Бубенцов пригляделся, но никакого лихорадочного блеска, никакого болезненного огонька не приметил в глазах у Афанасия Ивановича. Наоборот, спокойный ум светился в этих глазах. Бубенцов сообразил, что, по всей вероятности, в мозгу старика произошли печальные изменения, свойственные пожилому возрасту. Впечатления произвольно перемешивались в сознании старика. Реальность уживалась с воображаемым миром.
Бубенцов услышал как бы приглушённый звон колокольцев и заметил тихое мерцание в углу. Пригляделся и обнаружил там сидящую на деревянном стульчике маленькую, сухую старушку, в руках которой мелькали серебряные спицы.
– Варвара Михайловна, – представил профессор старушку, и голос его при этом потеплел.
Старушка поглядела на Ерошку поверх очков, кивнула, ни на миг не прекращая работы. Дорожка, которую успела сплести Варвара Михайловна, тянулась по диагонали через всю комнату и уползала в щель под дверью. Створки дверей распахнулись. Аграфена, пятясь, вкатывала в комнату никелированный столик на колёсиках.
На нижней полке позвякивали хромированные инструменты, перекатывались ампулы, на марлевых салфетках лежали использованные шприцы. Верхняя же поверхность накрыта была хотя и на скорую руку, но с изысканной заботливостью. Две мензурки из толстого зелёного стекла с вертикальной осью, расчерченной горизонтальными делениями. Аграфена умело наполнила мензурки ровно до середины, до черты.
Бубенцов был голоден и выпил бы сейчас залпом большую чарку. Но пока решил довольствоваться малым, соблюдать меру и этикет.
– У меня, когда я вошёл, было такое чувство, что я давным-давно вас знаю, – задумчиво говорил Бубенцов, нечувствительно выпив свою микроскопическую горькую дозу и вкусив немного хлеба.
– Ещё бы! Именно по этой причине вас и послали ко мне, – сказал Афанасий Иванович.
– Меня никто не посылал. Я по своей воле.
– По своей воле? – усмехнулся профессор. – А откуда у вас возникла эта самая «своя воля»? Не задумывались?
– Вы полагаете… Что всё-таки… Есть силы?
– Вы в Бога верите? В церковь ходите?
– Нет, – сказал Ерошка. – Вера ходит иногда. Допускаю, что есть некий высший разум, но… Евангелие пробовал. Не идёт.
Отчитавшись таким образом, умолк. Молчал и Покровский, насупившись неодобрительно.
– Меня намедни назвали «человеком, который потерял веру в высшие силы», – пояснил Ерошка. – Только я не совсем понимаю, почему они…
– Почему они выбрали вас? – Афанасий Иванович усмехнулся. – Это скоро разъяснится. Тут метафизика.
– Вы полагаете, что я попал в руки… Ну, если не к самому дьяволу, то к неким сатанистам. Так ли? А вас почему выбрали?
– Я им здорово насолил, считаюсь злейшим врагом. В отместку пытаются исковеркать мне жизнь. Между прочим, отняли сына.
– Убили?
– Хуже! Перевербовали. И сын мой не устоял. Сыграл на их стороне! На стороне дьявола. Это случилось почти век назад.
Теперь Бубенцов окончательно убедился, что старик, конечно, сумасшедший. Но сумасшедший особого рода. С «пунктиком». Такой человек представляется совершенно обычным, здоровым. С ним можно беседовать часами и не догадываться, что перед тобой безумец. Пока разговор не коснётся «пунктика». Тогда в одно мгновение здравый человек превращается в психа.
– Я знаю их манеру, – продолжал профессор. – Они устраивают так, чтобы удар исходил от близкого человека. Вам не предлагали поселиться здесь, на моей жилплощади, потеснить меня?
– Нет, не предлагали, – улыбнулся Ерошка. – Я вам не близкий. Меня вы можете не опасаться. А вас что, с квартиры гонят? За неуплату? У меня с прошлого мая не плочено, и ничего пока.
– Увы, – покачал головою Афанасий Иванович. – У меня всё сложнее, безнадёжнее.
Бубенцов наконец-то разглядел старую фланелевую пижаму профессора, кое-где подшитую. Заметил также небольшую дырку в матерчатом тапочке, из которой выглядывал большой палец.
– Долги заели? – спросил Бубенцов. – Ссудный процент?
Едва произнёс эти слова, как лицо профессора страшно переменилось.
– Он! Он! – воскликнул Афанасий Иванович. – Ссудный процент, будь он проклят! Именно поэтому вас направили сюда. Мы товарищи по несчастью. Общий кров, общая судьба, общая доля.
Профессор задумался, шевелил губами, как будто подбирая слова. Что-то очень-очень знакомое снова стало проклёвываться, выбиваться из-под спуда…
– Общая еда и общая беда! – Профессор наклонил голову, горько усмехнулся, и тут…
Бубенцовская память была начеку. Она разом подловила этот наклон головы!
– Я узнал вас! – вскричал Бубенцов. – Сейчас прямо осенило. Это же вы меня тогда пожалели! У булочной. У меня мелочь отняли, а вы рубль мне вручили. И отдали пыжиковую шапку. Я её, между прочим, до сих пор храню.
Бывает трудно вспомнить нечто ускользающее, но если уж оно вспомнилось… Впечатление ещё раз попыталось вырваться, но теперь уже окончательно и навек запуталось в силках памяти.
Афанасий Иванович вгляделся в лицо Ерофея, но, по-видимому, не узнал.
