[240]. Но особо родные Гая опасались «пренебрежения к нему Антония, столь сильного в то время»[241].
Молодой человек, надо сказать, сложность своего положения прекрасно понимал, потому и с самого начала начал заботиться о приобретении серьёзного политического союзника-покровителя, без которого самостоятельно утвердиться в столице в качестве уважаемой и значимой персоны справедливо представлялось ему невозможным. Выбор такового Октавианом был сделан быстро: пребывая на вилле своего отчима в Кумах, он воспользовался соседством Цицерона и вместе с Луцием Марцием Филиппом нанёс ему визит вежливости. Держался Октавий – так его представил политику отчим, деликатно опустив уже широко прокламированное пасынком принятое имя великого родственника – очень скромно, демонстрировал Цицерону почтение и даже восхищение. Тот же был крайне сдержан, как и подобало человеку пожилому и прославленному в общении с юнцом, чьи перспективы в Риме были весьма туманны. Оратор знал, конечно, что юноша объявил себя Гаем Юлием Цезарем ещё до официального акта об усыновлении и намерен бороться за наследство диктатора, но пока не стал именовать его столь громким именем. Подобно отчиму он употребил его родовое имя Октавий[242]. Тем не менее, знакомство состоялось, и пренебрежения к восемнадцатилетнему дебютанту большой римской политики Цицерон не высказал, снисходительно принимая его восторженность и очевидную лесть. Нельзя забывать, что мстительные намерения Гая наверняка также были известны оратору-республиканцу и никак не могли вызвать у него каких-либо симпатий.
Прибыв в Рим, приветливо встреченный радугой, как мы помним, Октавий внимательно выслушал все опасения родных и сказал, что «сам выйдет Антонию навстречу как более молодой к старшему и как частное лицо к консулу, и что к сенату будет относиться с должным уважением. Постановление же, по его словам, состоялось потому, что никто не поднял обвинения против убийц. Если же кто-нибудь смело поднимет обвинение, тогда и народ это поддержит как дело законное, а сенат и боги как справедливое, поддержит его равным образом и Антоний. Если же он, Октавий, не выставит свои права на наследство и усыновление, то он погрешит против Цезаря и лишит народ распределения денег»[243]. Речь свою Октавий завершил эффектными словами, что почитает «для себя прекрасным не только подвергнуться опасностям, но и умереть, если он, получивший такое предпочтение со стороны Цезаря, может оказаться достойным его, подвергавшегося так охотно опасностям».[244] Далее он процитировал «Илиаду», то её место, где богиня-мать Фетида предупреждает героя-сына Ахиллеса о грозящей ему смертельной опасности в случае мести за друга Патрокла:
«Матерь, слезы лиющая, снова ему говорила:
«Скоро умрёшь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!»
Ей, тяжело воздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий:
«О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга
Спасть от убийцы! Далеко, далеко от родины милой
Пал он; и, верно, меня призывал, да избавлю от смерти!
Что же мне в жизни?»[245]
Цитату юноша прокомментировал своеобразно: Ахиллес-де заслужил вечную славу, отомстив за смерть друга, а он, Октавий, оплакивает и готов мстить даже ценою собственной жизни за «императора, который при том пал не по закону войны, но был кощунственно убит в сенате»[246].
Атия, выслушав столь доблестные слова Гая, немедленно «сменила страх на радость и приветствовала своего сына как единственного достойного Цезаря человека»[247]. Мать не только поддержала Октавиана словами похвалы его достойных намерений. Как подлинно мудрый человек Атия, с одной стороны, побуждала Гая поспешить с выполнением своих замыслов, но при этом советовала действовать не прямолинейно, а хитро, введя противника в заблуждение. Проявлять открытую смелость было ещё явно не время, потому она убеждала сына пока терпеливо сносить обиды, избежать которых было в его положении едва ли возможно[248].
Слова матери падали на хорошо подготовленную почву и дух их соответствовал нраву самого наследника Цезаря. С младых ногтей Гаю были свойственны осторожность и расчётливость в своих действиях. Никогда не был он рабом своих страстей. То ли сильные страсти вообще не были свойственны его хладнокровной натуре, то ли он рано научился их подавлять. При этом честолюбие у молодого человека было титаническое. Иначе он не вступил бы столь отважно и решительно в борьбу за всё наследие великого родственника.
