[1127]. Применительно ко времени Августа этот ответ мог бы прозвучать так: «Разве не является авторитетнейшим тот, у кого под началом двадцать пять легионов?».
В то же время об особом значении auctoritas забывать не должно. Ведь именно это, если вспомнить Цицерона, и была та нравственная сила, дававшая человеку на высшем посту моральное право осуществлять власть[1128]. Задача обретённого принцепсом авторитета – убеждать квиритов в том, что только от Августа и зависит благоденствие как государства, так и всего римского народа[1129].
Август, можно сказать, первый правитель в мировой истории, понявший значение идеологии для обеспечения прочности и могущества власти в государстве. Его изначальная идеология была обращена в недавнее прошлое: Октавиан – истинный наследник Цезаря[1130]. Только он в состоянии защитить и обеспечить те блага, которые завещал римскому народу божественный Юлий.
При всей своей очевидной популярности эта идеология имела и слабые стороны: она неизбежно толкала во враждебный лагерь былых помпеянцев и действующих республиканцев, способных на самые решительные действия, что показали и мартовские иды, и новая вспышка гражданской войны.
После победы при Филиппах поначалу идеологического различия между триумвирами не было заметно. Но на решающем этапе противостояния между былыми коллегами наследник Цезаря взорвал идеологическую бомбу: Антоний отверг законную жену-римлянку ради чужеземной царицы, враждебной римскому народу, и тем самым предал отеческие традиции и самый Рим. А вот он, Октавиан, как раз и есть подлинный защитник всего того, что завещали квиритам их великие предки, что даровали им римские боги. Эту партию он безоговорочно выиграл.
Теперь наступил третий этап идеологического обеспечения уже единовластия Императора Цезаря Августа. И здесь основа – римский традиционализм: восстановление, защита и развитие всего того, что завещано предками, почитание богов, отеческих нравов, культ римских доблестей. А наивысшим воплощением всего этого является человек, обеспечивший себе «верховную власть с одобрения сената и римского народа»[1131]. Учитывая такое обстоятельство, можно согласиться с оценкой идеологической политики Августа, начиная с двадцатых годов до н. э., как сочетающей в себе традиционализм и монархические тенденции[1132]. А как иначе понимать настойчивый культ его заслуг в деле избавления Рима от ужаса гражданских войн, установления всеобщего мира, защиты и упрочения отеческих нравов? Культ убеждал: только Августу дарован не имеющий аналогов авторитет для всех этих замечательных преобразований в римской жизни! А уж как поддержанию auctoritas Августа способствовали его бесчисленные портреты, статуи, монеты с его изображением, постоянно и массово распространявшиеся по всей необъятной Империи для напоминания её населению «о принадлежности к единому целому»[1133]. Управляться же это целое, что всё более и более становилось всем очевидным, могло только одним человеком. И Август право быть таковым, вне всякого сомнения, заслужил.
Современник правителя, в один год с ним родившийся, но переживший его на девять лет, великий географ античного мира Страбон полностью одобрил установление в державе неограниченной власти, что стало благом для всех римлян: «Трудное дело, между прочим, управлять такой обширной империей иначе, как вверив её попечению одному лицу как отцу. Во всяком случае, никогда раньше римляне не наслаждались столь продолжительным миром и таким изобилие благ, как при Цезаре Августе с того времени, как он получил неограниченную власть»[1134].
Формально, правда, политическая игра со стороны Августа продолжалась: он принял проконсульский империй только на десять лет. Вот что писал об этом выдающий исследователь императорской власти в Риме русский антиковед Э. Д. Гримм: «Август хотел подчеркнуть, что принимает власть не в собственном интересе, но в интересе государства, которое нуждается в чрезвычайных мерах для спасения от внешних и внутренних врагов. В течение десяти лет он надеется настолько обеспечить внутренний порядок и внешнюю безопасность, что будет в состоянии сложить с себя и последние чрезвычайные полномочия. Тогда консулы, сенат и народное собрание снова возьмут в свои руки управление государством»[1135].