– Кажется, припоминаю. Кроличью, – мягко улыбаясь, поправил Афанасий Иванович. – Я отдал мальчику всего лишь кроличью шапку. У меня никогда не бывало пыжиковой, бог с вами.
– Нет, пыжиковую! Дорогую, – сказал Бубенцов. – Я храню и часто вспоминаю.
– Да, – сказал Афанасий Иванович, как будто что-то наконец сообразив. – Именно так. Это приблизительно так и должно было быть! – И добавил уверенным голосом: – Вот почему они направили вас ко мне. Проклятые пересмешники!.. Их манера, их метод.
– Вы имеете в виду… потусторонние силы? Как-то, знаете, всё это слишком далеко от реальности.
– Это настолько близко, что не надо и руки протягивать! – Афанасий Иванович опустил голову, прикрыл ладонью веки. – Вот она! Один шаг – и вы там! И всё знакомое, как в родной квартире, сто раз виденное. Всё почти такое же, идентичное, но перевёрнутое. Право и лево поменялись местами. Только и всего. Вот вам и весь потусторонний мир!
– То есть они как бы пародируют наш мир?
– Они пародируют, высмеивают и принижают всё. Ибо лишены дара самостоятельного творчества! Пустота не может творить! И вот в чём я совершенно уверен! Раз уж они выбрали вас и послали ко мне… – профессор сделал паузу, а затем продолжил торжественно, привстав в кресле: – Нынче же вечером вы меня предадите!
– Это невозможно! – привстал и Бубенцов.
– Увы, это так. Им важно соблюсти древнейший обряд, и вы будете главным участником этого обряда.
– Но я никогда на это не… – начал было Бубенцов.
– О, не продолжайте! – мягко перебил профессор Покровский. – Беда не в том, мой юный друг, что злые люди творят злые дела. Главная трагедия мира в том, что подавляющую массу скверных поступков на этой земле совершают добрые, порядочные люди!
Глава 8. Обряд предательства
Слова профессора про «древнейший обряд предательства», в котором ему уготована роль иуды, немало озадачили Ерофея. Тем более что и срок был назван определённый – «нынче же вечером». Вернувшись домой, скидывая обувь в прихожей, Бубенцов обнаружил на коврике знакомые калоши с выстилкою из красного сукна. Оранжевый шарф на вешалке. Со стороны кухни слышались перебор гитары и дребезжащий козлиный тенор. Как многие люди с деревянным слухом, Адольф любил мучить близких пением. Слышно было, что сегодня Шлягер особенно фальшивит. Расстроенная гитара звенела сама по себе, голос страдал отдельно.
При появлении Ерошки Вера вскочила, обрадованная тем, что появилась легальная возможность прервать пение Шлягера. Адольф отставил гитару, украшенную красным бантом на грифе, но отставил таким образом, чтобы её можно было в любой миг выхватить из угла. Подавляя в себе раздражение от присутствия Шлягера, Бубенцов встал к раковине, принялся мыть руки.
Шлягер запел опять, задребезжал задушевно, встряхивая головою, играя лицом и бровями в страстных местах.
Адольф Шлягер нечувствительно сумел втереться в семью Бубенцовых. Вера вынуждена была деликатно терпеть некоторые его тщеславные слабости. Он не скупился на комплименты и похвалы, иногда даже приносил цветы. Она, конечно, не подозревала, что цветы Шлягер крадёт в театре, из женских гримёрок.
Шлягер как-то скоро, легко и умело овладел симпатией Веры. Без совещания с ним она и шагу не хотела ступить. Как-то так получалось, что он поддерживал её, помогал преодолеть колебания. Не то чтобы соглашался с каждым её словом, но даже и в споре, когда брался перечить, делал это не напористо, а, наоборот, как-то очень извилисто, отступчиво.
– Берите ещё пирога, Адольф! – угощала Вера. – Не стесняйтесь. Всё забываю спросить вас, вы женаты?
Шлягер немного помолчал, ответил уклончиво:
– Сказано, Верочка Егоровна, в премудростях Иисуса, сына Сирахова: «Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели со злою женою»!
– Развелись? – простодушно переспросила Вера.
И ещё более уклончиво отвечал Шлягер:
– «Горе жена блудливая и необузданная. Ноги её не живут в доме ея…» А вам бы, Верочка Егоровна, при вашем вкусе, красоте, хозяйственных способностях, жить в восемнадцатом веке, – переменил тему Шлягер, клонясь и отхватывая по-собачьи от края пирога. – Где-нибудь среди тенистой дубравы в Калужской губернии. В доме с колоннами на высоком берегу реки Угры. Так и представляю себе!
– Да это же с детства моя заветная мечта! – засмеялась Вера в ответ. – Мы с Ерофеем на речку ходили как раз мимо такого имения. Развалины, правда. Там бы я окончательно растолстела.
– А вам и к лицу, Верочка Егоровна! Вам и к лицу!
«Как же называется та болезнь, когда пальцы кажутся липкими? – думал Бубенцов. – Надо бы спросить у Шлягера. Или справиться в Википедии, что за фобия. Хотя нет, не нужно! Зачем вспоминать имя болезни? Нельзя! Вспомнишь – и окончательно заболеешь. Слово-то и прилипнет. Таков, кажется, закон психиатрии. Наоборот, надо относиться ко всему с юмором. Юмор и самоирония – лучшие лекарства от гордости и тщеславия. И всё-таки что имел в виду профессор? «Нынче же вечером…»