– Лама! – сказал Бубенцов. – Не секонд-хенд. Новьё!
Поросюк выразительно поглядел на Бермудеса.
Бубенцов щёлкнул пальцами. Официант, что возился за соседним столом, мигом отставил свои хлопоты, подбежал, склонился:
– Налей-ка, братец! – приказал Бубенцов. – Всем.
– Айн момент, Ерофей Тимофеич!
Поросюк и Бермудес снова переглянулись. Бубенцов махом выпил рюмку, закусывать не стал. Подцепил кусок холодца, но отложил вилку.
– Всё разъяснилось! – сообщил он. – В Колонном зале был кастинг! Кинопроба. По всем каналам сегодня показали. Я там везде на первом плане! Во всех новостях! Но не это главное. А главное то, что теперь начинается настоящее дело. Мне заказали скандал. Шоу продолжается.
Вытащил конверт из внутреннего кармана пиджака, бросил на столик. О, как взыграло его сердце! Как мечтал всю свою жизнь сделать такой вот жест!
– Здесь пятьдесят штук, – сказал Бубенцов небрежно. – Аванс. На вас двоих. Через два часа в «Парадизе» праздничный фуршет. Юбилей председателя «Бета-банка» Толубеева. Я должен устроить пьяный дебош. Как в Колонном зале.
Поросюк поднял конверт двумя пальцами, зачем-то понюхал, попытался разглядеть на просвет.
– С Толубеевым, будем говорить, шутки плохи, – сказал Поросюк. – Пристрелят и бойцовым собакам скормят.
– Всё под контролем. Заказчики – люди серьёзные.
– Как серьёзные, будем говорить, люди могут заказывать скандал?
– Как-как? Так. Революции же затевают. Майданы. Революция или война – тот же скандал. С привлечением больших людских масс. Разница в масштабах.
Бермудес решительно отнял конверт у Поросюка.
– От денег, милочка, грех отказываться. Аванс взят!
– Охрана будет неподалёку, – сказал Ерошка. – Может, и хорошо бы пострадать. Ущерб компенсируют. Это особо оговорено. Физиотерапия, отдельная палата, две медсестры.
Ерошка взял графин за высокое горлышко, налил сперва себе, затем наполнил до краёв рюмки Поросюка и Бермудеса.
– Ну что ж, друзья мои! – Бубенцов поднялся над столом. – Давно задумал этот тост. Пришло время произнести. Да здравствует хмель! Хмель придаёт интригу, вносит искромётную драматургию в серую жизнь. Хмель подавляет в человеке осторожность, трусость, сомнения, присущие плебеям. Запомни это, Поросюк! Хмель раскрывает в нас всё возвышенное, рыцарское. Зовёт к подвигу. Хмель многократно усиливает тягу к прекрасному полу! Находясь во хмелю, мы живём настоящей жизнью! Пусть наутро окажется, что это была иллюзия, обман, мираж! Но лучше жить в яркой иллюзии, чем в серой обыденности. – Тут Ерофей сделал паузу, а затем закончил торжественно: – Неси нас, хмель, на крыльях своих!
На секунду показалось, что с улицы, расплющив по стеклу носы, заглядывают бледные, взволнованные тени, машут руками, беззвучно и отчаянно кричат… Нет, то были не ангелы-хранители. Всего лишь обыкновенная игра света и тени. Уличный фонарь по-прежнему сиял в верхнем углу, и свет его мерцал в гранях графина.
Спустя полчаса компания, галдя и толкаясь, вывалила на улицу. В кой-как повязанных шарфах, в плащах нараспашку, в косо надетых шапках. Все трое краснощёкие, размашистые, уверенные в себе.
И тут выяснилось совершенно неожиданно, что фонарь, который всё это время честно сиял сквозь щель в шторах, оказался и не фонарём вовсе! Луна! Полная луна стояла высоко над городом. Ерошка понял это в самый последний миг, когда, прежде чем сесть в машину, обернулся в последний раз и прощальным взглядом окинул привычные места.
Затем все трое стали усаживаться в серебристый, никогда прежде не виданный в этих местах лимузин. Издалека могло показаться, что это вынесли и установили перед дверьми «Кабачка на Таганке» гигантский праздничный самовар. Столько сверкания и блеска разлилось по асфальту. Все переулки с горящими витринами, неоновые буквы рекламы, все дома, все люди, даже ковыляющая мимо бродячая собака – всё это тотчас сбежалось отовсюду. И всё это живое великолепие мира в значительно уменьшенном, искажённом и шутовском виде успело отразиться в никелированных выгибах, прогибах и изгибах.
Давно уже пропали во тьме красные огни, а представительный Шпрух, пробежавший несколько шагов вдогон экипажу, вернулся и всё ещё стоял с высоко поднятыми бровями у подъезда «Кабачка на Таганке». Снял фуражку с малиновым околышем, вытирал платочком изнутри. Затем вытащил пятитысячную купюру, подаренную ему Бубенцовым, помял в пальцах, понюхал и принялся разглядывать её на просвет.
Неведомая сила уносила друзей на мягких рессорах. Их везли бережно, покойно, как каких-нибудь членов правительства. Напротив Бубенцова, через широкий проход, устланный ковром, лицом к нему сидели на бархатных подушках Бермудес и Поросюк.
