Светоний даёт иную картину: «Он вернул сенат к прежней численности и к прежнему блеску, дважды произведя пересмотр списков: в первый раз выбор делали сами сенаторы, называя друг друга, во второй раз это делал он сам вместе с Агриппой. Говорят, что при этом он сидел на председательском кресле в панцире под одеждой и при оружии, а вокруг стояли десять самых сильных его друзей из сената; Кремуций Корд пишет, что и сенаторов к нему подпускали лишь поодиночке и обыскав. Некоторых он усовестил, так что они добровольно отреклись от звания, и даже после отречения он сохранил за ними сенаторское платье, место в орхестре на зрелищах и участие в общем обеде. Чтобы избранные и утверждённые сенаторы несли свои обязанности с большим благоговением, он предписал каждому перед заседанием приносить жертву вином и ладаном на алтарь того бога, в храме которого происходило собрание; а чтобы эти обязанности не были обременительны, он постановил созывать очередные заседания сената лишь два раза в месяц, в календы и в иды, причём в сентябре и октябре достаточно было присутствия части сенаторов, выбранных по жребию для принятия постановлений»[1090].
Всего сенат подвергался цензуре трижды. В 28 г. до н. э. Октавиан производил его обновление вместе с Агриппой. Десять лет спустя сенаторы сами выбирали друг друга. А в 4 г. их утверждала уже специально созданная императором Августом комиссия триумвиров для выбора членов сената.
Для сенаторов был установлен имущественный ценз. Он составлял миллион сестерциев. Для всадников ценз был заметно скромнее – четыреста тысяч сестерциев.
Самым примечательным в новом сенате стало включение в его состав Гая Юлия Цезаря Октавиана. В списке 28 г. до н. э. он значился первым[1091]. С этого дня наследник Цезаря и стал принцепсом – первоприсутствующим в сенате. До сих пор такая сугубо почётная должность не давала никаких властных полномочий. Принцепс имел право лишь первым высказывать своё мнение в сенате. Нововведение это было сначала совершенно незаметным. А вскоре-то выяснилось, что во всей римской государственности произошёл важнейший переворот. Наименование «принцепс» вскоре стало главным титулом правителя Римской империи, приобретя подлинно монархическое содержание. Отсюда три с лишним века римской имперской истории и именуются Принципатом. В средние века слово принцепс превратилось в княжеский титул – принц.
Сразу стало ясно, что первое лицо в сенате отныне – не почётная синекура, но подлинный его руководитель, коему сенаторы обязаны беспрекословно повиноваться. И не только на заседаниях. Принцепс жёстко восстановил ранее бывший порядок, когда сенаторы обязаны были находиться в Риме. Тогда, правда, покидать Италию по личным делам они могли. Для этого нужна была простая формальность – следовало получить какое-либо поручение, как правило, фиктивное. Так что, на самом деле право передвижения по Республике для «отцов, внесённых в списки» не было ограничено. Октавиан же «запретил всем сенаторам покидать пределы Италии без своего приказа или разрешения»[1092]. Единственно, он великодушно, помимо собственно Апеннинского полуострова, позволил сенаторам беспрепятственно посещать Сицилию. Сами официальные пределы Италии Октавиан расширил ещё в 42 г. до н. э., впервые будучи консулом. Тогда в её состав была включена территория Цизальпийской Галлии. С этого времени северным рубежом метрополии Римской державы стали Альпы. Ограничение на передвижения сенаторов сохранилось в Империи и при преемниках Августа. По словам Диона Кассия, «с тех пор это ограничение постоянно соблюдается: ни одному сенатору не дозволяется с какой-либо целью выехать из страны куда-либо за исключением Сицилии и Нарбоннской Галлии»[1093]. Последнюю разрешил сенаторам для посещения император Клавдий (41–54 гг.) в 49 году.
Октавиан проявил особую заботу об увеличении патрицианских родов, поскольку их число катастрофически уменьшилось в ходе гражданских войн[1094]. Ко времени их окончания в Риме осталось всего-то двенадцать патрицианских фамилий. На их упадок обратил внимание ещё Юлий Цезарь в 45 г. до н. э.[1095] Тогда же по принятому закону Кассия он получил право увеличить число патрициев. Правда, вскоре проскрипции триумвиров наверняка свели его усилия на нет. Теперь Октавиан, согласно закону Сения от 29 г. до н. э.[1096], стал исправлять последствия в том числе и жестоких деяний собственной юности. В своих «Деяниях» он не без гордости заметил: «Число патрициев я увеличил, будучи консулом в пятый раз, по велению сената и народа»[1097]. Публий Корнелий Тацит назвал эти действия сначала Цезаря, а затем его наследника «благодетельными для государства»[1098]. Такие меры были вынужденными и потому, что ряд религиозных отправлений по обычаю должен был совершаться только патрициями[1099].
