– Вы анекдот, – подтвердил его опасения Шлягер. – Но даже самый блестящий анекдот, увы, недолговечен.
– Презираю политику, – высокомерно заявил Бубенцов. – Власть отвратительна.
– Вы ещё скажите мне, что «власть должна быть сменяемой», – усмехнулся Шлягер. – Век назад мы бросили эту фразочку, и с тех пор бараны не устают повторять её как самый веский аргумент. В то время как даже идиоту понятно, что настоящая власть должна быть незыблемой!
Адольф говорил и при этом нетерпеливо поглядывал на часы, прислушивался, как будто с минуты на минуту ждал кого-то. И действительно – в дверь постучали. Шлягер сорвался с места.
– Точны, как поезда при Лазаре Кагановиче! – весело произнёс он, впуская посетителя. – Приветствую, уважаемый Ян Кузьмич! Давно поджидаем. Милости прошу!
Посетитель вступил в помещение. Вид его показался Бубенцову странным, подозрительным, немного даже потусторонним. Всё в нём было белое, распухшее, как у утопленника. Водянистые глаза выкатывались из-под набрякших век. Синеватые губы шевелились, влажно блестели. Искал глазами, куда бы присесть…
– Сюда, сюда, сюда… – суетился Шлягер, подпихивая гостя к кушетке. – Знакомьтесь, Ерофей Тимофеевич!
– Новое направление для нас, – шепнул он, проходя мимо Ерошки к своему столу. – Перспектива!
Ян Кузьмич присел на кушетку, поёрзал. Портфель установил на коленях, как бы прикрываясь. Толстые пальцы перебирали края портфеля. Бледно-розовая краска смущения заливала его лицо. Покашлял, не решаясь начать.
– Не стесняйтесь, – поощрил Шлягер, вставая, застёгивая белый халат. – Вы попали в надёжные руки.
Пухлый человек вскочил, пересел на другой край кушетки.
– Мы мальчишник планируем устроить, – начал и поперхнулся. Вытащил платок, прокашлялся, продолжил: – Ну и не мешало бы, так сказать, добавить немного перчику.
Оглянулся на дверь, поставил на пол портфель. Краска смущения ещё гуще залила его лоб и щёки.
– Кто заказчик скандала? – Бубенцов открыл реестр, занёс перо над расчерченной бумагой. – Частная корпорация? Банк? Госструктура?
– Состав смешанный, – уже спокойнее сказал Ян Кузьмич. – Нам нужно великое потрясение. До девяти баллов.
– Вы уверены? Вправду хотите девять баллов? – Шлягер вскинул голову. – «Девятый вал» Айвазовского видели?
Тут следует напомнить, что в коридоре перед входом в офис висел целый ряд картин, поясняющих своими сюжетами мощь скандалов. Размещены и сгруппированы они были Шлягером очень продуманно, по возрастающей. Галерея начиналась картиной Левитана «Над вечным покоем». Ноль баллов. За нею следовало полотно Угрюмова «Испытание силы Яна Усмаря». В середине галереи «Кулачный бой при Иоанне Васильевиче Грозном». «Девятый вал» размещался на девятом месте. Картина Семирадского «Гибель Содома» замыкала галерею, символизируя скандал в двенадцать баллов «по шкале Шлягера».
– Всё видел, – кивнул Ян Кузьмич. – Нужны великие потрясения. Они хотят привлечь внимание к проблеме. Круг избранный. Затрудняюсь подобрать выражение. В некотором роде… Ну, словом…
Ян Кузьмич замолчал, растопырил пальцы, вильнул неопределённо ладонью. Тяжко вздохнул, опуская глаза.
– Своеобразно относится к существам противоположного пола? – догадливо подсказал со своего места Шлягер и подмигнул Бубенцову. – Можете говорить без обиняков. Тайны наши сохраняются более сокровенно, нежели врачебные.
– Да я-то что? – посетитель обернулся к Шлягеру. – Они-то, избранные, почему попросили меня вечеринку устроить в столице? Здесь вольнее. У них в провинции к делам этим отношение пока ещё патриархальное. Народ серый, грубого нрава.
– В глубинке чуть что – в морду норовят, – поддержал Шлягер. – Между тем коллектив ваш, может быть, весьма достойный.
– Да как сказать… Не то чтоб очень уж и достойный, – признался Ян Кузьмич.
– Что так?
– Да так уж. Много я перевидал швали, но чтоб до такой степени…
– Ясно. Где мероприятие планируете?
– Ресторан «Парадиз». Завтра, в шесть вечера.
– Отлично! Сейчас мы с вами договорок оформим! Но! С учётом, что Ерофей Тимофеевич будет работать в деликатной сфере… Сами понимаете. Помада, румяна, бусы, каблуки. Прочие причиндалы.
– Унизительно, в некотором смысле, для самолюбия, – вставил Ерошка.
– Добавим, – с вежливой уступчивостью кивнул сообразительный посетитель. – Вы только уж оденьтесь соответственно. Не подведите. Что-то такое воздушное, кружевное… Они любят.
– Понимаем-с. – Адольф оживился, снова подмигнул Бубенцову. – Начнём с лёгкого юмора. Двусмысленности, шуточки, цветочки. А ягодки уже ближе к концу.
Приняв заказ, уточнив напоследок кое-какие мелочи, Шлягер вызвался проводить Яна Кузьмича. Ушёл с ним под руку, клонясь к плечу, что-то доброжелательно нашёптывая.
– Новое поприще, – сказал Шлягер, возвратившись через минуту.
– Странный тип этот Ян Кузьмич, – заметил Ерошка.
