[392]. Так же никак нельзя согласиться и с Флором, что Октавиан-де хотел лишь покарать убийц Цезаря. Масштаб репрессий демонстрирует куда более широкий подход триумвиров к этому кровавому делу, нежели только личные счёты и чувства. Они, само собой, придали остроту ряду расправ, но главная цель – деньги.
Не исключено, что поначалу Октавиан действительно противился репрессиям, по крайней мере, чрезмерному их масштабу. Похоже, он в течение двух дней не соглашался отдать Цицерона на заклание Антонию. Наследнику Гая Юлия Цезаря, славного своим великодушием и ненавидевшего Суллу, под чьи проскрипции он сам едва не попал, не подобало подражать в делах политических диктатору, так желавшему проскрибировать его будущего усыновителя… Но ведь за своё великодушие божественный Юлий жестоко поплатился. Мечи и кинжалы подняли на него как раз те, к кому он был напрасно и незаслуженно милосерден… Это ли не повод на сей раз проявить беспощадность к врагам, дабы не было потом злодеев, готовых обнажить цезареубийственный кинжал? Да и мог ли юный триумвир не считаться с требованием обоих старших товарищей, в отцы ему годящихся? Но важнейшим здесь представляется следующее: насколько такие репрессии отвечали нравственной природе самого Октавиана?
Ответ, увы, однозначен: согласно сообщению Светония, когда проскрипции были объявлены, то только-только противившийся им на словах наследник Цезаря превзошёл своей жестокостью коллег по триумвирату[393]. Автор «Жизни двенадцати Цезарей» не просто сообщает нам о жестокости, весьма неожиданной в Октавиане, но и подкрепляет свои слова весьма убедительными примерами, в чём именно тот превзошёл и Лепида, и Антония: «Тех еще многим удавалось умилостивить мольбами и просьбами – он один твердо стоял на том, чтобы никому не было пощады. Он даже внес в список жертв своего опекуна Гая Торания, который был товарищем по эдильству его отца Октавия. Более того, Юлий Сатурнин сообщает, что по совершении проскрипций Марк Лепид извинялся перед сенатом за случившееся и выражал надежду, что с наказаниями покончено и отныне наступит время милосердия; Октавий же, напротив, заявил, что он хоть и прекращает проскрипции, но оставляет за собой полную свободу действий»[394].
О самих проскрипциях речь ещё впереди, и об оценке нравственного, точнее, безнравственного перерождения, случившегося в это время с Октавианом. А пока триумвиры укрепляли свои личные взаимоотношения. Самыми непростыми они были у молодого Цезаря и Антония. Поэтому решено было не просто забыть былую вражду, ибо однажды подобный опыт, скреплённый даже взаимной публичной клятвой быстро и, что называется, с треском провалился, решено было породниться. Октавиан, как мы помним, с юных лет был помолвлен с дочерью Публия Сервилия Исаврика юной же Сервилией. Брак этот так и не состоялся, и потому он был свободен. А поскольку у Антония была юная падчерица Клодия, дочь жены триумвира Фульвии от предыдущего супруга – знаменитого плебейского трибуна Клодия, то решено было заключить брачный союз Октавиана с Клодией. Из политических соображений молодой Цезарь не возражал. С мужской же точки зрения, едва достигшая брачного возраста четырнадцатилетняя жена его совсем не привлекала. Но чего не сделаешь ради власти!
Теперь триумвирам предстояло вступить в Рим, где должно было узаконить их новый политический статус и, понятное дело, начать его реализовывать. Воины легионов триумвират единодушно одобрили. Правда, о задуманных предстоящих проскрипциях им ничего не сказали. Таковые должны были начаться только после вступления триумвиров в Рим. В то же время они немедленно позаботились о том, чтобы наиболее влиятельные их противники не ускользнули от предназначенной им смерти. Потому в столицу заранее был послан список то ли двенадцати, то ли семнадцати человек, которых надо было устранить немедленно. Убийцы тотчас были посланы ко всем, кто значился в роковом списке. Открывало его, кстати, имя Марка Туллия Цицерона, чью голову особо настойчиво требовал Марк Антоний. В этом его горячо поддерживала супруга Фульвия. К своему несчастью, славный оратор оказался лютым врагом и покойного её мужа Клодия, и нынешнего.
Цицерон в это время пребывал на одной из своих загородных вилл, потому убийцы не сразу до него добрались. А вот четверых означенных в списке удалось умертвить незамедлительно. В поисках других отряд убийц, не считаясь ни с чем, обыскивал дома и даже храмы. Рим охватило смятение, «и в течение всей ночи были крики, беготня, рыдания, словно во взятом неприятелями городе»[395]. Многие римляне предполагали, что начавшийся террор может коснуться и их. Ужасы сулланских злодеяний, коим ещё и сорока лет не минуло, старым людям были памятны, а молодым хорошо известны. Иные, как утверждает Аппиан, «отчаявшиеся в своей судьбе, собирались поджечь кто свои, кто общественные здания, предпочитая в своём безумии совершить что-либо ужасное, прежде чем погибнуть»[396].
Консул Педий, осознав, что подобное развитие событий становится ужасающей реальностью, немедленно принял решительные меры. Он лично с глашатаями совершил обход города, объявляя жителям, что им ничего плохого не грозит. Наутро он сообщит всем точные сведения о тех, кто по решению триумвиров обречён, а таковых всего семнадцать. Римляне успокоились. Утром на самом деле Педий, пренебрегая указаниями триумвиров держать в тайне присланный ему «список семнадцати лиц, единственно оказавшихся виноватыми во внутренних бедствиях и потому осуждённых на смерть»[397], огласил таковой. Всё прочее население столицы получило от консула заверение, что находится в полной безопасности. Несчастный Педий не мог знать подлинного размаха грядущих проскрипций, поскольку триумвиры о нём предупредить его не удосужились. Полагая, должно быть, что он и тайну сию не сохранит, и в Риме к их вступлению в него вспыхнут волнения. Они, как мы видим, действительно уже готовы были начаться. Сам Педий пережил сильнейшее нервное потрясение и «от утомления скончался в ту же ночь»[398].
