ицал Цицерона, прямо заявляя, что тот не «властью господина» тяготится, но лишь страшится «злого господина» и, объявляя молодого Цезаря достойным человеком, лишь выбирает себе «ярмо полегче»[285]. Напоминая Цицерону римскую историю, Брут подчёркивал, что предки не смирялись и с добрыми господами. Главное же, чему удивлялся Брут, это то, что Цицерон «в уплату за ниспровержение одного тирана-Антония – требует для себя права поставить тираном Цезаря»[286].
Конечно же, Цицерон своим республиканским у беждениям никогда не изменял и, сочиняя дивный сон о мальчике, по воле Юпитера предназначенном быть владыкой Рима, имел в виду лишь того самого «правителя государства», о каковом писал в своём трактате «О государстве». Такой правитель должен был преобразовать Римскую державу не своей власти ради, но, согласно знаменитым словам великого поэта Квинта Энния: «Древний уклад и мужи – вот римской державы основа»[287]. Беда была в том, что «божественный мальчик» сей не просто был внучатым племянником и главным наследником Гая Юлия Цезаря. Он успел пройти определённую школу у своего великого родственника. Гай Октавий был юношей очень неглупым, весьма наблюдательным и прекрасно понял, какую именно форму правления Цезарь стремился установить в Риме. Оказавшись наследником диктатора, он пожелал естественным образом стать и его полноправным преемником. Юношеского максимализма в постановке цели жизни он отнюдь не был лишён. Осторожность была ему свойственна лишь в способах достижения этой самой цели – вот одна из важнейших причин его конечного успеха и превосходства над противниками, которые ни в той самой осторожности, ни в холодной расчётливости с ним не смогли соперничать. Колебаний в выборе и стремлении к достижению поставленной цели жизни Октавиан не знал. А юношеский честолюбивый задор способствовал тому, что стремление к достижению единовластия, «монархические тенденции» в начале его политической деятельности «сказывались даже сильнее и резче, нежели в последующие годы»[288]. Антоний и Брут сумели раскусить подлинные цели Октавиана, Цицерон – нет. Чем можно объяснить схожую проницательность столь разных людей, как Марк Антоний и Марк Юний Брут? И почему в конечном итоге многоопытный, умудрённый, великий интеллектуал Марк Туллий Цицерон, говоря словами Плутарха, «дал провести себя мальчишке»?[289]
Здесь возможны разные, даже прямо противоположные объяснения. Не лишены оснований утверждения, что Цицерон – это человек, живущий иллюзиями, и, подобно всякому теоретику, лишённый подлинной политической широты взглядов, не обладающий чутьём властных реалий, не разработавший ни одной ни политической, ни военной концепции[290].
Но можно полагать, что тактика поддержки Цицероном Октавиана была правильной, даже единственно возможной в той конкретной ситуации. Цицерон был вынужден делать выбор между однозначно большим злом для него, каковым совершенно очевидно являлся Антоний, и Октавианом, проявившим в своих письмах к нему величайшую почтительность, именуя Цицерона «отцом»[291]. При этом справедливо напомнить следующее: Октавиана Цицерон вовсе не идеализировал. Поначалу, как мы помним, он встретил юношу с прохладцей, а летом в письмах к лучшему своему другу Аттику не раз писал об осторожности по отношению к наследнику Цезаря, необходимости отрывать его от Антония, и что конечная победа будет весьма неблагоприятной для дела защитников республики от тирании. Хуже только победа Антония…
Думается, трагедия Цицерона была прежде всего в том, что в Риме тех дней опереться ему было более не на кого. Сенат был откровенно слаб, аморфен, а предшествующий опыт говорил о том, что он внутренне готов склониться перед тем, кто возьмёт верх в уже очевидно вновь начинающейся гражданской войне. Не забудем, ведь этот самый сенат совсем недавно при Цезаре своим постановлением воскресил в Риме монархические традиции в угоду диктатору, когда он получил право носить красные сапоги, подобно древним царям Альба Лонги, восседать на позолоченном кресле, во время триумфов надевать царское облачение[292].
Конечно, это было облачение царей – прямых потомков Энея, а не семи рексов, от наследия которых предки римлян так решительно отреклись, изгнав Тарквиния Гордого, но сама покорность «отцов, внесённых в списки» уж больно красноречива.
Союз Октавиана и Антония, скреплённый взаимной клятвой, должен был крепко встревожить Цицерона. Ведь в таком случае дело защиты «римской свободы» выглядело совсем уж безнадёжным. Сенат был против них бессилен, республиканцы собирали войска на далёком Востоке, Децима Брута постановлением трибутных комиций теперь должно было лишить командования в Цизальпийской Галлии, а из Македонии в Италию стали через Ионическое море прибывать войска[293]. Но вот здесь-то на помощь Цицерону и всем прочим ревнителям сенатской республики пришёл сам Марк Антоний.