– Банкир, – пояснил Шлягер. – Со всего ссудный процент взимает, тем и живёт. Курочка по зёрнышку клюёт.
Склонился над столом, занялся сценарием. Шевелил толстыми губами, морщил лоб, причмокивал, приборматывал. Иногда хлопал себя по бокам, сдержанно посмеивался. Вероятно, придумав колкую репризу. Бубенцов поднял голову.
– Чем плоха теперешняя жизнь? Чем? – вырвалось у Ерошки. – И неизвестно, что там будет, в будущей-то. Не хочу никакого нового поприща! Не хочу власти!
– Вас, кажется, особо не спрашивают.
– А я не хочу!
– Или вы делаете необходимое нам дело свободно и добровольно, – мрачно сказал Шлягер, – или сделать то, что необходимо, принудят вас обстоятельства.
Всю вторую половину рабочего дня спорили над сценарием. Бубенцову не понравилось начало, придуманное Шлягером.
– Нельзя вот так вот сходу в лоб: «Петухи!» – горячился Ерошка. – За такое знаешь что полагается на зоне?
– То на зоне, друг мой! Здесь же весёлая европейская вечеринка. Я бывал в Веймаре. Поверьте моему опыту, – мягко возражал Шлягер. – Ну, хорошо, давайте смягчим. Вписываем «уважаемые». Вспомните ставку гонорара! Вы тут жаловались, что вам денег недостаёт!
– Ладно, – вздыхал Бубенцов. – Но вот ты дальше написал: «Здравствуйте, геи и гейцогини»…
В спорах и исправлениях день постепенно угас, склонился к вечеру. Ужинали здесь же, в офисе. Это было удобно. Предприимчивый Шлягер в первые же дни договорился с больничной кухней. Кормили недорого, скромно, но зато пищей здоровой, диетической. Пластмассовый столик без скатерти. Дежурная рыбная котлетка, пшённая каша, кусочек серого хлеба, тёплый чай.
Глава 3. Сила слова
Давно, давно уже подмечал чуткий ко всяким переменам Бермудес, что новыми интонациями оснащена была теперь речь Бубенцова. Всё чаще оглядывался в изумлении Тарас Поросюк, поражённый некоторыми невиданными прежде нюансами, которые стали проскальзывать иногда в словах и поступках Ерошки Бубенцова. Ладно бы, то происходило во хмелю, когда всякий человек становится немного храбрее, благороднее и заносчивее, чем есть. Но Бубенцов был трезв. Вернее сказать, был как бы постоянно слегка навеселе от того хмеля, что таинственно вырабатывался сам собою в его голове. Кажется, характер его всё-таки переменивался! Тарас Поросюк ждал только момента, чтобы публично обличить Бубенцова.
Два-три раза довольно грубо прикрикнув на совершенно незнакомых людей, Ерошка обнаружил, что люди ничуть не обижаются. По-видимому, чуяли и признавали законность превосходства, которым обладает человек, наделённый славой и богатством. И, подметив это, Ерофей Тимофеевич уже нарочно педалировал, добавлял властности в тембр своего голоса.
Как-то без всякой надобности приостановившись у стройки, опустил стекло, поманил пальцем рабочего:
– Слышь, мужик! Принеси-ка мне… вон ту вон хрень.
Рабочий, ни слова не говоря, пошёл к трактору, вытащил из-под колеса толстую доску в потёках засохшего бетона. Принёс, держал на весу. Ерошка, прищурившись, оглядывал.
– Поверни той стороной. А так? Нет, не годится. Обратно неси.
И тот, тяжело чавкая по глине резиновыми сапогами, унёс, швырнул в грязную колею.
Поначалу готовность людей подчиняться приказам удивляла и забавляла, но очень скоро Бубенцов стал принимать это как должное. Бубенцов познал силу и власть человеческого слова.
Двое старых друзей сидели в «Кабачке на Таганке», на привычном своём месте, ожидали третьего. Через час всем троим надлежало быть в ресторане «Парадиз».
– Прежде он не позволял себе опаздывать, – проворчал Бермудес. – Слаб оказался в коленках. Подломила слава.
– Известно, хам.
Напоминание про чужую славу расстроило и озлобило Поросюка.
Приятели, кажется, завидовали Бубенцову. Оба нынешним утром вернулись из Киева, не выспались в поезде и были сердиты. Поросюк время от времени вытягивал шею, сглатывал слюну, его тошнило.
Поросюк пытался повторить успех Бубенцова. Конечно, размах его деятельности далеко уступал бубенцовскому. Заводя собственный небольшой бизнес по устроению скандалов, Тарас руководствовался теми же ложными соображениями, которые Адольф Шлягер хотя и с трудом, но решительно развенчал в Бубенцове. Тарас перед выступлением напивался как следует. Даже и теперь, перед предстоящим скандалом в «Парадизе», дожидаясь опаздывающего Бубенцова, выпил уже три или четыре большие рюмки.
Творческая сила его таланта была невелика, потому он целиком полагался не на трезвую и тонкую игру, а на грубую «правду жизни». На натуральность. Если скандалы Бубенцова носили яркий театральный характер, то у Поросюка всё было серым, приземлённым. Иначе говоря – подлинным. Некоторые представления заканчивались бедой. Бывало, Поросюк приходил в театр в бинтах, иногда при этом сильно прихрамывая. Кровь, что проливалась на его скандалах, была кровь настоящая. В подлинности этой заключалась горькая насмешка, ведь кровь дураков ничем не отличается от крови разумных людей. Такая же древняя, живая, бесценная.