Вскоре триумвиры вошли в Рим. Вступали в течение трёх дней один за другим. Первым – Октавиан, за ним следовал Антоний, последним вошёл в столицу Лепид. Каждого из них сопровождала когорта преторианцев (500 человек), а также легион солдат. Так что, в Риме разместились не менее шестнадцати тысяч вооружённых воинов, дабы никто не посмел усомниться в прочности власти новоявленных хозяев Республики. Власть свою триумвиры поспешили немедленно узаконить. Срочно было созвано народное собрание – трибутные комиции, на которых плебейский трибун Публий Тиций 23 ноября 43 г. до н. э. «внёс законопроект об учреждении сроком на пять лет новой магистратуры для упорядочения государственного порядка, состоящей из трёх лиц: Лепида, Антония и Цезаря»[399]. Новая тройственная магистратура была равна консульской власти. Закон вступал в силу немедленно. Великий немецкий историк-антиковед Теодор Моммзен назвал сей законодательный акт «узаконенным произволом», с чем полностью согласился его соотечественник, немецкий исследователь конца XX века Карл Крист[400]. Возразить здесь нечему. Вступление в силу закона Тиция ознаменовалось выставлением в Риме новых проскрипционных списков. Скромный первоначальный список из 17 имён был сразу же дополнен 130 именами, потом ещё 150. И так далее…
Триумвиры озаботились тем, чтобы объяснить римскому народу свои действия. Если Марий утроил в городе просто погром под своим личным руководством, Сулла только объявил, что карает своих врагов, списки каковых и были выставлены для всеобщего ознакомления, то Антоний, Лепид и Октавиан так сформулировали причины и цели проскрипций:
«Марк Лепид, Марк Антоний и Октавий Цезарь, избранные для устройства и приведения в порядок государства, постановляют следующее: если бы негодные люди, несмотря на оказанное им по их просьбе сострадание, не оказались вероломными и не стали врагами, а потом и заговорщиками против своих благодетелей, не убили Гая Цезаря, который, победив их оружием, пощадил по своей сострадательности и, сделав своими друзьями, осыпал всех почётными должностями и подарками, и мы не вынуждены были бы поступить столь сурово с теми, кто оскорбил нас и объявил врагами государства. Ныне же, усматривая из их заговоров против нас и из судьбы, постигшей Гая Цезаря, что низость их не может быть укрощена гуманностью, мы предпочитаем опередить врагов, чем самим погибнуть. Да не сочтёт кто-либо этого акта несправедливым, жестоким или чрезмерным; пусть он примет во внимание, что испытал Гай Цезарь и мы сами. Ведь они умертвили Цезаря, бывшего императором, верховным понтификом, покорившего и сокрушившего наиболее страшные для римлян народы, первого из людей, проникшего за Геркулесовы столпы в недоступное дотоле море и открывшего для римлян неведомую землю, умертвили среди священного места во время заседания сената, на глазах у богов, нанеся ему 23 раны; это те самые люди, которые, будучи захвачены им по праву войны, были пощажены им, а некоторые даже назначены в завещании наследниками его состояния. Остальные же вместо того, чтобы наказать их за такое преступление, поставили запятнанных кровью на должности и отправили управлять провинциями. Пользуясь этим, они расхитили государственные деньги, а теперь собирают на эти средства армию против нас, требуют других войск еще от варваров, постоянных врагов римского могущества. Из городов, подчинённых римскому народу, одни, ввиду оказанного ими неповиновения, они предали огню, сравняли с землёй или разрушили, другие же города, терроризованные ими, они восстанавливают против отечества и против нас. Некоторых из них мы уже казнили, остальные, вы скоро это увидите, понесут, с помощью божества, кару. Но хотя важнейшие дела в Испании, Галлии и в Италии уже выполнены нами или находятся на пути к разрешению, всё-таки еще остаётся одно дело – поход против находящихся по ту сторону моря убийц Цезаря. Если мы хотим вести эту внешнюю войну для вашего блага, то нам кажется, ни вы, ни мы не будем в безопасности, оставив в тылу прочих врагов, которые нападут во время нашего отсутствия и будут выжидать удобного случая при всех превратностях войны. С другой стороны, лучше не медлить с ними в таком спешном деле, но уничтожить их всех немедленно, коль скоро они начали против нас войну ещё тогда, когда постановили считать нас и наши войска врагами. И они готовы были погубить столько тысяч граждан вместе с нами, невзирая ни на возмездие богов, ни на ненависть людей. Никаких страданий народные массы не испытают от нас, и мы не станем выделять в качестве врагов всех тех, кто разошёлся с нами или злоумышлял против нас, или кто выдаётся своим чрезмерным богатством, влиянием, и не в таком количестве пострадают они, в каком другой диктатор, бывший до нас, умертвил, он, который также восстанавливал государство среди гражданской войны и которого вы за его деяния назвали Счастливым; правда, неизбежно, чтобы у троих было врагов больше, чем у одного. Мы будем карать только самых закоренелых и самых виновных. И это столько же в ваших интересах, сколько лично в наших. Неизбежно, что во время нашей борьбы вы все, находясь между враждующими сторонами, будете сильно страдать. Необходимо далее, чтобы и армия, оскорблённая и разд