай роскошно пожить. Вы, дорогой Иван Данилович, если жаждете сделать глупость, торопитесь: вон те двое опередят!
Я прошелся по залу, сел, откинулся на спинку и в изнеможении откинул руки на широкие подлокотники. Медведев сказал сердито:
– Господин президент, он нас обижает!.. Я бы все давно сделал, да тут вирус завелся…
– А кофе на клавиатуру тоже вирус пролил? – спросил Романовский саркастически. – Вообще-то, вы правы, Игнат Давыдович, вовремя смороженная глупость делает обстановку более теплой, чем не вовремя испеченная мудрость. Мне вот отсюда видно ваше резюме на экране, что-де стаби– лизиpовались темпы pоста спада pоссийской экономики… Вот сижу и думаю, представляете? Над чем бы ни работал наш Иван Данилович, всегда получается оружие. Да еще такое, что бьет по своим! Стабилизировались темпы роста спада… круто? Это только в нашем русском министерском языке, это я как министр культурки, как говорит разлюбезный Игнат Давыдович, говорю!.. Вот и думаю, стоит ли свеч этот геморрой?..
Шторх тоже посмотрел на Романовского поверх очков обжигающим взором, пожаловался:
– Господин президент, его хотя бы приспособить кофе варить! Ну, ни к чему не удается полезному, доброму, вечному!
– Меня и так постоянно преследует мерзкое чувство перевыполненного долга, – сообщил Романовский.
Медведев буркнул:
– Вы страдаете манией величия, Владимир Дмитриевич!
– Великие люди манией величия не страдают, – возразил Романовский, – они ею наслаждаются. Вы никогда не говорили с гением? А я так часто с собой разговариваю. А вы, дорогой Игнат Давыдович, назвались клизмой – полезайте, полезайте… Видите, господин президент, только прилег, а уже заколачивают!
Я проговорил устало:
– По непроверенным, но заслуживающим доверия агентурным данным, вы уже три часа созерцаете…
– Так это же какой труд! – запротестовал Романовский. – Я же не просто созерцаю, я мыслю!.. А этим существам нужно, чтобы я микроскопом гвозди… Хотя, конечно, если микроскоп хороший, можно и гвозди, но ведь не оценят юмора, грубые… Грубые, серые, материальные. В смысле, нерелигиозные, представляете чудовищ?
Вертинский фыркнул, Медведев презрительно скривился, Шторх вообще не снизошел до реакции на выпад. Я поинтересовался:
– А вы, Владимир Дмитриевич? С вашим бунтарским инстинктом трудно признать Творца, не так ли?
Романовский негодующе фыркнул:
– Человек, господин президент, рождается с религиозным инстинктом! Без веры и законченной картины представлений о Вселенной человеков не бывает. Это можно называть принципами, кругозором, а можно, как это делает Орест Модестович, вообще никак не называть. Типа, люблю копаться. Это понятно и почтенно, но вот только любовь к копанию на ровном месте несостоятельна, и поэтому следуют оправдания – мол, человек сам себя должен переделать, это такая ступень мраморная, с перилами и барельефами, дальнейшей эволюции. То есть Орест Модестович предполагает, что, когда человек себя изменит и при этом выживет, там, в будущем, другой человек, на порядок выше, будет заниматься чем-то туманно-радужным, типа возни с измененными и перешедшими на следующую ступень эволюции мышами. Опять похвально, но чем будет руководствоваться тот, следующий, эволюционно ступивший на мрамор, человек? Ведь светлые идеалы уже достигнуты. А у него будут свои светлые идеалы и так далее. В принципе, об этом можно писать страницами и томами. И это – псевдорелигия.
Вертинский перебил строго:
– Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма…
– Церковь?
– Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?
– Новых религий, – заявил Романовский, – не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт – ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света – одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя – Творец, Учитель и Дух Святой.
Вертинский спросил ядовито:
– Именно такие?
– Какие удалось увидеть, – отпарировал Романовский. – Станем умнее, увидим больше.
Он говорил очень серьезно, выглядел серьезно, даже вальяжную позу переменил, я ощутил, что на этот раз обошелся без шуточек, на такие темы не шутят, а кто шутит – тот бравирующий независимостью подросток, ему еще взрослеть, умнеть, начинать понимать что-то помимо того, что уже знает, и уверен, что окончательно постиг всю мудрость мира.
– Ай да Пушкин, – проворчал Медведев, – ай да son of the bitch! Когда петух утром кричит «ку-ка-ре-ку», он, в общем-то, прав. На путях истории дорожных знаков нет, так что лучше идти с Богом, чем идти на… навстречу пожеланиям трудящихся. Ладно, вы как хотите, а я пошел, пошел…
Он поднялся, поморщился, отсидел то ли ногу, то ли поясницу.
– Уютно у вас, – пожаловался он. – Потому и засиживаюсь… А дома уже обнюхивают, следы помады ищут! Ну да, на работе задержался, еще что расскажи…
На следующий день проснулся с пренеприятнейшим чувством, что вокруг меня сгущается некое зло, а я порхаю, аки мотылек, беспечный такой, как наши зубоскалы на эстраде. Взглянул на небо – чистое, синее, высокое, но ощущение все равно такое, будто свинцовые тучи прямо над головой, все ниже и ниже, воздух превращается в студень, клейкую массу, даже пространство и время пронизаны чувством надвигающейся беды.
На соседнем столе в моем рабочем кабинете самый простой глобус, обычный, школьный. Кажется, достался по наследству от предшественника, я чуть было не выбросил, люблю все сверхсовременное, однако в этом глобусе что-то есть, есть… Смотрю и вижу планету, просто планету. А на ней – человечество, которое мало кто воспринимает как человечество, а больше как блоки: НАТО, исламский мир, Китай, Индия… Россию в этой таблице присобачить некуда, от нее обычно отмахиваются, словно эту территорию вот-вот займут другие народы, так что неча о ней зазря языки трепать.
Еще больше простого народу, кто и до таких высоких абстракций, как блоки или страны, не дотягивается: для них есть, скажем, русские и черножопые, а все остальные как будто не существуют. А то и русские вроде бы не существуют как русские, а есть москвичи, конечно же – зажравшиеся, петербуржцы – высокомерные бедняки, волковатые тамбовцы, хитрованы рязанцы, уголовный Ростов…
Но я – президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобы не давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком, человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино, разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу где географии, где климата, где особенностей развития. Как человек, который отвечает за все человечество целиком… ладно, как один из тех, кто отвечает за все население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, что где-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другой особей.
Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом вираже истории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс. Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечь вовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, в частности, вот это пятно на той стороне океана, так называемое западное общество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно – общество Зла. Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было бы дико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и… наемным убийцей, проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!
Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородных киллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее и обладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагается играть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силы одинаковы, игро