И тут-то настал звёздный час Цицерона. Как пишет Плутарх, «никогда сила и могущество Цицерона не были столь велики, как в ту пору. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря, который, дескать, защищает отечество от врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и ликторской свиты»[306].
Для столь юного римлянина это было невиданное доселе карьерное достижение. Позднее, уже император Август так напишет об этих событиях в своей биографии: «Девятнадцати лет отроду по собственной инициативе и на частные средства я набрал войско, с помощью которого вернул свободу государству, попранному кликой. В знак этого сенат в консульство Гая Пансы и Авла Гирция почётным постановлением ввёл меня в сенаторское сословие, дал право подавать своё мнение наравне с консулярами и предоставил мне империй»[307].
Безусловно, преторство Октавиана, его введение в сенат – исключительная заслуга Цицерона. Здесь с его стороны потребовались немалые и непростые хлопоты. Ведь далеко не во всём сенат шёл ему навстречу. К примеру, ему так и не удалось добиться провозглашения Антония «врагом отечества» – сторонников в сенате у того оставалось ещё немало.
Для Октавиана же наступили поворотные в его карьере дни. До этого, собирая под своё знамя войска, он действовал формально частным образом, в любой момент его поступки могли быть признаны беззаконными. Тогда он был вынужден, скрепя сердце, договариваться о возможном союзе даже с Децимом Брутом[308]. Теперь же молодой Цезарь 7 января 43 г. до н. э. прибыл в лагерь близ Арреция со знаками пропретора. Цицерон в эти дни восхищенно именовал Октавиана «divinus adolescens» – «божественный юноша».
Тем временем отношения между сенатом и Антонием становились всё напряжённее. Труды Цицерона приносили свои плоды – в Филиппики он вложил всю силу своего ораторского дара и всю свою ненависть к Антонию и ко всем врагам дела спасения Римской республики. Как он это понимал.
Антоний со своей стороны, ощущая остроту происходящего, пытался всё же договориться. Правда, при этом он свои требования ужесточал. Теперь он уже требовал себе не относительную скромную по размерам Галлию Цизальпийскую, но всю былую «Косматую Галлию» – Трансальпийскую. Требовал он также утверждения всех ранее принятых в его консульство законов, отмены которых так рьяно добивался Цицерон.
Вскоре на севере Италии, куда пришли войска под командованием нового консула Гая Вибия Гирция, при котором находился и юный девятнадцатилетний пропретор Октавиан, начались уже первые стычки между сенатской армией и войсками Антония. Это были очевидные признаки приближения полномасштабной гражданской войны. И надо сказать, что не столько Антоний и поддерживавшие его цезарианцы были теми, кто разжигал её пожар. Поджигателем номер один следует признать Цицерона, человека тоги, а вовсе не человека меча, по его собственному признанию. Поддерживавшие его сенаторы, в той или иной мере разделявшие его взгляды и, кто явно, кто тайно одобрявшие убийство Цезаря и сочувствующие заговорщикам, несут за развязывание этой войны такую же ответственность, как и их красноречивый вождь. Конечно же, цезарианцы не очень-то похожи на миротворцев, но инициатива очередного гражданского кровопролития была делом не их рук. Расправа над Гаем Требонием, осуществлённая Публием Долабеллой, тоже работала на новое военное противостояние, но чем занимались на Востоке Брут и Кассий? Да и сам Требоний зачем начал чинить препятствия законному консулу, направлявшемуся в официально отведённую под его управление провинцию? Ну и не забудем, Требоний как один из заговорщиков, участник убийства Цезаря понёс заслуженную кару. Что всё же не оправдывает мерзкого глумления над его останками.
Переговоры между Антонием и сенатом, как и следовало ожидать, завершились ничем. Сенаторы при этом бодро принимают решения, прямо к началу войны ведущие. Долабелла был объявлен «врагом отечества», а провинцию Сирия, где он только-только обосновался, передали Гаю Кассию. В качестве наместника Македонии утвердили Марка Юния Брута, а Антония объявили «мятежником», согласно паллиативному предложению Луция Цезаря, смягчившего таким образом очередное намерения Цицерона добиться провозглашения своего ненавистного противника «врагом отчества».
Решения чрезвычайно многозначительные… По сути, это было торжеством не просто антицезарианских сил, но и полным оправданием и поддержкой дела убийц диктатора. Оба Брута, Кассий и все их сторонники могли открыто ликовать. Более того, был повод и для откровенно издевательской иронии: во главе войск, двинутых против Антония к Мутине на помощь цезареубийце Дециму Бруту, стоят консулы-цезарианцы Гирций и Панса, а при них сенатом же утверждённый пропретор – законный наследник «божественного Юлия», а ныне сам «божественный мальчик» дела Цицерона со товарищи!