В эти дни скончался один из плебейских трибунов. Понятное дело, что возникла вакансия, каковую долженствовало немедленно заполнить. Появилась кандидатура некоего Гая Фламиния, немедленно получившая поддержку Октавиана[294]. Возможно и прошёл бы носитель славного имени – вспомним Гая Фламиния, стойкого защитника интересов римского плебса, консула 217 г. до н. э., погибшего в битве с войсками Ганнибала при Тразименском озере в том же году – в трибуны на освободившееся место, да вот незадача: народ Рима, возлюбивший Октавиана за его денежные раздачи, возжелал осчастливить наследника Цезаря избранием на эту должность. Римляне порешили, что Октавиан сам не выставляет своей кандидатуры исключительно из скромности, объясняемой его молодостью[295]. В сенате немедленно возникло волнение: юный соискатель должности плебейского трибуна никогда не отрекался от объявленного им намерения отомстить убийцам Цезаря. А в качестве трибуна он получал законную возможность привлечь их к суду, учитывая популярность Октавиана и очевидную неприязнь римлян к убийцам Цезаря, из-за каковой Брут и Кассий и оказались вне Италии, в восточных провинциях.
Если бы дело ограничивалось только страхами сената, то, скорее всего, народ Рима и осуществил бы свою политическую волю. Но здесь неумно и недальновидно проявил себя Марк Антоний.
Взаимно данная клятва естественным образом предполагала и взаимные уступки вождей цезарианцев. Октавиан своё слово сдержал: Антоний получил поддержку плебейских трибутных комиций и теперь по закону должен был сменить заговорщика Децима Брута во главе легионов в Цизальпийской Галлии. Едва ли эта поддержка доставила Октавиану удовольствие. Но он, несмотря на свой юный возраст, уже научился отделять политику от эмоций и справлялся с этой очень непростой задачей, особо сложной для начинающего политика, блестяще[296]. Другое дело Антоний. Он как бы забыл, что, согласно взаимно принятым обязательствам, Октавиан вправе надеяться и от него получить кое-что. Консул немедленно напомнил всем, что молодой Цезарь является патрицием, а значит, на должность плебейского трибуна претендовать не может. Более того, он угрожающе добавил, что тот «не имеет права нарушать закон и применять насилие по отношению к кому-либо»[297]. В таком случае Антоний готов противодействовать ему всеми мерами, каковые ему предоставляет консульская власть[298].
Такое поведение Антония рушило все договорённости между ним и Октавианом, а торжественно данная клятва становилась пустым звуком. Молодой Цезарь теперь получал свободу рук, каковой немедленно воспользовался. Верные ему люди повели агитацию в поселениях ветеранов божественного Юлия. Более того, в станы воинов, верных Антонию, посланцы Октавиана в дополнение к устной агитации стали подбрасывать прокламации, направленные против консула и призывающие поддержать законного наследника Цезаря. Ожидались и народные волнения. Чтобы их не допустить, Антоний вообще отменил выборы, что обстановку вовсе не разрядило. Популярность Октавиана настойчиво росла, а авторитет Антония очевидно вновь зашатался.
В такой обстановке Цицерон счёл необходимым вернуться в Рим и перейти в наступление против Антония, полагая, что для этого настало самое время. Атака на консула в сложившейся ситуации непременно вела бы его к союзу с Октавианом. Теперь они оба нуждались друг в друге. И ненависть к Антонию их крепко сближала. Казалось, у них общие интересы. Но это была иллюзия. Вскоре обнаружится, насколько цели двух политиков разнятся. И для одного из них это обернётся погибелью. В такой странной паре союзников – Октавиан Цицерону во внуки годился – согласие не могло быть долгим. Идеалы Цицерона были целиком в прошлом. Ему казалось, что устранение честолюбца или честолюбцев, стремящихся к тирании, способно вернуть столь любезную его сердцу сенатскую республику, где будет царить «concordia ordinem» – «согласие сословий», что было его давнишней мечтой. Нобилитет и всадники не будут враждовать, соперничать. Возродятся «mos maiorum» – «нравы предков». И тогда не придётся ему скорбеть об «утраченной республике» – «res publica amissa», ибо восторжествует «res publica libera» – «свободная республика»[299], в каковой, и это важнейшее условие, у власти будут оптиматы, лучшая, как он искренне полагал, часть нобилитета. Во имя торжества столь прекрасного дела не во вред будет использовать и прыткого юнца, сумевшего в качестве наследника Цезаря завоевать немалую популярность в народе. Неприятно, конечно, что едва оперившийся и неожиданно для всех объявившийся внучатый племянник убиенного диктатора упорно твердит о необходимости мести убийцам, да и восприятие наследства Цезаря у него подозрительное: деньги, похоже, его мало волнуют, поскольку он и свои тратит «во исполнение завещания Цезаря». Чего же тогда сей внешне почтительный юноша на самом деле жаждет? Ведь не обретение одного имени двоюродного дедушки-дядюшки предел его мечтаний? Нетрудно догадаться, что он и о власти помышляет, как о том предупреждает доблестный Марк Юний Брут. Но всё же, это пока волчонок, какового и приручить можно постараться. А вот Антоний – волк матёрый, к власти как к своей законной добыче рвущийся. С этим – битва не на жизнь, а на смерть! Как некогда с Катилиной! Занятно, ведь этот скороспелый юнец, о власти задумавшийся, как раз появился на свет в тот самый год, когда Цицерон был консулом и вёл самую решительную борьбу с Луцием Сергием Катилиной и его приверженцами. В той борьбе была добыта блистательная победа… почему бы не добыть таковую и ныне?