[676]. К словам добавились и прямые враждебные действия. Вновь в Тирренском море воцарилось пиратство. Возобновились грабительские набеги на побережье Италии вплоть до устья Тибра[677]. Недовольство римлян опять стало нарастать. От того, что к власти трёх добавился ещё один правитель, на Сицилии обосновавшийся, никому легче не стало. А поскольку заключённый мир быстро стал соблюдаться хуже некуда, то надежд на улучшение жизни просто не оставалось. Октавиан не мог не понимать, что, только истребив островную державу Секста Помпея, он сумеет восстановить свой престиж и уберечь свою власть от потрясений. Ведь массовое недовольство в Италии таковыми неизбежно грозило.
По счастью, обострилась борьба в окружении Помпея. Крайне пёстрый его состав порождал противостояния между разными группировками. И вот тот самый Менодор, которому Секст был стольким обязан, разочарованный нерешительностью того, кому он служил, и задетый разного рода наветами недоброжелателей, решился внезапно переменить господина. Возможно, тайные посланцы молодого Цезаря сделали славному пирату ряд предложений, гарантировавших ему неприкосновенность и даже почёт в случае измены Помпею. На эту мысль наводят такие события: вольноотпущенник Октавиана Филадельф отплыл к Менодору за хлебом – тот ведь располагал ресурсами Сардинии и Корсики. Одновременно Микилион – ближайший друг и соратник Менодора отправился в Рим для прямых переговоров с самим триумвиром об условиях перехода грозного флотоводца на его сторону.
Едва ли наследнику Цезаря такие переговоры, да и сам союз с подобным человеком доставляли удовольствие. Но он давал серьёзные надежды на победу в войне с Секстом Помпеем. Потому отказываться от такого союза было бы крайне неразумно. В итоге Менодор, предав Помпея, перешёл на сторону Октавиана, чьи приобретения в результате этого перехода были впечатляющими. Менодор преподнёс своему новому господину острова Сардинию и Корсику, шестьдесят боевых кораблей и три легиона[678]. Благоразумный Октавиан оставил его главнокомандующим этими силами на море[679].
Дабы закрепить нежданный, но от этого не менее значимый успех в противостоянии с островной державой, молодой Цезарь счёл необходимым привлечь к возобновляющейся войне Марка Антония. Он немедленно отправил своего посланца в Афины, где вместе с Октавией его коллега и родственник в то время пребывал. Был даже назначен день встречи обоих триумвиров в Брундизии, куда, собственно, Антоний и был приглашён[680].
Ещё недавно пылкий возлюбленный Клеопатры, казалось, забыл и о египетской царице, и о Египте и об иных восточных делах. В эти дни им действительно овладела подлинная страсть к Октавии. Все празднества и развлечения, какие только могли ему предоставить славные Афины, Марк непременно делил с новой супругой, подчёркивая свою любовь и верность. Иным стало и всё поведение Антония: «Он сменил жизнь вождя на скромную жизнь частного человека, носил четырехугольную греческую одежду и аттическую обувь, не имел привратников, ходил без несения перед ним знаков его достоинства, а лишь с двумя друзьями и двумя рабами, беседовал с учителями, слушал лекции. И обед у Антония был греческий; с греками же он занимался гимнастическими упражнениями; празднества и развлечения он делил с Октавией. Сильна была в это время его страсть к Октавии (38 до н. э.), так как он вообще быстро увлекался любовью к женщинам. Но как только миновала зима, Антоний сделался как бы другим человеком, вновь изменилась его одежда, а вместе с тем и весь его образ жизни. Немедленно около дверей появилось множество ликторов, военачальников, телохранителей. Всё внушало страх и изумление. Начались приёмы посольств, которые до того времени задерживались, производился суд. Спущены были корабли, делались все другие приготовления»[681].
Очевидно, и празднества, и всякие иные развлечения, в каковых он участвовал с Октавией, носили скромный, добродетельный характер, не выходящий за пределы столь любезной греческой традиции умеренности. Этот Антоний совсем не походил на недавнего Антония-Диониса, супруга Афины, царившего на буйных вакхических оргиях. Что, кстати, не означало отказа Марка от столь полюбившегося ему божества. Ведь в самом боге Дионисе очень резко были перемешаны черты, совершенно разнородные. Он и фракийский бог, чей культ носил ярко выраженный экстатический характер, а мифы изобиловали кровавыми подробностями. Но он и мирный эллинский бог виноградной лозы, восходящий к божеству Дендриту с «весёлыми хорами, маскарадом и шутливыми импровизациями»[682]. Таким вот истинно эллинским Дионисом ныне предстал Антоний перед афинянами. Приглашение в Брундизий, пришедшее к Марку в конце зимы, вернуло его к жёсткой политической реальности. Перед эллинами вновь явился суровый римский полководец[683].
Тем не менее, что было крайне неожиданно, назначенная самим Октавианом встреча не состоялась[684]. Согласно сообщению Аппиана, Антоний с немногими людьми прибыл в Брундизий, но наследника Цезаря там не обнаружил, что, естественно, вызвало у него оправданное сильнейшее раздражение. Военные приготовления в Италии он решительно не одобрил, полагая необходимым соблюдение мирного договора с Секстом Помпеем. Кроме того у Марка крепли подозрения, что Октавиан стремится к единоличной власти. Впрочем, подобные же мысли были и у молодого Цезаря в отношении Антония. В итоге Марк отбыл в Грецию, сообщив Октавиану, что тот не должен нарушать мира с Помпеем. А по поводу нежданного союза с Менодором, Антоний пригрозил даже схватить того при случае как своего беглого раба. Ведь Менодор был либертином, а до этого пленником Помпея Великого. Антоний же приобрёл всё имущество этого павшего соперника Юлия Цезаря, когда оно, согласно действующему закону, продавалось как имущество поверженного врага[685].
