. Но столь блестящее начало получило в итоге жалкое продолжение. Никакого взаимодействия три славных полководца то ли не смогли, то ли не захотели наладить… Вроде как не решили, кому быть главнокомандующим. Скорее всего, на них подействовало отсутствие всякого боевого рвения у рядовых воинов. Прежде всего, у солдат Поллиона и Вентидия. Потому, даже не попытавшись вступить в бой с решительно вышедшей им навстречу армией под командованием Агриппы и Октавиана, они бесславно отступили по трём разным направлениям. Азиний Поллион оказался в Равенне, Вентидий Басс – также на Адриатике, в Аримине, Планк же отошёл недалеко, в городок Сполетий, к Перузии довольно близкий. Он ведь совсем недавно одержал блестящую победу, и воины его, должно быть, находились в ином состоянии духа, нежели легионеры Поллиона и Басса. Тем не менее, продолжать войну Планк не стал. Силы его, понятное дело, по сравнению с войсками Октавиана, были слишком скромны. Но, недалеко отойдя от Перузии, он как бы сохранил достоинство. Веллей Патеркул по этому поводу не без яда заметил, что Планк более внушал Луцию Антонию надежду, нежели реально оказывал помощь[527].
Агриппа – в том, что именно он был главнокомандующим армии Октавиана сомневаться не приходится – предусмотрительно выставив достаточно крепкие заслоны против всех трёх противников, дабы пресечь даже самую возможность их соединения, начал масштабные осадные работы против запертых в Перузии войск Луция. Они велись следующим образом: была воздвигнута стена, полностью окружающая город, и на ней на расстоянии восемнадцати метров одна от другой установлены полторы тысячи деревянных башен. Стена была снабжена частыми зубцами и другими приспособлениями, рассчитанными на два фронта – против осаждённых и против тех, кто пришёл бы извне. Во время этих работ происходило много стычек и небольших сражений. «В метании копий сильнее были воины Цезаря, в рукопашном бою – гладиаторы Луция; в этих боях они истребили большое количество людей»[528].
В одной из таких стычек сильнейшей опасности подвергся сам Октавиан. Однажды он присутствовал на жертвоприношении, место для которого было выбрано недостаточно осторожно, в непосредственной близости от стен Перузии. Жрецы-гаруспики добросовестно делали своё привычное кровавое дело, но результаты гаданий по внутренностям жертвенных животных почему-то раз за разом оказывались неблагоприятными и не сулили осаждающим никаких добрых знамений. Римляне, как известно, таким гаданиям придавали чрезвычайно важное значение во все времена своей истории вплоть до полного торжества христианства в Империи. Можно вспомнить, что значимым поводом к грандиозному гонению на христиан при Диоклетиане стала неудача жертвоприношения, каковую объяснили зловредным влиянием присутствовавших при нём и якобы тайно крестившихся христиан[529]. Так, во всяком случае, утверждал христианский историк Лактанций. А вот во время Второй Пунической войны катастрофу на Тразименском озере римляне объясняли и тем, что Гай Фламиний дерзко пренебрёг очевидными неблагоприятными знамениями в канун своего рокового похода[530]. Октавиан, что естественно, самым серьёзным образом относившийся к жертвоприношению, был недоволен и даже велел привести новых жертвенных животных, дабы добиться, наконец, благоприятных для себя и своего войска знамений[531]. Процесс гадания настолько увлёк Октавиана и тех, кто его сопровождал, что они буквально прозевали дерзкую вылазку со стороны осаждённых. Отряд гладиаторов из войска Луция, кстати, самой боеспособной его части, внезапно напал на «жертвоприносителей», и молодой Цезарь чудом спасся в последнюю минуту. Называя вещи своими именами, очень резво удрал. Молодость, что ни говори, великое счастье, особенно, когда требуется быстрота ног! Не столь юным гладиаторам, коим оружие и доспехи не позволили догнать убегающего триумвира, достались лишь принадлежности жертвоприношения. Гаруспики то ли тоже умели быстро бегать, то ли доблестные воины Луция не проявили к ним никакого интереса. Оказавшись в безопасности, жрецы успокоились, а, видя, что жертвенные внутренности достались неприятелю и, что совершенно очевидно, будут в самое ближайшее время зажарены и съедены (в осаждённом городе было довольно голодно), проявили свойственную всем профессиональным гадателям находчивость. Они немедленно сообщили Октавиану, что все беды и опасности, возвещённые ранее проведённым жертвоприношением, теперь должны неминуемо пасть на тех, кто завладел жертвенными внутренностями[532]. Октавиан таким образом мог торжествовать. Ведь то, что неблагоприятно для его врагов, – доброе знамение для него самого!
