Взвыли страсти человеческие!.. И не семь их было, не семь, а гораздо, гораздо… Но, увы, Ерофею Бубенцову, несмотря на разящий удар, не удалось разрушить бюргерский мир. И даже ни единой кегли не смог повалить. Хотя и попал очень удачно, в самую серёдку. Потому что весь этот чуждый, враждебный мир, в который целился и в который метнул сокрушительный снаряд, был всего лишь отражением в гигантском настенном зеркале.
С великолепным громом, замедленно, плавно, отваливаясь большими кусками, падало зеркало, высвобождаясь из бронзовых оков. Ударившись о светлый мрамор пола, развесёлыми брызгами плеснуло по щиколоткам. Радуга вспыхнула в облачке мельчайших осколков, зависших в воздухе. Оператор телевидения с вывалившимся от наслаждения языком снимал бесценные кадры. Радуясь величайшей творческой удаче, запечатлевал то, что больше уже никогда и нигде не повторится в мире.
Драгоценное зеркало разлетелось вдребезги, со звоном и восторгом. Великолепно брызнуло во все стороны под крики ужаса и протяжные вопли всех случившихся в тот момент здесь женщин и мужчин.
Кричали Настя и Горпина, гудел баритоном толстяк из посольства Скандинавии, тенорами перекрикивалась охрана, выла Полынская, альтом подвывала Изотова, а из дальнего конца ревел басом Бермудес. Расслышался даже в сонме голосов и редчайший голос – мужское сопрано, этот вился уже под самым куполом. Возопили все. И произошло чудо! Как-то так удачно сложилось, что голоса этих женщин и мужчин совершенно случайно слились в необыкновенный музыкальный аккорд. Это длилось всего только несколько мгновений, несколько тактов, а потом ангельская гармония рассыпалась. Но были эти секунды поистине бесценны! Не всякому руководителю хора удалось бы и за три года прослушиваний, жестокой муштры и репетиций подобрать и с такой точностью скомпоновать голоса по высоте, по тембру, по тону. Необычайной красоты и силы аккорд подержался в воздухе, а затем пропал навеки во времени и пространстве. Потому что не может земля удержать всё истинно прекрасное.
Но она состоялась! Она всё-таки случилась на земле – эта небесная гармония! Пусть и жила всего-то в течение нескольких мгновений. Вспыхнула, подобно молнии, озарила самые дальние закоулки мироздания. Отозвалось эхо из самой бездны. Может быть, даже и в преисподней приостановилась на миг работа. Обернулись на дивный этот звук чёрные черти, отставили в сторону ржавые крючья, пилы, клещи, вилы. Перестали на секунду стенать и выть мучимые ими жертвы, очарованные долетевшими до них звуками райской гармонии. И долго ещё после того, как затих аккорд, мёртвая, оглушительная тишина висела в адской котельной, в мрачных подземельях. Не нарушаемая ни одним посторонним звуком, ни единым движением. Как будто ждали повторения. Только тихо тлели угли, едва-едва освещая выступы и сколы пещер, колебля вечную серую мглу.
Откатилась далеко в сторону бутылка, которая, к изумлению всех, осталась цела. Все взоры, как зачарованные, на миг задержались на этой бутылке. Ещё одна творческая удача! Камера стремительно переместилась вниз, успевая запечатлеть и эти кадры. Замедляющееся вращение рулетки, игру фортуны. Бутылочное горлышко уставилось точно на Бубенцова, нацелилось чёрным отверстием.
– Ды свяжите же вы его! – спохватился кто-то из окружения Ордынцева.
– А вот же вам шиш на кокуй! – огрызнулся Ерошка. Затем наклонился, чтобы поднять чудесную бутылку.
Налетела охрана, принялась вязать полотенцами. Бубенцов оскалил верхний ряд прекрасных своих зубов, которые так любила Вера, целовала и любовалась ими. Опасливо покашиваясь, сопя одышливо и тяжко, проколыхался мимо Ордынцев на толстых, коротких ногах.
Бубенцова трижды вытаскивали из зала, но всякий раз он каким-то необъяснимым способом вырывался. Метался меж столов, раздирая на себе огненные тесные одежды, требуя правды, справедливости, обличая, выкрикивая хулу!
В конце концов одолели враги. Дёрнулся раз, два… Силы покинули его. Мало не тридцать человек повисли на руках. Уходил, опустив голову, поглядывал по сторонам. Справа сияло уцелевшее зеркало в бронзовой раме, слева темнела пустая, глухая стена. Крошево разбитой стеклянной бесконечности хрустело под ногами.
– Я заплачу! – крикнул Бубенцов от дверей, как будто опомнившись и придя в себя. – С зарплаты отдам.
Оступился, рухнул в тёмный провал.
Глава 16. Дуракам дары даются даром
Весёлое оживление катилось по залу, сыпались реплики со всех сторон. Люди перелетали с места на место, вставали на цыпочки, тянулись вверх. Лежащего Ерошку обступили иноземцы, склонились над ним. Мужчины в чёрных дирижёрских фраках, крахмальных жабо и в серебряных пенсне, дамы с веерами, вуалями, лорнетами. Бубенцов лежал на спине, скрестив на груди руки, боялся пошевелиться.
– Этот и есть? – скрипуче проговорил маленький человечек с треугольным лицом и мёртвыми, как бы фаянсовыми, глазами. Под нахмуренной бровью холодно блеснул монокль.