Роскошь салона подавляла. Несмотря на то что выпили они изрядно. Даже у Бубенцова, к собственному его удивлению, сердце время от времени тревожно трепыхалось под горлом. На небольшом столике в специальных креплениях плавно покачивалась початая бутылка виски, мелко позвякивали, сталкиваясь, две бутылки иностранной минеральной воды. Все трое поглядывали на этот столик, но трогать напитки не решались. Даже заводить разговор на эту тему никто не осмелился.
Серебряный экипаж птицей летел вдоль набережной по-над рекою. «Нула!» – вспыхнуло и отразилось в тёмных водах Яузы. Кренились, мелькали за окном столбы, горбатые мостики, вставали чёрные, мёртвые деревья, помавали ветвями вслед. Снова сверкнуло посередине реки. «Луна!» – переотразилось наконец-то…
Глава 19. Кочегар с кочергой и прочие
Любое, даже единичное и случайное событие – есть проявление всеобщей закономерности. То, что мы не видим системы, говорит лишь об узости нашего кругозора.
К ночи утих ветер, улеглась метель. Очистилось звёздное небо над головою. Засияла полная луна. Открылся взору бескрайний, совершенно пустой мир. Посередине сверкающей ледяной равнины показался замок с зубчатыми башнями, висячими переходами, подъёмными мостиками, колоннами с фризами, уступами и выступами. Сооружённый из мраморных блоков белого света и чёрной мглы, замок этот казался совершенно мёртвым. Но только издалека, дорогие мои, только издалека. Замок, конечно же, был обитаем, одухотворён живым человечьим присутствием. Хозяин замка, Полубес Савёл Прокопович, шаркая тяжёлыми плоскими подошвами, задевая плечом известковую стену, поднимался по ступеням винтовой чугунной лестницы. Лестница гудела и дрожала. Внутри башни было так темно, так тесно, что тучный Савёл Прокопович поневоле сдерживал дыхание.
В точном соответствии с числом сторон света в замке было устроено шесть сторожевых башен, которые, как и положено, упирались в небо остроконечными шпилями. Но эта, северная башня, с железным флюгером в виде трубящего ангела, была самой отвесной и самой высокою.
Постепенно, по мере продвижения к вершине, дышать становилось вольнее, легче. Полубес выбрался наконец на припорошенную сыпучим снежком круглую смотровую площадку. Стало видно, что мощным сложением и толстой грудью походил он на неандертальца. Неандерталец просунул голову меж кирпичными зубцами. Теперь, когда высветилось всё лицо его, сходство с неандертальцем проявилось яснее, ещё угрюмей выступили вперёд тяжкие надбровные дуги.
Большая луна, печально темнея своими вмятинами, висела в небе прямо перед самым носом. Она казалась даже ближе, чем седые кроны деревьев, что клубились далеко внизу, у самой земли. Сияла вокруг необозримая заснеженная равнина, холодный свет перетекал с холма на холм, и только далеко-далеко узкой полосою чернел на горизонте лес.
Прямо над головой Полубеса чёрное небо посверкивало искорками инея – то тянулся через бездну скованный звонким морозом Млечный путь. На страшной этой высоте всё неподвижно было и тихо. Не верилось, что всего лишь за двумя-тремя пологими холмами вьётся во поле дорога и ведёт она туда, где живёт неугомонная, беспокойная, бойкая цивилизация – бессонная Москва. Где не бывает покоя, где нет тишины, где обязательно в каком-нибудь месте смеются, аплодируют, радуются удачам, изменяют жёнам с загульными красавицами, устраивают драки в ресторанах, плачут и рыдают, ночуют под платформами, замерзают в снегу.
Полубес знал, что вон та желтоватая дымка, мреющая на востоке, у самого горизонта, – это и есть та самая цивилизация. Хрупкая, призрачная. Он ещё раз оглядел земные пределы, а затем повернулся спиною к Москве, перевёл взгляд в глубь двора, вовнутрь каменных стен. В дальнем углу темнело приземистое строение с высокой трубой, из которой вертикально вверх поднимались тёмные клубы дыма. То чадила, точно какая-нибудь старинная канонерка на рейде, угольная кочегарка.
Полубес Савёл Прокопович щёлкнул крышкой золотого хронометра, поднёс циферблат к лицу. В близоруком глазу его отразились пульсирующие зелёные огонёчки. Следовало поторопиться. Аудиенция была назначена на двадцать три часа семь минут по Гринвичу. Амадей Скокс, числившийся на службе у Полубеса в штатной должности кочегара, более всего ценил в подчинённых исполнительность и пунктуальность. Савёл Прокопович Полубес шагнул к отверстому люку, стал спускаться во тьму. Теперь после яркого лунного света тьма казалась кромешной, непроглядной. С большими предосторожностями спустившись по кругам железной лестницы, Савёл Прокопович ступил на дорожку и, поскрипывая снежком, двинулся по направлению к кочегарке. Там на высоком столбе у входа горела одинокая электрическая лампочка, как в старину над сельсоветом.
Полубес был уже в десяти шагах от места назначения, когда тяжёлая дверь кочегарки отворилась со скрежетом. В освещённом проёме появился колченогий кочегар Скокс, чёрный, как кочерга. Цепкий, горбатый, проворный паук. Клонясь вперёд, покатил по настеленным доскам большую лагерную тачку. В пустом кузове тачки звякала совковая лопата, колесо ритмично поскрипывало, чиркая о днище железным ободом.
Полубес деликатно приостановился в тени, пережидая, пока Скокс наполнит тачку углём и увезёт её обратно в помещение. Савёл Прокопович твёрдо усвоил, что никогда не следует удивляться капризам, прихотям и странностям сильных мира сего.