Строго говоря, Август нигде не обещал сложение власти и после истечения десятилетнего проконсульского империя. Потому Э. Д. Гримм далее указывает на конституционную срочность и фактическую бессрочность власти Августа[1136]. В «срочности», скорее всего, надо видеть политическую осторожность. В Риме ещё не привыкли к пожизненным магистратурам. А примеры Суллы и Цезаря, бравших на себя пожизненные диктатуры, пусть Сулла от таковой и отказался, Августу не подходили. Кстати, многочисленные народные предложения самому стать диктатором он решительно отвергал. Любопытно, что при этом принцепс добросовестно соблюдал закон, отменяющий в Риме на все времена диктаторскую магистратуру. А автором закона-то был Марк Антоний…
Продолжая политическую игру и желая как бы выразить уважение «отцам, внесённым в списки», Август заявил, что не собирается лично управлять всеми провинциями государства и готов часть их уступить для управления сенату[1137]. На деле, однако, он возвратил сенату провинции, где не предполагались мятежи, отсутствовали опасности вражеских вторжений и, главное, там было совсем немного войск. Таким образом «сенату и римскому народу» достались: Африка, Нумидия, Ахайя, Македония, Сицилия, Крит, Киренаика, Сардиния, Азия, Вифиния, Понт, Бетика. За собой принцепс оставил большую часть Испании – Тарраконскую область и Лузитанию, все галльские земли – от Пиренеев до Нижнего Рейна на Западе. А на Востоке он взял под своё управление Сирию, Финикию, Киликию, Кипр и, само собой, Египет[1138]. В этих провинциях находилось почти всё римское войско[1139].
Управлялись провинции следующим образом: в сенатские, как и ранее, назначались проконсулы и пропреторы, а в императорские – легаты принцепса. Исключением был Египет. Им управлял префект из числа всадников, как Октавиан и установил в 30 г. до н. э. Контроль за наместниками из Рима был жёстким. Одной из жертв этого стал тот самый Корнелий Галл – первый префект Египта, который в столице новой провинции овладел поэтикой Александрийского стиха. Считается, что его погубили гордыня и во все времена опасный для государственного человека «длинный язык». То, что он, обуянный свойственным поэтам тщеславием, велел составить надпись о своих достижениях в управлении провинцией на латинском, греческом и египетском языках и распространил её вместе со своими изображениями по всему Египту, ещё могло сойти ему с рук. Но вот всевозможные сплетни об Августе, усиленно распускаемые не в меру болтливым префектом, хотя, может, и приписываемые ему, – это было уже слишком[1140]. Добавилось ещё и то обстоятельство, что среди его близких и покровительствуемых им друзей находился некий грамматик Цецилий Эпирот, которого заподозрили, а, может, и уличили, в соблазнении жены Агриппы Аттики. «Наставление рогов» лучшему другу и соратнику Август простить не пожелал. Правда, расплачиваться пришлось покровителю злостного гуляки. На Галла посыпались доносы и обвинения. Речь шла уже о вымогательствах и государственной измене. Через четыре столетия Аммиан Марцеллин так писал о злосчастной судьбе префекта: «Корнелий Галл, будучи прокуратором Египта, ущемлял этот город (Фивы – И.К.) своими многочисленными грабежами. Когда по возвращении в Рим он был привлечён к судебной ответственности за обворовывание и грабёж провинции, то в страхе перед возмущённой знатью, которой император предоставил это дело на расследование, он бросился на свой меч. Если я не ошибаюсь, то это тот самый поэт Галл, которого воспевает чувствительными стихами в своей последней буколике Вергилий»[1141].
К этой последней моей снизойди, Аретуза, работе.
Галлу немного стихов сказать я намерен, но только б
И Ликориде их знать. Кто Галлу в песнях откажет?
Пусть же, когда ты скользить под течением будешь сиканским,
Горькой Дорида струи с твоей не смешает струею.
Так начинай! Воспоём тревоги любовные Галла,
Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник.
Не для глухих мы поём, – на всё отвечают дубравы.
В рощах каких, в каких вы ущельях, девы наяды,
Были, когда погибал от страсти своей злополучной
Галл? [1142]
Вергилий, обращаясь к сицилийской речной нимфе Аретузе, описывает любовную драму, пережитую Корнелием Галлом. Его возлюбленная Ликорида, так прекрасно воспетая им в элегиях, неблагодарно сбежала от него с новым любовником – военным, отправившимся в поход в далёкую от Александрии Галлию.
Светоний сообщает, что Галл стал одним из двух опальных друзей Августа. Первый из них, как мы помним, это Сальвидиен Руф, реально предавший Октавиана и изобличённый Марком Антонием. С Галлом история намного сложнее. Наверное, он действительно болтал лишнее о своём друге и благодетеле. Потому за его «неблагодарность и злокозненность» принцепс запретил ему появляться в своём доме и во всех непосредственно им управляемых провинциях. Опала серьёзная, но далеко не убийственная. Однако обвинители злосчастного префекта и сенаторы, рассматривавшие его дело, крепко перестарались, и вконец затравленный поэт покончил с собой. Реакция правителя была следующей: «Но когда погиб и Галл, доведённый до самоубийства нападками обвинителей и указами сената, Август, поблагодарив за преданность всех своих столь пылких заступников, не мог удержаться от слёз и сетований на то, что ему одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется»