Больше всего жалел о прежней воле. Скованный условностями, помещённый в тесную клетку, запертый в четырёх стенах, хандрил и скучал. Он, оказывается, привык к своим скандалам. Прежде даже мысль о предстоящем дебоше бодрила, как утренний душ. Ныне же, лишённый возможности разгуляться, чувствовал себя вялым, никому не нужным.
О, слава человечья! Сколько горьких и справедливых слов сказано о тебе. Обманчивый огонь, призрачный дым. Даже и не дым, а летучая «тень от дыма», по образному выражению поэта Тютчева.
Разумеется, в глубине души он совершенно ясно понимал, что слава его, если приглядеться, была славой глупой, поддельной, товаром второго сорта. Если слава Гомера, Льва Толстого или Шекспира полноценна, содержательна, полновесна, то его слава была самого низшего качества. Хотя, конечно, ярче, шумнее. Но расставаться, даже с такой, второсортной, славой было жаль. Однако запрет на скандалы был прямой, недвусмысленный. Никакого больше лицедейства, никаких скандалов. Ибо власть и смех, власть и юмор – не уживаются.
«Тигра и трепетную лань нельзя запрячь в одну повозку». Так говорил Шлягер. «Лебедь, рак и щука вполне возможны и даже желательны. Но не лань, любезный друг мой, не лань…»
Уходя, даже и пропел очень кстати на мотив Есенина:
Ах, не лань ты, не лань, не лань…
Что делать?! Ерофей Тимофеевич Бубенцов с головою погрузился в текущие административные хлопоты. С первых же шагов отметил одно удивительное свойство новой жизни. Всякая неотложная проблема, как только её удавалось решить, немедленно порождала целую плеяду других, ещё более неотложных. Пока жил вне властной пирамиды, пока наблюдал за деятельностью чиновников со стороны, все ошибки властей были очевидны. Он видел и то, как легко и просто можно исправить допущенные промахи. Всё лежало на поверхности, и казалось, только идиот мог не замечать.
Но на деле выяснилось, что проблемы плодились как будто сами из себя, множились и питались собою. Избавиться от напасти не было никакой возможности. Лопались водопроводные трубы, горела подстанция, прорывалась теплосеть, трескался асфальт, ветшал жилой фонд, люди травились боярышником, бастовал персонал психиатрической больницы, прокурора ловили на взятках, пенсионеры перекрывали трассу, беременели школьницы, коллекторы калечили должников… Вал нарастал. Читая ежедневную сводку о состоянии дел в районе, Бубенцов понимал – катастрофа неизбежна.
– Руки виснут, – горько признался Матвею Филипповичу. – Мучаюсь я с этой властью, как пьяный с велосипедом!
– Не вникай, Ерофей Тимофеевич, – посоветовал ему охранник. – Пусть всё идёт своим чередом. Не надо мешать течению жизни.
И всё шло своим чередом. Хотя полицейские сводки, инженерные расчёты, цифры, письма и жалобы населения неопровержимо свидетельствовали о надвигающемся апокалипсисе.
«Что же творится в других районах? – со страхом думал Бубенцов. – Что вообще ожидает Россию? И куда, в конце концов, катится весь этот мир?!»
Бубенцов, особенно поначалу, жил в предощущении катастрофы. В уверенности, что катастрофа должна произойти со дня на день, не сегодня завтра… Но прошли первые труды и дни, тревоги понемногу улеглись, успокоились. То, что будоражило, скоро совсем перестало волновать, обернулось скучной ежедневной рутиной. Живут ведь люди и на вулкане. Живут же вообще все люди, твёрдо зная, что умрут. Умрут в самом буквальном, в самом что ни на есть арифметически точном смысле – со дня на день, не сегодня завтра…
А если так, то стоит ли хлопотать об устройстве временной земной жизни? Тратить душевные силы на приведение в порядок убитого хозяйства района? И Бубенцов почти смирился с тем, что не в его силах сделать здесь хоть что-нибудь ради спасения и улучшения жизни.
Не то Шлягер! Адольф жил вдохновенно, сновал, как летучая мышь, разрывался между театром и администрацией. Везде поспевал, во всё вникал, записывал, всюду вмешивался, отдавал приказания. И на всё хватало у него энергии! Как будто высасывал эту энергию из Бубенцова. Ерофею иной раз казалось, что они со Шлягером сообщающиеся сосуды. Чем веселее становился Шлягер, тем заметнее хирел Бубенцов. Иногда странная тревога ни с того ни с сего овладевала душою. Случалось это в тот тихий час, когда в коридорах за стенами его кабинета замирало движение, наступала пауза. Долетали извне невнятные шорохи, вздохи, бормотания, стоны, тихие шаги, перезвяк посуды. Грустные думы овладевали Ерошкой.
Как-то под вечер в такую вот вялую минуту явился Шлягер. Энергичный, пахнущий одеколоном «Шипр», припудренный дорожной пылью, с глазами мечтательными, устремлёнными в будущее.
– Ну, уважаемый Ерофей Тимофеевич, – присев к столу, бодро произнёс Адольф. – Как вам здесь? Довольны властью?
Ерошка ковырялся в железной миске, постукивая вилкой, пытался наколоть остывшую макаронину.