Постарался Октавиан и успокоить сенаторов, ранее бывших открытыми приверженцами Антония. Опасаясь, как бы они из-за неуверенности в своём будущем не попытались затеять смуту, составить заговор (дурной пример молодого Лепида!), он объявил, что все письма, найденные в сундуках Антония, были по его распоряжению преданы огню. Но Октавиан не был бы самим собой, если бы на самом деле уничтожил компромат на своих недоброжелателей. Какие-то документы действительно были напоказ сожжены. Но вот наиболее содержательную переписку Антония с сочувствующими ему сенаторами он заботливо сохранил. И, когда видел в том необходимость, не смущался пускать в ход эти письма, дабы приструнить недовольных[1100].
Консульство Октавиана совместно с Агриппой было насыщено важными событиями в Риме. Наконец-то завершилось строительство храма Аполлона на Палатине, и его торжественно освятили. Согласно обету, данному наследником Цезаря ещё после Актийской битвы, были проведены конные состязания с участием мальчиков и мужей из «благородных семей», а также гимнастические соревнования[1101]. При этом Октавиан израсходовал на игры собственные средства, что не скрыл от народа. Особую заботу он проявил о том, чтобы никто не мог поставить ему в вину недобрые деяния времён триумвирата. Все, бывшие явно несправедливыми и незаконными в глазах народа распоряжения триумвиров, он отменил в 28 г. до н. э. одним своим указом[1102]. Мудрое деяние! В беззакониях были повинны все триумвиры, а избавил Рим от этого тяжкого наследия он один.
Агриппа добросовестно разделял с Октавианом все тяготы консульства, замещая коллегу во время его болезней. Он располагал полным доверием принцепса, но за это пришлось расплачиваться свободой выбора даже в личной жизни. Агриппа в своё время женился на Цицилии Аттике, дочери лучшего друга Марка Туллия Цицерона. Октавиан же, полагая это знаком своего исключительного благоволения, повелел своему другу и соратнику жениться на старшей дочери Октавии Марцелле – своей племяннице. Мы не знаем точных подробностей семейной жизни Агриппы с Аттикой и того, был ли он рад новой женитьбе. Очевидно, счёл за благо покориться воле того, кому был предан и беззаветно служил с юных лет. Главное же, что здесь проявилась совсем не лучшая черта наследника Цезаря: личная жизнь соратников и родственников для него не существовала. Октавиан полагал себя вправе перекраивать её в своих собственных интересах, будучи уверен, что в этом заключается и интерес государственный. А благо Рима – превыше всего! И он – победитель в гражданской войне, достигший единоличной высшей власти в державе, лучше всех это понимает. По большому счёту, происшедшее с Агриппой можно считать первым проявлением того, что Римское государство начало превращаться в наследственное достояние одной семьи[1103].
В начале 27 г. до н. э. Гай Юлий Цезарь Октавиан вступил в своё седьмое и пятое подряд консульство. 13 января консул и принцепс предстал перед сенатом римского народа и обратился к нему с речью. Она, судя по всему, самым тщательным образом была составлена заранее. Октавиан, хотя отнюдь не был лишён способности выступать без подготовки, в делах ответственных на импровизацию не полагался. Потому он «никогда не говорил ни перед сенатом, ни перед народом, ни перед войском, не обдумав и не сочинив свою речь заранее»[1104]. Для человека государственного такой подход надо признать единственно правильным. Дион Кассий приводит полный текст этой речи[1105]. Насколько его можно признать подлинным памятником государственного красноречия – вопрос, по меньшей мере, спорный. О ней не говорится больше ни у одного историка. А ведь дело касалось события, для жизни Республики наиважнейшего. Если верить Диону, то для начала Октавиан отметил прочность достигнутой им власти: «Войска мои отменно сильны и преданы мне, и деньги имеются и союзники, и самое главное, и вы, и народ настолько расположены ко мне, что готовы только меня иметь своим правителем»[1106]. Затем прозвучало главное, для чего он, собственно, и явился в сенат: «Однако больше я не буду предводительствовать вами, и никто не сможет сказать, будто всё свершённое мною прежде я сделал ради достижения безраздельной власти. Нет, я слагаю с себя все властные полномочия и разом возвращаю вам всё: и армию, и законодательство, и провинции, не только те, что вы предоставили мне прежде, но и все те, которые я сам после того приобрёл для вас – так что из самих моих поступков сможете вы понять, что изначально ни к какому владычеству я не стремился, но в действительности хотел лишь отомстить за неслыханно жестокое убийство своего отца и избавить государство от череды великих бедствий»