[1576]. Этот замечательный человек, верный соратник и друг ещё Гая Октавия, сумел притом сохранить свою личную независимость, в отличие от Агриппы, буквально растворившегося в служении патрону. Он позволял себе не только не соглашаться с Августом, но порой и дерзить ему, при этом добиваясь признания императором справедливости своей дерзости. В то же время Меценат не притязал ни на какое формально особое положение при правителе Империи. Потомок этрусских царей, но при этом скромный римский всадник, он был чужд исканию должностей, о чём сообщает Веллей Патеркул[1577]. Луций Анней Сенека, обращаясь к Нерону, писал: «Твой предок Август позволил Марку Агриппе уединиться в Митилене, а Гаю Меценату, не покидая города, жить настолько вдали от дел, как если бы он пребывал на чужбине»[1578]. Меценат поменял местами понятия «дело» и «досуг». Досуг он сумел представить как служение высокой цели, потому делу по значимости не уступающим. Высокая же цель – покровительство поэтам[1579]. В претворении её в жизнь Меценат преуспел, как никто в истории мировой культуры. Потому его имя как покровителя искусств навсегда стало нарицательным. Восхищаясь деяниями этого великого человека, не забудем о том, кто их сделал возможными и успешными, – об Императоре Цезаре Августе.
Звездой первой величины в объединении поэтов при Меценате стал, конечно же, Вергилий (70–19 гг. до н. э.). Выходец из севе-роиталийской Мантуи он в 15 лет приехал в Рим, дабы продолжить учёбу, начатую в Кремоне и Медиолане. Учился он у ритора Эпилия, учился много лет и, возможно, успел лично встретиться с одним из учеников этой же школы, который был моложе его на 7 лет и носил имя Гай Октавий. Известно, что в годы учёбы Вергилий завёл множество дружеских связей с соучениками, что обеспечило ему прочное положение в высшем обществе Рима. Возможно, именно личное знакомство и принадлежность к одной школе стали причиной того, что Гай Октавий, в дальнейшем Цезарь, а потом и Август, не просто от души покровительствовал Вергилию, но питал к нему личную приязнь[1580]. Становление Принципата вызвало к жизни третью и главную поэму Вергилия «Энеиду». И дело было не только в том, что Август нуждался в произведении, которое бы связало величие римского народа и государства с его именем (Меценат поставил перед поэтом именно такую задачу), само время требовало поэмы, посвящённой происхождению Рима, историческим судьбам римлян и объясняющей достигнутое державой величие. Вергилий, искренне принявший новый государственный строй, был готов воплотить в своей поэзии эти идеи[1581]. Сам курс Августа на восстановление и укрепление старо-римских духовных исторических традиций, обычаев, нравов вызывал у поэта желание воспеть славные подвиги предков, показать, как они, руководствуясь волею богов, претворили в жизнь их предначертания[1582]. Если первая поэма Вергилия «Буколики» о радостях пасторальной жизни была во многом подражанием Феокриту, вторая – «Георгики», воспевшая труд землепашца, ставила его в один ряд с Гесиодом, то «Энеида» – это очевидный вызов Гомеру. Она исторически сводила на нет торжество ахейцев над троянцами, ибо потомки защитников Илиона по воле богов создадут город, превратившийся со временем во владыку мира и подчинивший себе в том числе и потомков ахейцев. Понятно, что основа поэмы должна была быть мифологической, но своей самостоятельной мифологии Рим не имел. Миф о троянском происхождении римлян греческого происхождения. Резко отличалась и ментальность эллинов и потомков Ромула. Греческие предания воспевают героев, как правило, божественного происхождения – полубогов. У римлян же – культ не мифических персонажей, а реальных предков. Потому римский патриотизм основан на отеческих заветах, пусть иные из предков и вымышлены. Но в глазах тех, кто считал себя их потомками, подлинность этих людей была неоспоримой. Вергилий был здесь в более сложном положении, нежели Гомер. Великий грек основывал своё творение на бесчисленных преданиях, уже не одно столетие в Элладе бытовавших. Вергилий должен был сам творить мифологию, соединяя её с действительной историей отечества. И греческая легенда о троянском происхождении римлян была скромным подспорьем. Мироощущение героев «Илиады» и «Одиссеи» и персонажей «Энеиды» резко отличаются друг от друга. Герои Гомера пусть и сражаются, мстя за обиду, всему ахейскому миру наглым троянским царевичем нанесённую, сами по себе глубоко эгоцентричны. Для них личная честь и личный успех – главное в жизни, важнее общего дела[1583]. Ахиллес, горделиво обидевшись на Агамемнона, пребывает в своём шатре, что идёт на пользу троянцам в ущерб ахеянам. Но герой об этом даже не задумывается. Для Энея же будущее его народа важнее всего, ибо он по воле богов отвечает за его судьбу[1584]. Собственные переживания для него вторичны, потому и не трогает его страшная судьба Дидоны… Его чувство долга, верность своему народу, почтение к богам, любовь к своей семье, прежде всего к отцу, – образец для римлян на все времена.
