Как бы то ни было, именно Марка Туллия Цицерона справедливо считать зачинателем «золотого века» римской культуры, достигшего своего пика при Августе, который, однако, по злой иронии судьбы сыграл роковую роль в трагической гибели великого оратора, мыслителя и политика. Рядом с ним, безусловно, стоит фигура гениального человека, с которым у Цицерона сложились крайне непростые отношения, и который, усыновив в своём завещании скромного дальнего родственника Гая Октавия, открыл тому дорогу в большую политическую жизнь. Это Гай Юлий Цезарь, чья латинская проза стала эталонной, возведя римскую литературу на высочайший уровень, и чьё превосходство в ораторском искусстве признавал сам Цицерон.
Нельзя не сказать о Марке Теренции Варроне (116–28 гг. до н. э.). В молодости он застал Римскую республику ещё не знавшей гражданских войн, а свои последние годы прожил уже при единовластном правлении Октавиана. Варрон создал свыше семидесяти научных трудов, изложенных в шестистах книгах[1546]. Тематика их замечательно разнообразна: происхождение Рима, история и жизнь римского народа, латинский язык… Крупнейшим был его труд «Древности в делах людских и богослужебных обрядах». В нём учёный предложил дату основания Рима – 21 апреля 753 г. до н. э., являющуюся ныне общепринятой[1547]. Значение Варрона для римской культуры высоко оценил Цицерон, писавший, обращаясь к нему: «…нас, бывших чужими в своём городе и блуждавших наподобие иноплеменников, твои сочинения как бы привели домой, чтобы мы могли, наконец, узнать, кто мы и где мы»[1548].
Выдающимся историком эпохи острейшего политического противостояния популяров и оптиматов был Гай Саллюстий Крисп. Он писал о событиях либо недавнего прошлого, либо о тех, современником которых ему довелось быть. Благодаря ему нам известен ход непростой для Рима Югуртинской войны в Северной Африке (112–105 гг. до н. э.), перипетии заговора Катилины. Саллюстий первым поднял вопрос о падении нравов в Риме, будучи непримиримым противником сенатской олигархии, тирании немногих, воцарившейся в верхах общества безнравственности[1549].
Подлинно великим произведением римской литературы позднереспубликанской поры стала философская поэма Тита Лукреция Кара (99–55 гг. до н. э.) «О природе вещей»[1550]. Мыслитель-эпикуреец в своём творении из шести книг так определял смысл его и задачу:
«Учу я великому знанию, стараясь дух человека
Извлечь из тесных тенет суеверий.»[1551]
Выдающимся поэтом в жанре любовной лирики был уроженец Вероны Гай Валерий Катулл (87–54 гг. до н. э.), обессмертивший в стихах свою любовь к прекрасной Лесбии (Клодии):
«Женщина так ни одна не может назваться любимой,
Как ты любима была искренно, Лесбия, мной.
Верности столько досель ни в одном не бывало союзе,
Сколько в нашей любви было с моей стороны.»[1552]
Любовь Катулла и Клодии проходила не просто. Временами поэт, измученный своей неверной возлюбленной, восклицал:
«Ненависть и любовь. Как можно их чувствовать вместе?
Как – не знаю, а сам крестную муку терплю.»[1553]
Стихи Катулла сочетали в себе и совершенство формы, и невероятную силу чувств, что навсегда прославило его имя в мировой лирической поэзии.
Характерной чертой римской литературной жизни I в. до н. э. является наличие литературных кружков, объединявших поэтов и писателей. Известно, что Катулл входил одно время в кружок некоего Гая Лициния Кальва, молодого оратора и поэта. Дружбой с ним Катулл очень гордился. В числе участников этого литературного объединения был и известный впоследствии историк Корнелий Непот (100–25 гг. до н. э.), земляк Катулла. В дальнейшем Непот прославил себя написанием исторического труда «О знаменитых иноземных полководцах».
