Поддержки Октавиан успешно искал не только у простого народа. Важнейшее внимание он уделил поискам содействия у ветеранов войн Цезаря, чьи поселения в Италии и, главное, в областях её, близких к столице, были весьма многочисленны. Антоний располагал шеститысячной охраной, каковую вскоре после гибели Цезаря он обеспечил себе с согласия сената. И Октавиан решил ни в чём ему не уступать, пусть и безо всякого постановления сената. Он начал собирать против Антония силы, «волнуя поселения Цезаревых ветеранов»[265]. И отклик там нашёл. В Рим стали прибывать «старые воины из их поселений»[266].
Это было уже очень серьёзно. Тем более что популярность Антония и его товарища по консульству Публия Долабеллы в Риме крепко пошатнулась. Вот как описал это Веллей Патеркул: «В конце концов, обнаружилась неистовая страсть консулов Антония и Долабеллы к незаконному владычеству. Антоний захватил семьсот миллионов сестерциев, оставленных Цезарем на хранение в храме Опы, записки Цезаря были искажены вымыслом и уступками прав гражданства – всему была назначена цена, ибо консул продавал государство»[267].
В своих явно коррупционных действиях Антоний опять-таки не был оригиналом. Поздняя республика грешила коррупцией на самом высоком уровне. Чего только стоила деятельность публиканов в провинциях, каковые подвергались натуральному разграблению. А ведь назначения туда они получали в сенате, и ох как многие и многие сенаторы крепко наживались на такого рода назначениях. «Отцы отечества» получали как мзду за предоставления публиканам права собирать подати, а вернее, обирать тамошнее население, так и благодарственные подношения по итогам публиканских «трудов».
Возможно, в обычное время деятельность Антония и Долабеллы не вызвала бы общественного недовольства, но вот на фоне так успешно демонстрируемого бескорыстия Октавиана и его готовности разориться ради раздачи народу завещанных Цезарем денежных даров возмущение проснулось и усиливалось. Да и непрекращающиеся нападки консула на Октавиана создавали впечатление (а может, и иллюзию), что «юный Г. Цезарь ежедневно подвергался козням Антония»[268]. В итоге «государство, подавляемое владычеством Антония, замерло от ужаса: у всех негодование и горе и ни у кого нет силы к сопротивлению»[269].
Конечно, такое описание Рима лета 44 г. до н. э. кажется уж больно ужасающим. Невольно вспоминается, что у многих и многих историков репутация Веллея Патеркула, прямо скажем, небезупречна. Ещё в XVIII в. Монтескье уличил его в приверженности к льстивости, а историк XX в. сэр Рональд Сайм безжалостно оценивал его как автора лживого, болтливого и раболепствующего[270]. Безусловно, Патеркул в своей «Римской истории» целиком на стороне Октавиана, будущего Августа, и потому противники его изображаются самым недоброжелательным образом. Однако в рассматриваемом случае этот римский историк в целом заслуживает доверия, ибо последующие события многие из его характеристик общественных настроений тех дней подтвердили.
Октавиан теперь ходил по городу, будучи окружён целой толпой, как бы личной охраной[271]. К первой своей опоре в борьбе за власть (поддержке простого народа) он добавил вторую – военную, в лице многочисленных воинов, доблестных ветеранов славных походов и побед Гая Юлия Цезаря. Но нужна была и ещё одна важнейшая опора: римская политическая элита. А здесь всё как раз было совсем не просто. Очень многих в сенате смущала внезапно быстро растущая популярность юного наследника Цезаря как раз среди народа благодаря денежным раздачам и среди воинов, помнивших его великого усыновителя. И вот тут-то на помощь Октавиану явился известнейший политик последних десятилетий Римской республики уже лично с ним знакомый Марк Туллий Цицерон. Это стало серьёзным ударом для Антония, ибо его взаимоотношения с великим оратором были очень и очень непростыми.
