[992]. В то же время, поскольку в действиях Антония черты римского высшего магистрата не были утрачены: в его монетной чеканке доминировали римские традиции, а власть Республики на Востоке не только не ослабла, но и усилилась, то вполне допустимо и мнение, что никакой эллинистической монархии в Риме он насаждать не собирался, а сохранил бы, скорее всего, исторические формы правления[993]. Здесь должно также помнить, что само отношение римлян и к эллинской, и к эллинистической государственности никогда не было почтительным. Они ведь их уверенно сокрушили. Да и отношение к личности Александра Македонского было неоднозначным, хотя должное его величию всегда отдавалось[994]. Самым важным, однако, представляется иное: в отличие от Филиппийской войны здесь не было противостояния идейного. При любом исходе сражения у мыса Акциум Рим ждало единовластие.
Итак, судьба Республики должна была решиться в морском сражении. У многих соратников Антония это не вызывало энтузиазма, поскольку здесь им виделось влияние Клеопатры. Агенобарб даже дерзко сказал Марку на военном совете: «Должна ли победа быть принесена в жертву прихоти женщины?» Далее он призвал Антония довериться доблести своих легионов[995].
Марк не удостоил своего славного адмирала ответом. А ведь, если испытанный флотоводец не верил в успех предстоящего морского боя, то над этим стоили крепко задуматься. Плутарх приводит и такой любопытный эпизод: «Говорят, что один начальник когорты, весь иссечённый в бесчисленных сражениях под командою Антония, увидевши его, заплакал и промолвил: «Ах, император, ты больше не веришь этим шрамам и этому мечу и все упования свои возлагаешь на коварные брёвна и доски!
Пусть на море бьются египтяне и финикийцы, а нам дай землю, на которой мы привыкли стоять твёрдо, обеими ногами, и либо умирать, либо побеждать врага!» На это Антоний ничего не ответил и, только взглядом и движением руки призвав старого воина мужаться, прошёл мимо. Он уже и сам не верил в успех, и когда кормчие хотели оставить паруса на берегу, приказал погрузить их на борт и взять с собой – под тем предлогом, что ни один из неприятелей не должен ускользнуть от погони»[996].
А вот Октавиан был полностью уверен в победе. Поначалу он даже не собирался препятствовать прорыву вражеского флота из Амбракии[997]. Занятно, что перед самым боем ему явились добрые приметы. Светоний пишет: «при Акции, когда он уже шёл начинать бой, ему встретился погонщик с ослом, и погонщика звали Удачник, а осла – Победитель: им обоим поставил он после победы медную статую в святилище, устроенном на месте его лагеря». Такой же рассказ есть и у Плутарха[998]. О планах Антония наследник Цезаря мог знать от перебежчиков, среди которых оказался и Агенобарб, полностью разочаровавшийся в своём главнокомандующем. Он, кстати, вскоре умер от болезни. Не исключено, что уверенность Октавиана подогревалась тайными переговорами со своими сторонниками во вражеском стане[999].
Так или иначе, но утром 2 сентября 31 г. до н. э. битва при мысе Акциум, она же битва при Акции или Актийская битва, началась. Конечно, состояние источников действительно затрудняет восстановление подлинной картины сражения[1000]. Но едва ли стоит пройти мимо яркого описания этого боя Плутархом: «Наконец завязался ближний бой, но ни ударов тараном, ни пробоин не было, потому что грузные корабли Антония не могли набрать разгон, от которого главным образом и зависит сила тарана, а суда Цезаря не только избегали лобовых столкновений, страшась непробиваемой медной обшивки носа, но не решались бить и в борта, ибо таран разламывался в куски, натыкаясь на толстые, четырёхгранные балки кузова, связанные железными скобами. Борьба походила на сухопутный бой или, говоря точнее, на бой у крепостных стен. Три, а не то и четыре судна разом налетали на один неприятельский корабль, и в дело шли осадные навесы, метательные копья, рогатины и огнемёты, а с кораблей Антония даже стреляли из катапульт, установленных в деревянных башнях. Когда Агриппа принялся растягивать своё крыло с расчётом зайти врагу в тыл, Попликола (один из флотоводцев Антония – И.К.) был вынужден повторить его движение и оторвался от средины, где тут же возникло замешательство, которым воспользовался для нападения Аррунтий (один из флотских командиров Октавиана – И.К.). Битва сделалась всеобщей, однако исход её еще далеко не определился, как вдруг, у всех на виду, шестьдесят кораблей Клеопатры подняли паруса к отплытию и обратились в бегство, прокладывая себе путь сквозь гущу сражающихся, а так как они были размещены позади больших судов, то теперь, прорываясь через их строй, сеяли смятение. А враги только дивились, видя, как они, с попутным ветром, уходят к Пелопоннесу»[1001].
И вот здесь произошло самое неожиданное: Антоний, забыв о сражении и не думая о тех, кто продолжал биться за него на море, о легионах, ждавших своего часа на суше, перешёл на быстроходную пентеру и устремился за кораблём Клеопатры. Уже более двух тысяч лет историки ломают головы, пытаясь объяснить такой его поступок, надеясь найти в нём хоть какую-то логику, хоть какую-то крупицу разумного действия. Тщетно. Если по поводу Клеопатры ещё можно говорить, что, видя не самый удачный ход сражения, она решилась на бегство, дабы спасти хоть малое, что у неё оставалось – свою египетскую эскадру, то действия Марка, с точки зрения нормального разума, остаются необъяснимыми. Даже проигрыш в морской битве не означал бы полного поражения. 19 легионов вполне могли бы повторить Филиппы, если бы их император действовал столь же решительно, как и одиннадцать лет назад. Но тогда он не был безумно влюблён в Клеопатру. И вот Антоний совершил поступок, вопиюще недостойный римлянина, позорящий полководца-императора своих легионов и не имеющий аналогов во всей римской истории. Иначе как жалким, постыдным предательством назвать его нельзя. Мгновенно выяснилось, что пропаганда Октавиана была права, говоря о том, что Антоний утратил разум в объятьях египетской царицы. Кто после такого безумного бегства мог в этом усомниться? Легионеры не могли сразу поверить в случившееся. Их командующий, их император, победитель в стольких сражениях, даже в злосчастном Парфянском походе в дни жестоких неудач бывший рядом со своими солдатами и ободрявший их, и вдруг – беглец! Вот что писал об этом историк Веллей Патеркул, сам отважный воин, не одну кампанию прошедший: «Даже оставшись без главы, воины Антония надолго сохранили стойкость и способность сражаться: отчаявшись в победе, они бились насмерть. Цезарь, пытаясь унять тех, кого мог уничтожить оружием, взывал и показывал: «Антоний бежал!» и спрашивал их: «За кого и против кого сражаетесь?» И те, кто долго сражался в отсутствие военачальника, с болью сложили оружие и уступили победу; Цезарь обещал им жизнь и прощение прежде, чем они убедились в необходимости об этом умолять. Несомненно, что воины выполнили долг, как наилучший военачальник, а военачальник уподобился самому трусливому воину»[1002].
Ряд историков подвергают эти эмоциональные слова Патеркула сомнению, полагая, что в течение недели шёл просто вульгарный торг между людьми Октавиана и воинами Антония о цене их перехода на сторону наследника Цезаря[1003]. Конечно, у римского автора заметно преувеличение. На суше боёв не происходило. Легионы просто ждали своего командующего, не поддаваясь на уговоры Октавиана. Но они не продали Антония. Он их предал, а потому они освободили себя от присяги тому, кто оказался её недостойным. В ходе бегства Марк всё же вспомнил о легионах и приказал Канидию отвести их вглубь Греции и далее в Македонию. Но солдаты не пожелали повиноваться легату. Император должен сам вести свои легионы, а беглец таковым считаться не может.
Битва при Акциуме – «жалкая авантюра», как назвал её сэр Рональд Сайм[1004], решила дальнейшую судьбу высшей власти в Римской державе. Её единоличным обладателем стал 32-летний Гай Юлий Цезарь Октавиан. Да, ещё надо было вернуть римский Восток, надо было захватить Египет, ибо царство Птолемеев, неудачно вмешавшись в римскую гражданскую войну, с точки зрения победившей стороны утратило право на независимое существование. Но главное, думается, другое: Октавиан наконец-то мог приступить к обустройству Римской державы в соответствии со своими наверняка к этому времени уже сформировавшимися замыслами[1005].
Глава VIНа вершине власти. Обустройство Империи
Актийская битва завершила не только противостояние двух главных соискателей высшей единоличной власти в Римской державе. Она стала окончанием длинной череды гражданских войн, начало которым было положено знаменитым переходом Юлия Цезаря через Рубикон. Восемнадцать лет кровавых междоусобиц наконец-то подошли к концу. Октавиан прекрасно понимал значимость происшедшего и неторопливо доводил свой успех до окончательного торжества. Собственно, в спешке надобности и не было. Да, у Антония вроде как и оставались ещё немалые силы: 6 легионов в Египте и Киренаике, 3 легиона в Сирии, 4 легиона в Малой Азии. Но нетрудно было догадаться, что, узнав об обстоятельствах бегства Марка из-под Акциума и о переходе к Октавиану 19-ти легионов – основы армии Востока, эти войска не воспылают жаждой сражаться за того, кто так жалко себя повёл. Что до восточных царей, до поры до времени Антонию служивших, то ведь они были преданы не столько ему лично, сколько признавали покровительство Рима, каковое триумвир на законном основании представлял в азиатских владениях Республики. Ныне Антоний как триумвир был разжалован и побеждён в войне со своим многолетним коллегой. Октавиан же – единственный, кому реально принадлежит власть. Значит, повиновение ему – это и есть повиновение Риму, из какового благоразумные сателлиты выходить не рисковали, что не было предательством, ибо Антоний после Акциума никого не представлял, кроме самого себя. Осознание этого естественным путём обеспечивало Октавиану мирное в целом установление своей власти на всём римском Востоке. Что и произошло.