Августу достижения римской культуры были, безусловно, прекрасно знакомы. Как человек, получивший хорошее образование и на родном, и на греческом языке, имевший незаурядных учителей, он был в курсе духовных достижений своей эпохи. И, что главное, он понимал значение интеллектуальной деятельности для успешного развития государства и общества. Важно и то, что у него самого был искренний глубокий интерес и к литературе, и к науке, и к изобразительному искусству, и к архитектуре. Более того, император сам пробовал свои силы в интеллектуальном творчестве. Свидетельство Светония: «Он написал много прозаических сочинений разного рода; некоторые из них он прочитывал перед друзьями или перед публикой. Таковы «Возражения Бруту о Катоне», – их он читал однажды уже в старости, но, не дойдя до конца, устал и отдал дочитывать Тиберию; таковы «Поощрение к философии» и сочинение «О своей жизни» в тридцати книгах, доведённое только до кантабрийской войны. Поэзии он касался лишь бегло. Сохранилась одна книга, написанная гекзаметрами и озаглавленная «Сицилия», в соответствии с содержанием; сохранилась и другая книга, маленькая – «Эпиграммы», которые он по большей части сочинял в бане при купанье. За трагедию он было взялся с большим пылом, но не совладал с трагическим слогом и уничтожил написанное; а на вопрос друзей, что поделывает его Аякс, он ответил, что Аякс бросился на свою губку»[1554].
Перечисленные Светонием художественные опыты Августа характеризуют его как человека с очень широким кругом интересов. Здесь и сочинение политическое – «Возражение Бруту», и обширная автобиография, увы, незавершённая и, что особенно обидно, даже в таком виде до потомков не дошедшая. Заслуживает внимание и его обращение к философии, что неудивительно для благодарного ученика Арея. К поэтическому творчеству, похоже, Август особого дара не имел, хотя и сочинил целую поэму о Сицилии. Любопытно было бы знать её содержание, учитывая, сколь противоречивую память о себе оставил в его памяти этот остров. Что до эпиграмм – то, должно быть, он считал их сочинение скорее забавой, если творил их в бане. Впрочем, термы были предназначены не только для купания, но и для интеллектуального общения, а, значит, сочинение стихов там не было чем-то из ряда вон выходящим… О ком были эти эпиграммы? И на это даёт ответ Светоний: «Любителей старины и любителей манерности он одинаково осуждал за их противоположные крайности и не раз над ними издевался. В особенности он вышучивал своего друга Мецената за его, как он выражался, «напомаженные завитушки», и даже писал на него пародии: но не щадил и Тиберия, который гонялся иной раз за старинными и обветшалыми словами»[1555].
Увы, эта маленькая книжка, как и почти всё литературное творчество Августа, не сохранилась. Благодаря Марциалу мы, правда, знаем, что писались его эпиграммы «резвыми стихами»[1556]. Одна из них до нас дошла:
«То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне
Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.
С Фульвией мне переспать? Ну, а ежели Маний попросит,
Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!
«Спи или бейся со мной!» – говорит она. Да неужели
Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход!»[1557]
Время написания этих слов очевидно: Перузинская война. Политические нападки Октавиана на Марка Антония явно не просто ядовитые шутки. Это проявление ожесточённой пропагандистской войны, в которой не могло быть никаких нравственных ограничений. «Марка Антония он прямо обзывает сумасшедшим, утверждая, будто его писаниям дивиться можно, но понять их нельзя; и потом, высмеивая его безвкусие и непостоянство в выборе слов, продолжает: «Ты и не знаешь, с кого тебе брать пример: с Анния Цимбра и Верания Флакка, чтобы писать такими словесами, какие Саллюстий Крисп повытаскивал из Катоновых «Начал» или с азиатских риторов, чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли?»[1558].
Здесь наряду с соперником-триумвиром, что называется, «под раздачу» угодил и Гай Саллюстий Крисп. Думается, не за свою политическую направленность, но за пристрастие к старинным оборотам речи в исторических творениях.
Из сочинений Августа до нас дошли в «Естественной истории» Плиния Старшего разделы, посвящённые непосредственно государственной деятельности, прежде всего, описание Италии и её регионов[1559]. В трудах Светония, Тацита приводятся распоряжения императора, отрывки из его писем. В XX веке на так называемом Кельнском папирусе были обнаружены речи Августа в память о Марке Агриппе[1560]. Нельзя не отдать должное Августу за его самокритичность к своему творчеству, за выраженную порой самоиронию. Чего только стоит ответ на вопрос о судьбе его трагедии, посвящённой гомеровскому Аяксу! Утрата подавляющего большинства его творений лишает историков и читателей возможности взглянуть на важнейшие события жизни Рима на протяжении семи с половиной десятилетий глазами самого Августа. По счастью, эпиграфика донесла до нас его «Деяния…» – ценнейший первоисточник.
Как человек выдающийся, добившийся в жизни колоссальных достижений в плане политическом, Август не мог не задумываться об обретении вечной славы, залога подлинного бессмертия