Стычки и перестрелки между осаждающими и осаждёнными продолжались. Любопытно, что противники не просто обстреливали друг друга свинцовыми снарядами, но и предварительно писали на них крайне оскорбительные надписи, прежде всего в адрес предводителей своих врагов. Археологи обнаружили близ современной Перуджи множество таких снарядов с очень выразительными надписями[533]. Выразительность сия проистекает из свойственной во все времена солдатскому юмору резкости в оценке своих противников, совершенно чуждой каким-либо приличиям, принятым в гражданском обществе. Глумления над лысиной Луция Антония были самыми мягкими и безобидными шуточками. Более всего доставалось Фульвии на снарядах, пущенных осаждающими, даром, что и близко её не было в Перузии. Осаждённые главной мишенью избрали, разумеется, Октавиана. Одни желали своим снарядам угодить в клитор супруги Марка Антония, другие писали на таких же свинцовых пулях, что они должны оказаться в заднем проходе Октавиана. Это было попыткой приписать наследнику Цезаря пассивный гомосексуализм[534]. Справедливости ради отметим, что обвинения в склонности к «постыдному пороку» – так римляне в отличие от греков определяли однополые связи – в отношении Октавиана были совершенным измышлением[535].
Так нескучно шла эта осада, по имени города вошедшая в историю как Перузинская война. Минул 41 год до н. э., заканчивалась зима следующего 40-го. Поскольку Агриппа и Сальвидиен умело и надёжно окружили город, напрочь лишая осаждённых надежд на возможный прорыв осады, а с внешней стороны серьёзных попыток деблокировать Перузию вопреки стараниям Фульвии не последовало, то конец этого противостояния мог быть только один – капитуляция.
Октавиан со своей стороны делал всё, чтобы осаждённые решились на сдачу. К перебежчикам, среди которых были уже не только простые солдаты, но и некоторые командиры, он проявлял великодушие. Встречал их милостиво, давая понять, что подобное отношение ждёт всех, кто решит сдаться[536]. Луций, ранее не спешивший с решением о капитуляции, теперь был вынужден учитывать растущие в войске и в самой Перузии настроения. Нельзя забывать, что пораженческий настрой усиливал голод, избавление от какового при продолжении военных действий не предвиделось. У младшего Антония хватало причин для беспокойства, ведь в осаждённом городе ситуация могла разрешиться достаточно простым путём: а вдруг войско решило бы выдать своего незадачливого предводителя победоносному триумвиру, обретя тем самым надежду на великодушное прощение. Милостивое отношение Октавиана к беглецам не могло не способствовать появлению таких мыслей у многих осаждённых. Февраль 40 г. до н. э. стал последним месяцем Перузинской войны. Окончательно осознав безнадёжность своего положения, Луций Антоний созвал войско и обратился к нему с заранее подготовленной и тщательно продуманной речью. Он очередной раз подчеркнул, что затеял эту войну исключительно ради восстановления «государственного строя ваших отцов, воины!»[537] Вновь заявил, что власть триумвиров превратилась в тиранию. Октавиана опять обвинил в клевете, дескать, он оболгал его, Луция Антония, якобы из жалости к земледельцам препятствующего раздаче земель ветеранам. Особо подчеркнул, что побеждены они не силой и доблестью врагов, а голодом. Получалось, таким образом, что не было у него никаких личных амбиций, и даже за бесславный проигрыш войны он, как бы, не в ответе. Дабы окончательно расположить солдат к себе, Луций заявил, что намерен отправить послов к победителю и готов один нести всю ответственность за случившееся. Пусть с ним триумвир поступает, как захочет, а вот войско – пощадит[538].
Вскоре состоялась встреча предводителей обеих армий. Луций шёл к Октавиану в сопровождении всего лишь двух ликторов. Октавиан последовал его примеру, чем показал свою готовность проявить великодушие к недавнему противнику. Более того, когда младший Антоний попытался войти в лагерь победителя, показывая этим, что предаёт себя в его руки, то триумвир сам вышел ему навстречу, выйдя за пределы лагеря, прямо демонстрируя, что не желает никакого унижения побеждённого[539].
В состоявшейся довольно долгой беседе Луций говорил много, Октавиан был краток. В итоге наследник Цезаря явил замечательное великодушие к вчерашним врагам. Вина за мятеж была отпущена всем, кто сражался на стороне Луция, безоговорочно. Здесь, правда, нельзя не отметить, что сильнейшее воздействие на триумвира оказал настрой его собственного войска. Солдаты непрерывно просили Октавиана за воинов Луция, добиваясь полного для них прощения. Октавин, лишь сказав: «Уступаю вашему желанию, пусть вина их будет отпущена без всякого наказания, если в дальнейшем они будут держаться одинакового с вами образа мыслей»