Глава 17. Уходя, гасите свет
На лестнице-то его и подловили. Коротким ударом под рёбра перебили дыхание. Ерошка разевал рот, корячился, подобно караморе, пытаясь схватить воздуха. Но не дали опомниться, набросили на голову пыльную холщовую торбу, скрутили руки за спиной. Всё это проделали сноровисто, без единого звука, только посапывали сдержанно. Чувствовалась профессиональная хватка. Сволокли вниз, помешкали немного у дверей подъезда. Видать, оглядывали двор, опасаясь свидетелей. Согнули пополам, запихали в автомобиль. Сели тесно, прижав с двух боков.
Дыхание постепенно восстановилось. Бубенцов приоткрыл веки. Ничего нельзя было разглядеть сквозь мешковину. Мрак то редел, то сгущался, проходили перед глазами неясные, смутные светы. Куда везли, он и представить не мог. Вернее, конечно, представлял, но картины были настолько страшны, что мысли коченели. Понимал, что добром это кончиться не может, никак не может. Добрые дела так не начинаются. Следовало ожидать худшего. Воображение услужливо возводило мрачные декорации, расставляло соответствующий реквизит.
Первым делом возникла тема дачная. Вероятнее всего, бандитскую свою расправу хотели совершить подальше от глаз людских, за городом, на природе. В местах дремучих, болотистых. Где густой колючий хмызняк подступает к глухому забору. Пахнет дымом, подгорелым мясом. Позвякивают острые шампуры, жарко тлеют угли. Топор торчит в колоде. Железные вилы воткнуты в землю. В углу участка подготовлен вместительный контейнер для компоста, наполовину заполненный нечистотами. Рядом лопата. Есть чем закопать, есть куда запрятать концы.
Звук переменился, стал отражаться от незримой преграды, возвращался гулким эхом. Вжив-вжив-вжив-вжив… В воображении замелькали столбы, потянулся серый бетонный забор. За тем забором угрюмая мастерская. Внутри что-то ревёт, грюкает, воет… Тяжко ухает многотонный пресс. Вертится дрель с победитовым сверлом. Тонко звенит алмазная фреза, удобная для резьбы по кости…
Но, не останавливаясь, миновали страшную слесарку. Взамен ей показался столярный цех! Кипит работа и здесь, гремят вдохновенные ритмы. Деревянная киянка. Киянкой удобно бить по пальцам, зажав тисками руку. И боль адская, и кости целы. Только ногти потом слезают. А ещё у них есть электрический рубанок, шуруповёрт, дисковая пила…
Вырвались и из этого ада, пролетели сквозь хаос строительной площадки. Успел увидеть, как из бетономешалки льётся в яму жидкий раствор. Мелькает то безвольная кисть, испачканная цементом, то как будто высовывается и пропадает длинный серый нос…
«И почему это всегда происходит со мной? Столько людей вокруг! Но они зачем-то выбрали именно меня…» – горько думал Ерошка, пытаясь отогнать от себя ужасные видения. Отчаяние лишало сил и воли к сопротивлению. Бубенцов, нахохлившись, сидел с пыльной торбой на голове и ничего не видел вокруг. Глядеть он мог только вовнутрь себя. Там мерцала тьма.
Завыла совсем рядом сирена «скорой помощи». Обогнала, стала удаляться, затихая где-то впереди. Неужели в клинику?! Пахнуло эфиром, валерьянкой. Экспериментальная палата. Позвякивает медицинский инструмент. Подкатывается страшное гинекологическое кресло. Крепят руки и ноги сыромятными ремнями. Лопоухий лысый врач с внимательными и безумными глазами склоняется над его лицом. В руках врача шприц с фиолетовой дрянью. Старуха-медсестра держит наготове огромные ножницы, нетерпеливо щёлкает лезвиями…
Бубенцов чихнул. И от ужаса, и от набившейся в ноздри пыли.
С прощальной ясностью осознал, как был счастлив в прежней жизни! В той жизни, куда ему нет возврата! Сыт, обласкан, обеспечен всем необходимым и даже сверх необходимого. Как же он мог сетовать на нужду, на нехватку, на недостаток? В прежней жизни всего было в избытке! У них с Верой было всё. Дом, дача, машина, импортный телевизор, компьютер и два ноутбука. Сервант с хрустальной посудой. Ковры на полу. Библиотека из тысячи книг. В хлебнице хлеб, в солонке соль, на полке гречка и пшено. Пузатый холодильник полон еды. Даже бутылка коньяка хранилась в глубине серванта. Всё, всё было для счастья! Как же смел сетовать на что-то и не ощущать себя счастливым?
– Куда меня везут? – решился спросить Ерошка.
– Не дёргайся, шнырь! – пророкотал низкий баритон слева.
– От шныря слышу, – отважно огрызнулся Бубенцов из мешка.
– Хе. Ты слышал, Рома? – удивился баритон. – Фраерок-то с гонором.
– Все они хорохорятся, – отозвался равнодушно Рома. – Поначалу.
Звуки переменились. Ехали уже не по шоссе, а по чахлым перелескам. Бубенцову воображалась местность низменная, болотистая, унылая. Неприметные бугорки, кочки.
– Куда мы едем? – снова подал голос Бубенцов, но никакого ответа не последовало.
Сколько же безвестного народу закопано в этой глинистой земле, убелённой снегом! Ни креста, ни камня. Одни буераки.
– Пока им фаберже меж дверей не зажмут, – закончил свою долгую мысль Рома.