Действовать Октавиан начал немедленно. Сразу после вдохновляющего разговора с матерью он сообщил своим друзьям о необходимости на следующий день встретиться на форуме. Здесь он предстал перед Гаем Антонием, братом консула, бывшим в том году претором. Как претору Октавиан и сообщил ему о своём желании воплотить в жизнь важнейшее для себя согласие Цезаря, изложенное в его завещании, – усыновить Гая Октавия. Завещание было в Риме уже всем подробно известно, потому Гай Антоний возразить не мог.
В присутствии претора, при необходимых свидетелях усыновление теперь уже официально состоялось и, согласно закону, было нотариально заверено. С этого момента Гай Октавий окончательно стал уже на совершенно законном основании Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Собственно, как мы помним, он уже с самого своего прибытия в Италию стал так себя называть, что было некоторым предвосхищением события, которое теперь на римском форуме должным образом состоялось. Неизбежное добавление Октавиан, поясняющее из какого рода был усыновлён новоявленный Юлий, после этого Гай старался никогда не поминать. Но по иронии судьбы историки, дабы не путать его с гениальным усыновителем, именно Октавианом его называли, называют и будут называть. Даже после того, как он станет ещё и Августом.
Далее молодому Цезарю предстояла встреча с другим братом Марка Антония – плебейским трибуном Луцием Антонием. Девятого мая тот представил его уже под новым официальным именем трибутным комициям – плебейскому народному собранию. Октавиан в своей речи не стал говорить о мщении за подлое убийство диктатора, не обнаружил никаких властолюбивых помыслов, но настойчиво убеждал народ, что исключительно желание раздать римлянам по 300 сестерциев, согласно завещанию Цезаря, подвигло его бороться за наследие своего великого усыновителя. Слушателям такая речь не могла не понравиться. Тем более что от Марка Антония, реально распоряжавшегося этим наследием, никаких раздач денег народу никто не дождался. Так Октавиан, ещё напрямую не столкнувшись с будущим главным своим политическим противником, уже нанёс меткий и чувствительный удар по его репутации, себя же в глазах народа немедленно облагородив.
Теперь предстояла прямая встреча законного наследника Цезаря и того, кто этим наследием, прежде всего его материальной частью, уже уверенно распоряжался. Антоний этому был явно не рад. Ведь досадное появление новоявленного Цезаря решительно ломало его планы, что он не мог не почувствовать. Потому Антоний решил сразу же поставить на место дерзкого мальчишку. Встреча действующего консула и юного, но при этом совершенно законного наследника не только имени, но и материального наследства Цезаря состоялась в Помпеевых садах. Антоний, фактически на тот момент руководитель Республики, ближайший соратник Цезаря, видный военачальник, сразу же постарался дать понять незваному гостю, кто есть кто. Октавиану пришлось долго ждать приёма, что не могли не заметить многие римляне, в этот час оказавшиеся у входа в Помпеевы сады. Впрочем, молодого человека это не смутило. Он лишний раз убедился в справедливости предостережений матери и повёл себя так, как она ему и советовала. Очевидного пренебрежения, явной обиды он, казалось, вообще не заметил и, когда Антоний соизволил его наконец-то принять, приветствовал консула почтительнейшим образом.
Историк «Гражданских войн» Аппиан приводит полные тексты длинных речей, каковыми Октавиан и Антоний обменялись. Существует мнение, что разговор этот вымышлен: никто эти речи не стенографировал, едва ли сами собеседники в дальнейшем пожелали их в точности записать и широко распространить[249]. В то же время общая направленность речей обоих, их смысл вполне могли быть отражены достаточно точно[250]. Ведь каждый из собеседников был заинтересован, чтобы представить себя в наилучшем виде, потому и Октавиан, и Антоний могли постараться рассказать своим друзьям о характере беседы. От вопиющего искажения её смысла как раз и могло удержать знание того, что оппонент также поведает подробности разговора.
Октавиан, обращаясь к Антонию, для начала стал упрекать его в том, что действительного отмщения убийцам Цезаря так и не состоялось. Почему консул не воспользовался возмущением народа против заговорщиков, вызванного его же справедливой надгробной речью? Октавиан осудил Антония и Долабеллу за то, что они, справедливо лишив Брута и Кассия ранее предоставленных им сенатом Македонии и Сирии, всё же обеспечили убийц подачками в виде Крита и Киренаики. Упрёки Октавиан перемежал комплиментами, именуя Антония и «отцом», и «наиболее явным другом Цезаря, удостоенным им наибольшей почести и власти». И даже высказывал занятную мысль, что Цезарь мог бы усыновить не его, Октавия, но Антония, если бы был уверен, что тот предпочитает сделаться потомком Энея, а не Геракла[251]