Для Августа «Энеида» имела особое значение ещё и потому, что его главный герой олицетворял собой начало рода Юлиев, представителем которого являлся сам принцепс, император, преобразователь государства, поднявший его на высшую ступень славы и могущества[1585].
«Будет и Цезарь рождён от высокой крови троянской,
Власть ограничит свою Океаном, звездами – славу,
Юлий – он имя возьмёт от великого имени Юла,
В небе ты примешь его, отягчённого славной добычей
Стран восточных; ему воссылаться будут молитвы.
Век жестокий тогда, позабыв о сраженьях, смягчится,
С братом Ремом Квирин, седая Верность и Веста
Людям законы дадут; войны́ проклятые двери
Прочно железо замкнет; внутри нечестивая ярость,
Связана сотней узлов, восседая на груде оружья,
Станет страшно роптать, свирепая, с пастью кровавой»[1586].
Здесь речь идёт о закрытых воротах храма Януса и о достигнутом мире, что не помешает поэту в дальнейшем поставить в заслугу Августу расширение пределов державы, явно не мирным путём достигнутое:
«Вот он тот муж, о котором тебе возвещали так часто:
Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова
Век вернёт золотой на Латинские пашни, где древле
Сам Сатурн был царём, и пределы державы продвинет»[1587].
Итоги своей жизни и творчества Вергилий подвёл в сочинённой им эпитафии самому себе:
«Мантуей был я рождён. Калабрией отнят. Покоюсь
В Партенопее. Воспел пастбища, сёла, вождей.»
Другой великий поэт эпохи Августа, чьё имя традиционно стоит рядом с именем Вергилия, это Квинт Гораций Флакк (65–8 гг. до н. э.). Он, как известно, в стан сторонников Октавиана попал далеко не сразу. Будучи в молодости противником цезарианцев, Гораций в качестве военного трибуна сражался в войске республиканцев при Филиппах и был вынужден, бросив щит, бежать с поля боя. Впоследствии он написал об этом скорбные стихи. После войны Гораций в начале 41 г. до н. э. возвращается в Рим, где, к счастью, быстро входит в круг поэтов, подружившись с Вергилием и Варием, которые становятся его лучшими друзьями[1588]. В 38 г. до н. э. они же и представили его Меценату, сумевшему оценить даровании двадцатисемилетнего стихотворца. Своему покровителю и благодетелю Гораций посвятит первую написанную им книгу «Сатиры». Сатира и станет любимым жанром его поэтического творчества. Горацию же принадлежит её шутливое определение: «Муза, идущая по земле»[1589]. Интересно, что, уверенно вписавшись в сообщество поэтов, покровительствуемое Меценатом и, что всем было очевидно, и самим Августом, Гораций всегда стремился сохранить независимость. Он даже решился отказаться от предложения стать секретарём принцепса. Август, однако, обиды на поэта не затаил. Именно Горацию, как мы помним, императором было поручено сочинить торжественный гимн к столетним играм 17 г. до н. э.[1590]
Но самой прославленной в веках стала ода Горация, традиционно именуемая «Памятник». Приведём её в блистательном переводе Александра Фета:
«Воздвиг я памятник вечнее меди прочной
И зданий царственных превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит.
Нет, весь я не умру, и жизни лучшей долей
Избегну похорон, и славный мой венец
Все будет зеленеть, доколе в Капитолий
С безмолвной девою верховный ходит жрец.
И скажут, что рожден, где Ауфид говорливый
Стремительно бежит, где средь безводных стран
С престола Давн судил народ трудолюбивый,
Что из ничтожества был славой я избран
За то, что первый я на голос эолийский
Свел песнь Италии. О, Мельпомена, свей
Заслуге гордой в честь сама венец дельфийский
И лавром увенчай руно моих кудрей.»[1591]
К кругу Мецената принадлежал также Секст Проперций (около 50 – после 15 гг. до н. э.). Его поэзия во многом близка к творчеству Катулла и Тибулла. Как и у них, у него на первом месте страсти и роковая любовь к прекрасной, но, увы, не