Видимо, близок был уже конец пути, да и вообще – конец всему. Потому как тот, кто сидел слева, завозился, натянул на голову Бубенцова поверх торбы ещё и нечто вроде лыжной шапочки. Мир погрузился в полный, окончательный мрак. Однако Бубенцов тотчас почувствовал некоторое душевное облегчение. Забрезжил во глубине мрака шанс. Если столь тщательно скрывают маршрут, стало быть, боятся живого свидетеля. Живого, но не мёртвого!
Над головою послышался глухой гул, как бы от прокатывающегося поезда. По всей видимости, машина въехала в тоннель под железнодорожными путями. Это могло пригодиться после, когда, каким-нибудь чудом вырвавшись отсюда, можно будет спокойно исследовать карту железных дорог Подмосковья. Несколько крутых поворотов – и машина остановилась. Открылась дверь, повеяло в оголённую шею свежим ветерком.
Бубенцова вытащили из машины и, согнув пополам, повлекли. Он едва успевал перебирать ногами, почти бежал. Наткнулся с разбега на ступеньку. Невидимые руки подхватили под мышки и под колени, подняли, понесли, как инвалида. Визжал паркет под сапогами злодеев. Поставили на ноги. Надавили на плечи, усаживая. Жёсткая пятерня шкрябнула по темени, сдёрнула лыжную шапочку, сорвала торбу, прихватив заодно ещё и клок волос. Бубенцов зашипел и разлепил здоровый глаз.
Тяжкая дрожь стала сотрясать стены и пол.
Человек, сидевший перед ним в кресле, лицом был тёмен, телом сух и жилист. Но более всего поразили Бубенцова его круглые, внимательные глаза. Он уже видел эти неподвижные, стоячие зрачки, эти красные, воспалённые веки, напрочь лишённые ресниц. Видел их намедни в зрительном зале театра, видел их и на вчерашнем банкете.
– Хорош, – то ли с осуждением, то ли с одобрением произнёс темнолицый, разглядывая синяки Бубенцова.
– Где я? – без особенной надежды на честный ответ спросил Бубенцов.
– Моё имя знать ни к чему.
– Меньше знаешь – дольше живёшь, – облизнув сухие губы, хрипло произнёс Бубенцов. – Так, кажется, в ваших кругах?
– Я вижу, ты человек сообразительный. – собеседник поглядел в глаза Бубенцова, встал с кресла, пружинисто прошёлся, подрагивая коленями.
– Меня зовут Рудольф Меджидович Джива.
Руки, однако, не подал. «Сволочь, – подумал Ерошка, – вот же сволочь! То не надо знать имя, то… Путает мозги. Но и мы знаем, чем кончаются такие подходцы. Сейчас предложит какую-нибудь пакость».
– Я хочу сделать тебе небольшое предложение, – подтвердил его догадку Джива, подошёл к окну и зачем-то выглянул на улицу сквозь щель в шторах.
В это время дрожь снова стала сотрясать стены и пол, как будто в подвалах кто-то прокатывал гружёные вагонетки.
– Тебе дали шанс…
Повернулся к Бубенцову, скорбно склонил набок голову и опять значительно замолчал, задумчиво постукивая ногтем указательного пальца по золотому перстню и так выпятив губы, точно вдруг засомневался, стоит ли давать этот последний шанс несчастному, жалкому Ерошке.
– Ты совершил злостное преступление. Нанёс ущерб казённому имуществу. Разбил зеркало стоимостью… Не буду пока пугать.
Прошёлся туда-сюда на пружинистых ногах. Затем уселся в кресло против Бубенцова, заговорил внушительно:
– За тобой наблюдали серьёзные люди. Им, я полагаю, понадобился массовик-затейник. Из народных, так сказать, низов. Они думают, что это свежо и оригинально. Я так не считаю, но вынужден подчиниться. Тебе предлагают контракт.
Джива вытащил белый конверт из бокового кармана, бросил на журнальный столик:
– Требуется устроить похожий скандал. Желательно при этом не так сильно нажираться.
– Что? И зеркала? – Бубенцов косился на конверт.
– Зеркала бить необязательно. Но и не возбраняется.
– И ничего мне за это не будет? – не поверил Бубенцов.
Говоря это, Ерошка не отводил взгляда от белого конверта. «Интересно, сколько там? Шлёпнулся не так чтобы очень весомо. Теперь главное – не суетиться. Не показывать виду и заинтересованности. Иначе можно продешевить».
– Там сто тысяч, – прочитал его мысли хозяин. – Если работа понравится, получишь ещё столько же.
Он снова поглядел на синяк под глазом Бубенцова и добавил:
– Предусмотрен социальный пакет. Есть теоретическая возможность получения производственной травмы. Так что лечение, в случае чего, мы берём на себя. Вплоть до реанимации.
– Меня могут побить?
– Не успеют, охрана будет начеку. Вчера, к слову, моя охрана тебя и вытащила. Так что если побьют, то не до смерти.
– А моральный ущерб?
– Ущерб невелик. Ты можешь потерять то, что в старину называли честью.
– Честь порядочного человека дорого стоит, – с ходу принялся торговаться Бубенцов.
– Честь – это химера, – опроверг собеседник. – Вещь неосязаемая. Самое дорогое у человека – это жизнь.
– Где гарантии, что меня сразу же после скандала не укокошат в ближайших кустах?
– Честное слово джентльмена, – опровергая свою же концепцию относительно понятия «честь», веско произнёс Джива.