– Не человек владеет властью, а власть владеет человеком! – философски ответил Бубенцов, не поднимая головы. Этот афоризм давно уже приготовился в его голове. Но слова, не успев прозвучать, остыли, расползлись, осклизли. Ерошке стало стыдно, как будто сказал пошлость. Всё, всё валилось из рук! Бубенцов крепче обхватил вилку, зажал её в кулаке вверх остриями. Опустил кулак на стол, вздохнул с тихим, сокрушённым стоном:
– Мне скучно, бес!
– Понимаю, – серьёзно сказал Шлягер, покосился на острия и на всякий случай немного отклонил тёмное лицо. – Грех уныния.
– Мне скучно, – капризно повторил Бубенцов.
– Это бывает со всяким человеком, который потерял доверие к вышним силам! Пришла пора свести вас с профессором. Ради вашего блага. Благо это недалеко, буквально два шага. Благоприятного вам свидания. Всё для блага человека. Будете благодарны…
Сыпал, сыпал словами.
Глава 7. Профессор богословия
Зора, повозившись с цепочкой, открыла дверь. Выставила нос, потянула воздух. Отступила в сторону, пропуская гостя в просторную полутёмную прихожую. Влача за собою сломанную швабру, подалась куда-то вбок, пропала.
Ерошка огляделся. Ничего здесь не переменилось, даже запах стоял тот же самый, что и прошлой зимой. Тот же самый. Эфир, карболка, корвалол. Навстречу ему, стуча копытами…
Сгинь, умолкни наваждение!..
Постукивая каблучками, вышла навстречу ему Настя Жеребцова из Полоцка, а вслед за нею Аграфена Габун из Львова. Высокая грудь Аграфены мягко волновалась. Заволновался и Ерошка. Переводил взгляд с груди Аграфены на лицо Насти. Снова оглядывая статную фигуру Аграфены. Та покорно поворачивалась то левым боком, то правым. Дышала часто, раскрыв алые сахарные уста, высоко вздымая белоснежную грудь свою. Настя улыбалась и жевала. Звякнуло что-то за ширмой, сильнее запахло аптекой, эфиром. Бубенцов залюбовался белизной медицинских халатов девушек, растерянно улыбался. То же самое очарование овладело им, как и полгода назад, когда впервые был с ними в ту новогоднюю ночь.
– Мимо нас, как мимо смерти. Не пробежишь! – смеялась Аграфена. – Вернулся! А Настя не верила.
– Верила! Сердцу вопреки. – Настя протянула ему кусочек шоколадки. – Афанасий Иванович предупреждал. Клялся нам, что ты обязательно сюда вернёшься. «Кто хоть единожды здесь побывал…» Просил тебя сразу же к нему проводить. Вот в эту дверь.
Настя отодвинула ширму, приоткрыла половинку дверей, громко доложила:
– Афанасий Иванович! К вам Ерошка! Припёрся!
– Как вы и обещали, пан профессор! – добавила Аграфена.
Не успел Бубенцов отреагировать на это странное «припёрся», как усталый голос позвал изнутри:
– Пусть войдёт.
Бубенцов, недоумевая, шагнул в комнату. И вынужден был зажмуриться от хлынувшего в глаза сияния – на широком окне не было ни занавесок, ни штор. Затем, когда глаза немного привыкли к свету, разглядел стоящий против окна стол, заваленный книгами. За столом в кресле-каталке сидел старик, сверкая высокой учёной лысиной. Венчик седых волос, распушённых и позлащённых солнечными лучами, окружал эту замечательную лысину наподобие нимба. Кресло-качалка, обогнув стол, выкатилось из солнечного столпа навстречу Бубенцову. Старичок, сидевший в кресле, изумительно был похож на… Бубенцов не успел. Беззвучно лопнуло узнавание, как мыльный шар.
– Профессор Покровский. Афанасий Иванович. Преподаватель богословия Киево-Могильянской духовной академии, – церемонно склонив голову, представился старичок и с любопытством стал разглядывать Бубенцова.
Живое лицо профессора озарялось радостью, точно у отца, к которому воротился блудный сын. Ответное чувство родственности росло в груди Бубенцова. Ерофею показалось, что сто лет знает этого человека. Память мучилась, искала исчезнувшее впечатление, растерянно оглядывалась, тыкалась в пыльные углы и закоулки, бестолково перебирала предметы… Нужного не находилось. Профессор окончательно почужел, отдалился.
Коротко прозвонил трамвай с улицы. И, словно подчиняясь сигналу, стало вдруг смеркаться. Мягко потускнел свет, как бывает в театре перед началом действия. Солнце укрылось за налетевшими облачками, широкое окно погасло. Комната сразу поблекла, сузилась, приобрела казённый вид. Бубенцов приметил диван, застеленный серым одеялом, стоящую рядом тумбочку. Два яблока, недопитый стакан кефира.
– Профессор богословия? – переспросил Ерошка. – Вот уж не ожидал.
– А я вот ждал вас, – сухо оборвал Афанасий Иванович. – Знал, что непременно придёте. Сказано в Писании: «Яко пёс возвращается на блевотину свою…»
– Но простите… – смутился Бубенцов.
– Явился тут один, – продолжал профессор, пристально вглядываясь в лицо Бубенцова. – Да. Очень похожий. Очень. Поразительное, знаете ли…
– Я тут был, – признался Бубенцов. – Перед Новым годом.
– Молчите, молчите! – перебил старик. – То двойник ваш. Альтер эго. Поверьте моему опыту, молодой человек. Я кое-что смыслю в таких вещах. У каждого человека имеется кошмарный двойник! Но вы ведь совершенно иной, не правда ли?