Сам Антоний, ощущая слабеющую поддержку в столице, и крайне обеспокоенный ростом популярности Октавиана, что называется, заметался. С одной стороны он постарался ослабить позиции противников Цезаря, произведя ещё одну рокировку провинций. Он силовым давлением стал добиваться закона о перемене наместничества в провинциях[272]. Поскольку ему ещё по решению Цезаря предназначалась провинция Македония, а одному из заговорщиков – Дециму Юнию Бруту – Галлия, то он счёл в новой ситуации такое распределение для себя невыгодным. Антоний помнил, что Цезарь обрёл власть в Риме, опираясь именно на господство в Галлии, в то время как обладание Македонией Помпею удачи не принесло. Теперь, согласно новому постановлению, Галлия доставалась Антонию, а Децим Брут должен был отправиться в Македонию. При этом Антоний хлопотал, чтобы шесть легионов, стоявших в этой уступаемой им провинции, остались в его подчинении, для чего был распущен слух о том, что геты, узнавшие о гибели Цезаря, готовятся напасть на римские владения[273]. Слух, надо сказать, вовсе не безобидный. Геты в то время были объединены в царство под властью правителя Буребисты, который, как считалось, мог выставить до 200 000 воинов. Почему, собственно, Цезарь и готовил перед походом на Парфию экспедицию против гетов, дабы они лишились возможности нанести удар по римским владениям, когда основные римские силы уйдут воевать на Восток[274]. С другой стороны, консул сделал широкий жест в сторону сената и противников Цезаря и цезарианцев. Он провёл закон, запрещающий вообще кому-либо заговаривать о диктатуре, присуждать её кому-нибудь или принимать её кому-то. Любой, кто посмел бы нарушить это постановление, оказывался вне закона, и его мог убить первый встречный, не неся за это никакого наказания[275].
Брат Марка Антония претор Гай Антоний в желании привлечь на его сторону даже сторонников убийц Цезаря пошёл ещё дальше. Он решил организовать для народа зрелище в честь Марка Юния Брута, который всё ещё оставался претором. Замысел был таков: представление будет столь великолепным, что народ изменит своё отношение к убийцам и призовёт Брута вернуться в Рим. Зрелище действительно получилось роскошным, но, когда подкупленные Гаем Антонием люди попытались потребовать возвращения в Рим Брута и Кассия, то большинство зрителей с этим решительно не согласилось. Хитроумный план Гая с треском провалился.
Брут и Кассий, похоже, были предупреждены об этой затее. Но, узнав о её полной неудаче, приняли окончательное решение силой утвердиться в назначенных им сразу после убийства Цезаря провинциях – Македонии и Сирии[276]. Здесь они намеревались создать базу для новой гражданской войны. Последней войны во спасение римской свободы. Так они это понимали.
А вот Октавиану устройство зрелищ удалось много лучше, чем братьям Антониям. На играх в честь Аполлона он использовал появление кометы для обожествления Цезаря. Комета-де – душа Цезаря, воспарившая на небеса! Блестяще были устроены также зрелища в честь Венеры Прародительницы. А они-то были учреждены самим Цезарем после победы при Тапсе.
Октавиан постарался придать этим событиям особую значимость подчёркнутым предельно торжественным почитанием Гая Юлия Цезаря: «он готовил для этих зрелищ золотой трон и венок своему отцу в силу состоявшегося постановления, на основании которого во время всех зрелищ полагалось выставлять в его честь эти предметы»[277]. Неожиданно этому воспрепятствовал эдил Критоний, бывший организатором зрелищ в силу занимаемой должности. Октавиану он объяснил свои действия тем, что не допускает почестей Цезарю, поскольку сам и несёт расходы на устройство зрелищ для народа. Октавиан немедленно обратился за поддержкой к Антонию, дабы тот, будучи консулом, отстоял почитание Цезаря, памяти которого он должен был быть верен. Антоний, как бы забыв о действующем постановлении, ответил, что по этому вопросу должно обратиться в сенат. Справедливо возмущённый Октавиан заявил, что постановление пока остаётся в силе, потому он выставит золотой трон, а Антоний волен вносить в сенат свои предложения. Консул, тем не менее, не позволил уже очевидному политическому сопернику так почитать память Цезаря. Этим непродуманным шагом он немедленно подорвал свой престиж у главной своей опоры – цезарианцев. Запрет ими был воспринят не как противодействие дерзости Октавиана, но как прямое неуважение к памяти Цезаря. Противник Антония тут же воспользовался такой серьёзной промашкой. Ведь теперь получалось, что он, Октавиан, и есть главный заступник памяти великого Цезаря. Не просто наследник по завещанию, но и защитник прав всех тех, кто был облагодетельствован его славным усыновителем. Антоний же выглядел в самом скверном виде – предателем и памяти, и дела Цезаря. Октавиан старательно подогревал такие настроения: «Не гневайся из-за меня, Антоний, на Цезаря, не кощунствуй против него. Ведь он был больше всего твоим благодетелем, да притом в самой широкой мере. Меня ты можешь оскорблять как тебе угодно. С разграблением моего имущества повремени, пока граждане не получат причитающейся им раздачи. Все остальное можешь ты получить. Ведь мне будет достаточно, даже и в бедности, славы моего отца, если она останется не поколебленной, и производимой мною раздачи гражданам, если только ты не помешаешь ее выполнить»[278]