Что ни говори, компания для Октавиана прескверная! Гирций и Панса тоже не в лучшем положении – но ведь они даже не из ведущих цезарианцев. А он-то – наследник Цезаря, столько раз возглашавший открыто о благородном намерении мести подлым и коварным убийцам своего «отца» – что он делает в войске тех, кто прямо намерен утвердить в Риме власть тех самых убийц?
Думается, Октавиан прекрасно понимал нелепость своего положения в сенатском войске. Намерения Цицерона со товарищи также были ему прекрасно понятны и ни малейшего сочувствия вызвать не могли. Беда была в другом: Антоний сам бросил молодого соперника в стан ненавистников Цезаря. Пойди консул навстречу Октавиану в деле замещения должности ушедшего из жизни плебейского трибуна, соблюди данную, пусть и под давлением, но как раз верных памяти Цезаря центурионов клятву – раскола в стане цезарианцев могло и не возникнуть. И Цицерон смирно бы сидел на своей вилле в Путеолах, трудясь над очередным учёным трактатом. Да и сенат ни за что бы не решился так нагло стать на преступную сторону. Ведь убийство Цезаря всё ещё оставалось безнаказанным преступлением.
Возможно, Октавиан полагал на данный момент Антония намного более опасным противником. Как-никак тот раскусил заветную мечту его: стать не просто наследником, но действительным преемником Цезаря. Цицерон же и его сторонники в сенате потомка Октавиев в политических соперниках не числили. Подозрения великого оратора Октавиан сумел развеять. Сенаторы же, судя по тому, сколь легко они согласились одарить молодого человека вопиюще не полагавшимися ему должностями, всерьёз его не воспринимали, опираясь на мнение того же Цицерона. Потому действия Октавиана в сложившейся ситуации были логичными. На другой стороне ему в тот конкретный момент делать было нечего. Пришлось действовать по принципу, который спустя много столетий озвучит Наполеон I: «Главное ввязаться в бой, а там – посмотрим!»
Говорить, что Октавиан проявил тут некую дальновидность, не приходится. Предвидеть, во что выльется предстоящая кампания, было невозможно. Просто у него не было выбора, а, вернее сказать, Антоний ему такового не оставил. События же внезапно повернулись в сторону, для наследника Цезаря благоприятную.
На действия сената Антоний ответил предельно резким письмом, чего и следовало ожидать. Теперь сенат мог наконец-то прямо решиться на открытую войну. Любопытно, что, торжественно отменив все распоряжения консула Антония (за время его консульства после гибели Цезаря), «отцы, внесённые в списки» опять не решились объявить его самого «врагом отечества». Несмотря на все старания Цицерона.
В самом начале войны обнаружилась одна совсем уж неприятная вещь: в казне на ведение боевых действий не оказалось денег! Доставить их срочно из провинций было невозможно, да и наместники не спешили помочь сенату, выжидая, должно быть, чем новоявленное противостояние закончится. Пришлось ввести прямой налог на римских граждан. А такового не было уже давным-давно – со времени III Македонской войны. После победы в ней в 168 г. до н. э. консул Эмилий Павел «внёс тогда в казну столько денег, что не было нужды взимать с граждан подать вплоть до консульства Гирция и Пансы, которые исполняли должность во время первой войны Антония с Цезарем»[309].
В апреле армия Гирция, при которой находился Октавиан, сумела подойти непосредственно к Мутине. Антоний, узнав об этом, решил не дать войскам противника соединиться. Он счёл необходимым первый удар обрушить на армию Пансы. Сражение состоялось 14 апреля 43 г. до н. э. близ так называемого Галльского Форума в болотистой местности, что затрудняло действия войск. Поначалу успех сопутствовал Антонию. Армия Пансы, понеся большие потери, вынуждена была отступать. Сам консул был тяжело ранен. Антоний уже торжествовал победу, когда на его войско внезапно обрушился со свежими силами Гай Гирций. Как справедливо говаривал Наполеон, «на войне ситуация меняется с каждой минутой». И перемена эта оказалась не в пользу Антония. Войско его было разбито, и только наступившая ночь уберегла его от полного разгрома.
В тот день впервые в своей жизни принял участие в бою и Октавиан. Участие это славы ему не принесло. Он отвечал за оборону лагеря от войск противника, которыми руководил брат Антония Луций. По словам Светония, ссылающегося здесь на свидетельство самого Марка Антония, он «бежал и появился только через день без плаща и коня»[310]. Потеря плаща военачальником считалась у римлян величайшим позором. Здесь можно вспомнить противоположный и с точки зрения римской доблести образцовый пример. Во время Александрийской войны 48 г. до н. э. Гай Юлий Цезарь оказался в тяжелейшем положении, и ему от многочисленных врагов пришлось спасаться вплавь. Он проплыл «двести шагов с поднятой рукой, чтобы не замочить свои таблички, и закусив зубами волочащийся плащ, чтобы не оставить его в добычу неприятелю»