На Октавиана требования Марка ни малейшего впечатления не произвели. Более того, он подчёркнуто стал энергично действовать вопреки таковым. Менодора он не только принял, но и произвёл из либертинов в свободного человека, надо полагать, в римского гражданина. В Италии усиленно велось строительство боевых кораблей, крепла оборона её берегов, для чего помимо находившихся на Апеннинах войск туда были переброшены подкрепления из Иллирии. Коллеге-триумвиру же молодой Цезарь только попенял, что тот-де не дождался его в Брундизии. Одновременно, дабы не выглядеть в глазах общественного мнения нарушителем Путеольского соглашения, Октавиан открыто в письме в Рим к сенату и в обращении к легионам называл виновником возобновившейся войны Секста Помпея, чьи корабли продолжали пиратствовать на морях, окружавших Италию. Последнее, к слову сказать, было чистейшей правдой. Флот правителя Сицилии без зазрения совести пиратствовал, старательно усугубляя трудности Италии с доставкой продовольствия. Более того, Секст продолжил принимать в своих владениях беглых рабов с Апеннин, каковых под его командованием числились уже десятки тысяч. Причём сражались они против римлян, понятное дело, с особым усердием.
Менодор, став соратником Октавиана, во всеуслышание «раскрыл» воинственные планы Помпея: по его словам, сицилийца мирный договор совсем уже не связывал. В силу своего статуса в «островной державе» беглый флотоводец мог, конечно, знать планы его правителя, но мог и присочинить, дабы сыскать большее доверие нового хозяина. Антонию заодно из Рима напомнили, что он и сам в курсе происходящего, почему и не отдал Пелопоннес Сексту, на чём, кстати, тот настаивал.
Столь уверенное поведение Октавиана, граничащее с откровенной дерзостью в адрес Антония, показывало его полную уверенность в скором и успешном завершении возобновлённой войны. И для этого у него, казалось, были основания. Помпей потерял лучшего из своих флотоводцев, а Октавиан его обрёл. Корсика и Сардиния, недавно бесславно утраченные, были возвращены. Да и 60 кораблей на море и 3 легиона на суше – подспорье в начинающейся кампании немалое. Потому сомнений в грядущем успехе в стане наследника Цезаря не наблюдалось. А ведь он как раз был человек, склонности к авантюризму напрочь лишённый. Не зря Октавиан часто повторял стих Еврипида из «Финикиянок»: «Осторожный полководец лучше безрассудного»[686]. Также к числу любимых им изречений относились: «спеши, не торопясь» и «лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей»[687]. Весной 38 г. до н. э. всё выглядело так, будто бы победный исход начавшейся войны не за горами. Октавиан решительно начал свою, пожалуй, первую совершенно самостоятельную кампанию. Ведь в Мутинской войне за него всё сделали консулы, в Филиппийской – Антоний, в Перузинской – Агриппа и Сальвидиен.
Морские силы Октавиана были разделены на два самостоятельно действующих флота. Один под командованием Менодора и Кальвизия – его приставили к бывшему пирату вследствие сохранявшегося недоверия – двинулся от берегов Этруррии к Кумам в Неаполитанский залив. Сам наследник Цезаря отплыл со своим флотом из Тарента к берегам Сицилии, где у Мессаны дислоцировались морские силы самого Помпея. К Регию, находившемуся на италийской стороне Мессанского пролива, двинулись и главные сухопутные силы триумвира.
Первая морская битва состоялась близ Кум. Во главе эскадры, направленной против флотилии изменника Менодора, Секст поставил флотоводца Менекрата. Этот также вольноотпущенник Помпея испытывал к перебежчику исключительную враждебность, что должно было придать грядущему сражению особую ярость. И действительно, центральным событием битвы при Кумах стала схватка кораблей Менекрата и Менодора. Слово Аппиану: «Во время этого боя Менодор и Менекрат увидели друг друга. Забыв о всем прочем, они с гневными криками поплыли навстречу один другому, считая, что победа и решение войны зависят от того, кто из них возьмёт верх. Корабли с силой столкнулись, причём были повреждены нос у корабля Менодора и весла у Менекрата. Когда с обеих сторон были сброшены железные крючья, бой был уже не между судами, сблизившимися вплотную, а люди как бы на суше сражались с крайним напряжением и мужеством. Посыпались массой копья, стрелы, камни; опускались мосты, чтобы попасть на неприятельский корабль. Вследствие большой высоты корабля Менодора мосты для смельчаков были более доступны, и оружие, бросаемое сверху, наносило больший вред. Многие пали, остальные были ранены. Менодор был ранен копьём в руку, впрочем копьё было извлечено из раны. Менекрат получил рану в бедро многоконечным иберийским железным копьём, причём его нельзя было быстро извлечь. Не будучи в состоянии принимать участие в сражении, Менекрат всё же оставался на месте, подбодряя остальных, пока его корабль не был взят, после чего он бросился в морскую пучину. Менодор захватил корабль и отплыл с ним к берегу, так как и сам более был не в состоянии действовать дальше»