Вскинулся Бубенцов в бессильной тоске, в лютом беспокойстве. Что-то надо было предпринимать, действовать. Не лежать же, в конце концов, сложа руки, ожидая неведомо чего. Стал набирать номер Поросюка. Два раза дрожащий палец соскальзывал, срывался, приходилось начинать заново. Наконец добился гудков, замер. Ответила сонным голосом незнакомая баба, не дав слова молвить:
– Вам кохо?.. Йохо нет.
Положила трубку. Голос хрипловатый, сипловатый, как будто прокуренный. То ли не туда попал. То ли «йохо» действительно нет. Мог ли Поросюк по пьяни спутаться с сонной эстонкой? Запросто. Перезвонить ещё раз? Могут ведь и послать грубо. Лишний удар по психике теперь ни к чему. Следовало позвонить Бермудесу, выяснить подробности. В том числе и насчёт этой сонной бабы.
Бубенцов схватился ладонями за голову, стал с силою тереть виски. Включить мысль, запустить логический аппарат. Да, прежде всего восстановить систему координат, нащупать точки опоры. Проговорив мысленно эти правильные банальности, Бубенцов почувствовал, что логический аппарат запустился в обоих полушариях головного мозга. Мозг завёлся и хотя с перебоями, но уже работал, тарахтел, как гусеничный трактор ДТ-54.
«Всё равно все умрём!» Мысль эта принесла некоторое относительное утешение. Это была правильная, отрадная мысль. Нет ничего безысходного. Так устроен мир, что всё проходит.
Бубенцов колебался, не мог решить, стоит ли прибегать к помощи Бермудеса. «Игорь тоже был пьян вчера не менее меня, – думал Ерошка, – и вряд ли помнит ситуацию детально. Во-вторых, любит драматизировать. Наверняка добавит трагической отсебятины. Припишет ради красного словца то, чего и не могло быть. Нет, Бермудесу теперь звонить нельзя! Тем более что Бермудес разбил вчера зеркало…»
Приняв решение не звонить, набрал номер Бермудеса. Ждал долго, считая гудки. Бермудес сразу не возьмёт никогда. Сангвиник. Такого и по боевой тревоге не тотчас поднимешь. После десятого гудка трубка ожила:
– Вам кохо?.. Йохо нет.
Бубенцов быстренько бросил трубку. Сердце колотилось в горле. Может, машинально снова Поросюка набрал? Какие ещё могут быть иные объяснения? Кроме, конечно, мистических.
Проходя мимо зеркала в коридоре, взглянул на себя – и оцепенел. Он прекрасно помнил все подробности начала и середины банкета. Даже концовка виделась ему в относительно ясном, хотя и дымном, виде. Когда всё уже шумело, кружилось вокруг, жужжа, звякая, роняя время от времени фужеры на пол. Даже шальной женский выкрик запомнился ему, врезался в память. Выкрик этот хрустально прозвенел в случайной паузе, во внезапно наступившей мёртвой тишине, длившейся, впрочем, не более двух-трёх мгновений: «Уберите же свои мерзкие щупальца, проклятый старикашка!» И тотчас вслед за этими словами разнёсся по залу звонкий треск пощечины. И всё полетело кубарем. Но помнил Бубенцов свою радость от того, что публичный скандал произведён не им. Что не он этот постылый, похотливый «старикашка». И мысль свою помнил. Мысль о том, что пьянка вышла с драматургией, но он не главный актёр в этой увлекательной скандальной постановке. А всего лишь посторонний зритель, наблюдающий издалека, с безопасной галёрки. Всё-то он помнил!
Откуда же на лице эти страшные, эти свежие следы побоев? Почему заплыл, налился лиловой кровью левый глаз? Этого нельзя объяснить. Распухший нос был понятен – это те вчера ударили, на подходе к метро. Мерзавец в рваной кепке. Но глаз-то, глаз!..
Ерошка потрогал пальцем синяк, судорожно вздохнул и тотчас схватился за бок. Тупая боль всколыхнулась под правым подрёберьем. Как будто на оглоблю налетел вчера или с этажа упал на что-нибудь выступающее. Но он не налетал на оглоблю, не падал с этажа. И вообще не дрался. Откуда же?
Зазвонил телефон. Кинулся, схватил. Вероятно, Бермудес…
– Ну что, – сказала Вера. – Прославился на всю страну?!
Нельзя понять по голосу, осуждает или хвалит.
– Телевизор включи. По «Лайф ньюз» каждый час повторяют. И по «Вестям» два раза уже сюжет прокрутили. А сейчас по ТВЦ идёт.
Ерошка бросился в спальню, схватил пульт. На экране телевизора показался фасад Дома союзов. «Большой скандал произошёл вчера вечером во время церемонии награждения Семёна Ордынцева, чиновника из Подмосковья». Голос диктора был взволнованный, праздничный, ликующий. А затем голос умолк и в полнейшей тишине, вероятно, чтобы не отвлекать зрителя, а дать ему в полной мере насладиться великолепным зрелищем, пошла картинка. Это была специальная замедленная съёмка. Плавно, очень-очень красиво, большими сияющими кусками, как белые льдины или как сколы хрустального айсберга, или даже как фрагменты небесного свода – опадали вниз обломки зеркала.