– Он! Он! Накануне ещё прогремел. Спектакль сорвал, – громко пожаловался Адольф Шлягер. – Во всех газетах писали. С детства такой. Взбудораживает людей!
«Врёт! – подумал Бубенцов. – Про газеты врёт. Когда бы успели?.. На камеры-то, конечно, засняли…»
– За квартиру не платит, – докладывал Шлягер. – На встречных женщин оборачивается. Зеркала крушит. Много можно перечислять. Дерётся пьяный. Одним словом, дворняга. Плебей!
И прибавил тихо, сокрушённо, в сторону:
– И вот таких-то у нас выдвигают!
Ордынцев расслышал дерзкий упрёк, колыхнулся тучным телом, надеждой загорелись маленькие глазки.
– И всё же огнь, мерцающий в сосуде! – вставил загадочную реплику старичок в буклях. – В презренной оболочке хранится бесценное содержание!
– Кровь брали на анализ? – спросил маленький человечек.
– Намедни, ваша серость! – Это уже статная рыжеволосая дама в панбархате выступила вперёд. Сунула руку в лиф, извлекла батистовый платок в бурых пятнах. – Подлинность подтверждена!
Маленький человечек кивнул и, выронив монокль из глаза, двинулся прочь. Следом, гулко стуча копытами, устремилась вся кавалькада комедиантов.
– Неужели нет иного выхода? – обернувшись, крикнула дама в панбархате. – А если бы, положим, переместить содержание в более приемлемую оболочку?
– Получится двоедушие. Двоедушие уничтожает самость человека, – растолмачил старичок в буклях, беря её под локоть. – Подлинность умаляется.
Разговор, как видим, вёлся на иностранном языке, но Ерошка прекрасно понимал каждую реплику. Более всего оскорбило слово «плебей», обида ударила в самое сердце. Следовало немедленно, пока ещё была такая возможность, устранить психологическую занозу. Подсознание тотчас включилось в привычную работу, принялось сглаживать углы, преобразовывать хулу в похвалу. И всего-то секунды не хватило для превращения «плебея» в «плейбоя».
Бубенцов очнулся сразу, рывком, как и всегда это бывало с ним после буйного застолья. Будто и не спал вовсе. Открыл и тотчас закрыл глаза. Но понял, что спрятаться, ускользнуть в сон не удастся. Застонал тихо, пошевелился, прислушиваясь. Не побито ли где? Нет ли телесных повреждений, вывихов?
Бубенцов, разумеется, не помнил, как вчера оказался дома. Но, кажется, на пути своём никого не зашиб. Нужно было восстановить последовательность вчерашних событий, пройти по всей цепочке. От устья к истоку. От следствий к причинам. Мысль Бубенцова с большой неохотою тронулась вспять. Двинулась с опаской, осторожно и на ощупь, как сапёр перемещается по минному полю.
Кажется, Бермудес бил вчера зеркала.
Раздражённо, сухо постукивали в коридоре каблучки Веры. Уходила. На дежурство. Стук прекратился. Вера стояла в дверях. На ней были маленькая меховая шляпка, короткая шубка. В пышном воротнике тонул тяжёлый узел светлых волос. Капризно закушенная губка, трепещущие ноздри. Пронзительная чистота и невинность её пугали Ерофея. Глядя на жену, почувствовал себя ещё более мерзким негодяем и ничтожеством. Вера подтвердила, сказала тихо и страшно:
– Скотина.
Без всякого живого чувства. Никогда, никогда прежде весёлая его Вера не говорила таким тоном. Уж лучше бы орала, упрекала, замахивалась тряпкой. Отвесила бы, в конце концов, затрещину… Но… Хлопнула дверь, «проворчал» ключ в замке.
Через минуту, не выдержав тишины, Бубенцов безвольно прошептал в ответ:
– Не нагнетай…
И ужаснулся тщетности, бессилию слов. Скрючился ещё больше, чтоб забыться, хотя бы ненадолго. Но уже нельзя было отмахнуться от агрессивного мира, не приходило желанное забытьё. Нагло налетал со всех сторон мир, точно голодный орёл – клевал, язвил, драл когтями, рвал печёнку, выматывал кишки.
– Не унывать! Не ун-нывать!.. – сипло огрызнулся Ерофей.
Сегодня это не действовало. Утратило силу привычное, верное заклинание. Оно и прежде не очень-то помогало, а уж нынче и подавно. Сразу же после ухода жены нахлынуло, мучило душу ощущение непоправимой катастрофы, которая произошла вчера. Что-то стряслось по его вине! Но что же, что, что?.. Ничего конкретного, внятного не мог вспомнить. Но от этого ещё тяжелей томил, угнетал груз вины.
Человек верующий ищет утешения в вере и находит его. Атеист прячется за физической бесконечностью. Ерошка, редко интересовавшийся вопросами веры, а потому считавший себя атеистом, попытался представить бесконечность мира. Рядом с которой не только он, нашкодивший Бубенцов, но и вся планета Земля со всем её населением, всей кровавой историей показалась бы совершенной песчинкой. А его скандалы – вообще тьфу, ноль. Бесконечно малая величина. Где там эта ничтожная Земля? Пылинка!.. Прах, взметаемый ветром.
Но всё было тщетно. И эта громада не прикрывала. Вселенная со всеми её бесконечностями свободно умещалась в его подвывающей бездонной душе. Ещё и много пустого места оставалось.
– Не унывать, не ун-ны-вать!.. Не унывать!..