О дальнейших действиях Октавиана так повествует Светоний: «Консульство он захватил на двадцатом году, подступив к Риму с легионами, как неприятель, и через послов потребовав этого сана от имени войска; а когда сенат заколебался, центурион Корнелий, глава посольства, откинув плащ и показав на рукоять меча, сказал в глаза сенаторам: «Вот кто сделает его консулом, если не сделаете вы!»[360] По другой версии, центурион, услышав отказ сенаторов дать консульство Октавиану, похлопал по мечу и сказал: «Вот, кто даст!»[361] Цицерон, услышав это, обречённо сказал: «Если вы так просите, пусть он возьмёт его»[362].
Получив от своего посольства такой ответ, Октавиан и стал действовать согласно словам Цицерона, которого на сей раз подобное послушание «божественного мальчика» никак не могло порадовать.
Сенат в очевидном отчаянии заметался. «Хватается, кто тонет, говорят, за паутинку и за куст терновый»[363]. Таковыми сенаторам показались два легиона, расположенные в Африке. Они были срочно вызваны в Италию для защиты Рима от армии Октавиана. Всем, однако, было очевидно, что таких сил для противодействия войску, решительно шедшему на столицу с требованием консульства для «сына Цезаря», крайне недостаточно. Более того, легионы эти, оказавшись в Италии, не проявили ни малейшего желания биться со своими товарищами по оружию за сенат и при приближении армии Октавиана с энтузиазмом перешли на его сторону. В итоге молодой Цезарь «двинулся с войском на Рим и, поразив своим явлением прежних недоброжелателей, был избран консулом девятнадцати лет отроду»[364].
В городе поначалу была паника. Многие боялись, что торжествующий Октавиан, опираясь на многочисленную и, безусловно, преданную ему армию, непременно учинит своим противникам кровавую расправу. Иные бежали из Рима, куда глаза глядят, иные надеялись, высказав победителю восторги по поводу его торжества, уцелеть и приспособиться к новым условиям. Цицерон, поддавшийся общему для близких ему по взглядам людей настроению, тоже покинул столицу, но вскоре вернулся, полагаясь, должно быть, что сумеет вопреки обстоятельствам договориться с Октавианом и как-то обеспечить для себя хотя бы простую безопасность. Приёма у молодого Цезаря ему пришлось добиваться. Когда же недавние «учитель» и «ученик» встретились, то ничего для себя утешительного славный оратор не услышал. Его великое искусство красноречия не смогло помочь вернуть утраченную дружбу. О таковой юный консул говорил с откровенно издевательской иронией, подчеркнув, что из «всех друзей» Цицерон соизволил явиться к нему последним[365]. Так и не сумев до конца понять «божественного мальчика», несмотря на свой, казалось бы, колоссальный политический опыт, Цицерон в своём последнем письме Марку Юнию Бруту наивно выражал надежду, что сумеет удержать на своей стороне молодого Цезаря, пусть это и встречает сопротивление многих.
19 августа 43 г. до н. э. девятнадцатилетний Октавиан становится консулом. Его коллега – дальний родственник Квинт Педий. Он, несмотря на свой скромный плебейский род, также состоял в родстве с Гаем Юлием Цезарем, поскольку был сыном его старшей сестры Юлии, вышедшей замуж первым браком за его отца. Наконец-то потомки рода Цезарей оказались у власти!
Их первые же действия ни у кого не могли оставить сомнений в самом решительном повороте всей государственной политики в Республике. Прежде всего – праведная месть убийцам «отца»: все участники рокового заговора объявлены вне закона[366]. Лучшей участью при таком постановлении могло быть изгнание, но в сложившейся ситуации все прекрасно понимали: смерть – единственно достойная кара! Были отменены все решения сената, направленные против цезарианцев и благоприятные для убийц диктатора. С Публия Долабеллы сняли объявление его «врагом отечества», что, впрочем, уже ничем не могло ему помочь… Тот же приговор был снят с Марка Антония и с Марка Эмилия Лепида, которого сенат также поспешил после его союза с Антонием назвать «врагом отечества». Октавиан открыто протянул руку остальным ревнителям дела Цезаря и, понятное дело, она не могла быть не принята. Не позабыл он и окончательно узаконить своё право быть Гаем Юлием Цезарем. Куриатные комиции наконец-то оформили законность и правомочность его усыновления, и он был внесён в родовые списки Юлиев[367].
Главным действом, разумеется, стало осуждение убийц Цезаря. Уголовное преследование назначалось «за убийство первого из должностных лиц в государстве». Было это совершенно справедливо и юридически безупречно обосновано. То, что государственная власть более года не изволила замечать убийства своего законного руководителя как тягчайшего преступления, с точки зрения государственных же интересов было противоестественно и создавало опаснейший прецедент на будущее. Месть Октавиана здесь не должно воспринимать как дело личное и родовую обязанность, но как государственно правильное и законное решение. К этому времени, как мы помним, уже понесли заслуженное наказание Требоний и Децим Брут, а ещё один цезареубийца, Базилл, был лишён жизни собственными рабами[368].
Политика «божественного мальчика», завоевавшего при опоре на верные ему легионы высшую магистратуру государства и очевидное полновластье в Риме, ввергла в полное отчаяние главного идейного защитника доцезаревской республики Марка Туллия Цицерона. Он окончательно осознал совершенный крах всех своих надежд на спасение традиционной многовековой формы римской государственности. На его глазах Рим бесповоротно вступал в эпоху «утраченной республики» («res publica amissa»), грозившую полным забвением «mos maiorum» – нравов, завещанных предками[369]. Обо всём этом он скорбел ещё при жизни Цезаря, но мартовские иды подарили ему великую надежду на возрождение столь любезной его сердцу и уму сенатской республики во главе с оптиматами – Цицерон ведь искренне считал её благом для Рима и римского народа. И вот – всё. Конец. Старик заметался. Ещё недавно он писал Бруту, что надеется сохранить своё влияние на Октавиана, как бы этому иные люди не противились, теперь же, когда политика юного консула проявила себя во всей своей ужасной для славного оратора красе, он был готов даже отречься от авторства своих «Филиппик». Это было отчаяние, граничащее с безумием, ибо толпы римлян внимали ещё совсем недавно его речам на форуме, когда Цицерон последний раз блистал своим несравненным красноречием. В Риме ему отныне делать было нечего, и он удалился в свои поместья. Но все они находились не слишком далеко от столицы, были хорошо всем известны и ни малейшей безопасности Цицерону не гарантировали. Сближение молодого Цезаря с уже объединившимися Антонием и Лепидом уже произошло, официальное его оформление было лишь делом времени. Ясно, что такой союз сулил их политическим противникам.
Самому Октавиану до заключения союза с Антонием и Лепидом довелось испытать жестокий удар судьбы, омрачивший ему торжество обретения консульства и власти в Риме. Внезапно скончалась его мать Атия. Ей было всего сорок три года. Отца Октавиан потерял в четыре года и едва ли мог помнить. Но мать была всегда рядом с ним, отдала все силы для достойного воспитания любимого сына. Да, она поначалу не одобряла его намерения вступить в борьбу за наследство великого диктатора. Трудно было ведь поверить в его грядущий успех! Но, увидев решимость сына, оценив разумность его первых действий, она горячо поддержала Октавиана, что, конечно же, его духовно подкрепило. Ведь был он не только горячо любимым, но и горячо любящим сыном. И вот такая потеря…
Молодой Цезарь достойно проводил мать в последний путь. Были устроены и пышные похороны, и игры в её память. Так в Риме традиционно хоронили выдающихся людей.
Октавиан был не первым римлянином, для которого большой успех совпал с великим горем. В далёком 168 г. до н. э. славный Луций Эмилий Павел одного из своих сыновей похоронил накануне своего триумфа в честь окончательной победы над Македонией, другого – сразу после триумфа[370]… Но тяжкое горе не сломило его дух. Справился с жестоким ударом и наследник Цезаря.
Первые месяцы осени прошли в переговорах с Антонием и Лепидом. В ноябре настало время их личной встречи с Октавианом, предназначенной не просто для заключения союза, но и решающей дальнейшую судьбу всей великой Римской державы.
Встреча трёх, прямо скажем, соискателей высшей власти в Римской республике состоялась в ноябре 43 г. до н. э. Каждый из них прибыл к оговоренному месту во главе пяти легионов. Для непосредственной беседы выбрали небольшой островок на реке Лавинии близ Бононии (совр. Болонья в Италии). Вот как описывает их встречу Аппиан: «они направились каждый в сопровождении трехсот человек к мосту через реку. Лепид, пройдя вперед, осмотрел островок и сделал знак плащом, чтобы одновременно идти тому и другому. Они оставили стоять на мостах со своими друзьями триста человек, которых они привели с собой, двинулись к середине островка на обозримое со всех сторон место и все трое сели, причем Цезарь в силу своего звания занял место посередине»[371].
Октавиан оказался в центре совещания, поскольку был консулом и его избрание таковым и Антоний, и Лепид однозначно признавали законным. Ведь консул Октавиан начал проводить политику, их полностью устраивающую. Встречались потому единомышленники-цезарианцы, «и так начинался союз во имя власти»