А на переднем плане, в разорванной на груди белой рубахе, широко расставив ноги в сияющих ботинках, стоял он, Ерофей Тимофеевич Бубенцов собственною персоной. Живописный образ этот, как ни удивительно, с первого же взгляда понравился Ерошке. Он даже на один миг заподозрил – а не постановочные ли это кадры? Слишком ярок, чересчур колоритен был разбойничий образ. Слишком ясно горели синие глаза на бледном, вдохновенном лице. Слишком вольно падала растрепавшаяся пшеничная прядь на высокий лоб. Никакого синяка ещё не было на лице героя. А на заднем плане бегали бестолковые толпы. Мельтешили суетные, мелкие людишки. Толклись, размахивали ручонками, жалко кривили рты, подскакивали, спотыкались. Испуганный Адольф Шлягер выглядывал из-за лестничного поворота, прятался за беломраморными балясинами. Всё это происходило в мёртвой тишине, как бы подчёркивая тщетность, призрачность всего земного.
Резко ударила музыка, всё завизжало вокруг. Но то оказалось не в телевизоре. То гремел звонок в прихожей. И ещё раз, и ещё. Требовательно, уверенно, страшно.
Бубенцов вскочил, замер, не смея до конца выпрямить спину. Стоял в напряжении на полусогнутых ногах. Снова грянули три звонка подряд. Очередями. Крест-накрест. Стараясь не скрипнуть, не захрустеть позвонками, подбежал, согнулся, припал к дверному глазку. Тени в чёрных треуголках смутно высились во мгле. «Йохо нет…» – простучало в голове у Бубенцова.
Опять звонили. Нагло. Но он не реагировал. «Йохо нет…» Окостенел, обездвижел, подобно тропическому насекомому. Хотя нервы рыдали, рвались. «Добить пришли!» Затем наступила долгая тишина. Тревожное затишье. Покоя не было. Но и чёрных теней уже не было на лестнице. Уф-ф…
Бубенцов постоял некоторое время у входной двери, карауля звонки, подглядывая в глазок. На лестнице было пусто. Отправился на кухню.
На кухонном столе лежали разорванные куски картона зелёного цвета с розоватым исподом. Он, издалека ещё, от самых дверей увидев эти обрывки, знал, что это такое. Это было уничтоженное Верой «Свидетельство о браке». Пять лет назад, когда Вера в первый раз рванула дерматиновую картонку, та не сразу поддалась. Но ярость придала сил её пальцам, документ с треском разодрался. Сперва пополам, а потом на четыре части. Мельче уже не получилось, сил не хватило. Да и ярость уже улеглась, насытившись.
Бубенцов тотчас же, в тот же вечер аккуратно склеил свидетельство. С тех пор рвалось оно точно по старым линиям разрыва, на четыре части. А Ерошка снова и снова дрожащими пальцами нарезал тонкими полосками бумагу, терпеливо восстанавливал документ.
Да, невзгоды и скорби, с самого детства выпадавшие на его долю, казались незаслуженными. Это всё так. Но справедливости ради нужно сказать и о том, что не только наказания, но и награды свои получал Ерофей Бубенцов без всякой видимой логики. Если кто-то задумывался о смысле жизни, посвящал этому раздумью хотя бы десять минут, тот может подтвердить, что самые главные ценности достаются человеку абсолютно бесплатно.
Дары раздаются даром. Каждому, даже самому ничтожному из людей, даром даётся жизнь. Даром достаётся любовь. Всякий переживший хотя бы мимолётную первую любовь запомнил на всю жизнь дивное состояние. Что деньги, что успех, что благополучие! Сама смерть пасует перед влюблёнными! С отрадой пьёт Джульетта смертельный яд, ибо не нужна ей жизнь, если отнята любовь. Потому что умереть с любовью – веселей, чем жить, но без любви!
Везуч и удачлив был на этой земле Ерофей Бубенцов, поскольку относился к тем редчайшим счастливцам, для которых первая любовь стала и последней. Вера Репьёва училась в младшем классе. Все стадии отношений произошли у них естественным путём. Началось всё с дружбы, и никакие дразнилки «жених и невеста» их не смущали. Но в третьем-четвёртом отношения переросли почти в ненависть. Ерошка вдруг застыдился. При всяком случае старался выказать своё презрение, равнодушие к «девчонке». Однажды Вера расцарапала ему щёку острыми своими ноготочками. А в девятом классе уже не мог дня выжить без неё. Это проявилось как-то сразу, внезапно, обрушилось на него… Вера заболела ангиной, классная наставница послала Ерошку проведать. И с этого дня он так и пропадал у неё дома, сбегал из школы. Заразился от неё тяжеленной ангиной, так что не мог глотать, сводило горло, слёзы брызгали из глаз. Бубенцов несколько дней ходил пьяный, пылающий от температуры, плачущий от счастья. Эту ангину они с Верой отмечали с тех пор ежегодно семнадцатого марта как главный свой праздник. В этот день прощались все взаимные грехи и обиды.
Бубенцов снял с полочки клей, стал отвинчивать присохшую крышечку. Острая кромка впилась в подушечку большого пальца. Ерошка приложил палец к губам, почувствовал солоноватый привкус… Зазвонил телефон.
– Ну, Бубен, дал ты вчера! Уж на что я привык к твоим выходкам, но вчера от души повеселился, – говорил Бермудес. – Умора. Шоу не шоу, но скандалище громкий. Колонный зал этот по новостям культуры уже показывали с утра. Видать, под Ордынцева кто-то глубоко копает. А зеркало-то, зеркало!.. Как ты его бутылкой-то…Хоба!
Вспомнил всё! Бермудес продолжал что-то говорить, захлёбываясь и похохатывая, но Ерошка уже не слышал его слов. «Хоба!» – и вспышка озарения высветила сперва эту вертящуюся бутылку из-под шампанского, а дальше память уже без посторонней помощи, сама собою стала извлекать из глубин страшные, яркие, цветные картины. Бубенцов не выдержал, отшвырнул трубку. Приходилось бежать за опохмелкой. Иначе нервной системе – каюк.