Ерошка выключил кран. Поток сознания тотчас иссяк, прекратился. Ерошка постоял некоторое время, раздумывая, включить снова или не стоит. Шлягер между тем успел расправиться с пирогом, взялся за струны. Мычал на разные лады, перебирал мелодии.
– А я еду за туманом, за туманом… – запел чувствительно, качая в такт ногой, глядя на Веру мечтательными глазами. Переметнул взгляд на Бубенцова, находчиво поправился: – А мы едем, а мы едем за туманом… Вот вы говорите, голос, вы говорите, слух, – отложив гитару, взвился неожиданно Шлягер, и в тоне его послышалась застарелая обида. – Чушь всё это! Знаете, что я ставлю выше всех этих «природных данных»? Что, по-вашему, самое главное в песне?
– Сюжет? – попробовал угадать Бубенцов. – Литературная основа?
Шлягер оживился, пересел к Вере.
– Мимо! – сказал он весело.
– Драматизм? – продолжил Ерошка, вспомнив любимую тюремную балладу Шлягера «А наутро мать лежала в белом гробе…».
– Близко. Но не горячо, – смешливо сказал Шлягер, подталкивая Веру плечом, как бы призывая её в единомышленники.
– Мысль?
– Мимо! Ладно, не буду мучить. Я ставлю на задушевность. Без задушевности нет песни!
– Мне кажется, без слуха и голоса тоже нет песни, – осторожно заметил Бубенцов, которому именно «задушевность» была особенно невыносима.
Вытерев руки двумя полотенцами, Ерошка прошёл к столу. Выставил бутылку водки, вытащил из портфеля пакет с деньгами.
– Взятка, – пояснил он. – Джива передал. Не помню уж, за что и от кого. Адольф!..
Адольф услужливо спохватился, отложил гитару, с величайшим трепетом и почтением принял деньги, благоговейно передал Вере.
– Это от дорожников, – пояснил он. – По графику их черёд. Не взятка, Вера Егоровна, а лоббирование интересов.
Вера поискала свободное место и, не найдя, сунула деньги под стол. Задвинула пакет ногой в самый угол, чтоб не мешал. Шлягер покривился, потемнел лицом.
Бубенцов окинул взглядом стол. Судя по всему, Адольф находился в гостях около получаса. Отпил не более двух рюмок коньяка, отъел половинку бутерброда, треть пирога. Банка шпрот была почти пустая. Шпроты Шлягер хоть и не любил, но поедал из остзейского принципа.
Вера после недолгой возни с деньгами протирала руки влажными салфетками.
– По какому случаю праздник? – спросил Бубенцов, наливая рюмку.
– У нас новость. Адольф, расскажи ему!
– А сейчас и расскажу. Вы пейте, пейте, – кивал Шлягер, суетился, пододвигая тарелки с закуской. – Пейте. А я скажу. Новость рюмке не помеха.
– Штрафная, – объявил Ерошка. – Будьте здоровы!
– А вот. Огурчиком!.. – подсказал Шлягер, засуетился ещё больше, протягивая вилку с заботливо наколотым груздем.
– Ну-у… Адольф!
– Скажу, Верочка Егоровна! Скажу, скажу, – бормотал Адольф. – Как не сказать? Пусть человек закусит сперва. А то ведь поперхнуться может.
Вера тихо поднялась из-за стола, пошла мимо Шлягера к холодильнику. Как бы ненароком, прихватила по пути гитару с красным бантом. Сунула её подальше в щель между холодильником и стеной.
– С чего бы мне поперхнуться?
– Нет-нет, пережуйте сперва, – томил Шлягер. – Нельзя сразу. От так, от так… Да. А вот я хотел вам показать…
Он провёл рукою возле себя, но гитары не было. Лицо его стало принимать растерянное, немного обиженное выражение…
– Адольф нам квартиру нашёл! – не выдержала Вера. – Семь комнат! Ты не представляешь…
– Да ну? Ещё как представляю! Я только что видел семикомнатную, – сказал Бубенцов. – У одного профессора нынче был в гостях! Вот уж роскошная квартира! Миллионов, я думаю, пятьдесят стоит. Мебель старинная, вся из натурального…
Не договорил. Всё понял. Поперхнулся, закашлялся. «Нынче же вечером…» Вот оно! Но тотчас вступился, зазвучал в голове адвокатский голос: «В чём же? В чём? Какое же тут предательство?»
Вера стучала его по спине.
Через минуту, когда Бубенцов прокашлялся, всё прояснилось окончательно. Адвокатский голос оказался совершенно прав. Никакой изменой тут, кажется, и не пахло. Шлягер всё расставил по местам. Выхватил записную книжку в чёрном переплёте, стал перелистывать страницы, смачивая языком подушечку пальца, торопясь, сбиваясь. Выходило, что Бубенцов просто обязан был выкупить профессорскую квартиру. Хотя бы ради Веры! Ради будущего!
– У жены вашей, как и у всякой мудрой женщины, может быть совсем иной взгляд на эти вещи. Сколько же можно ютиться… Терпеть нужду. Кухня эта…
Конечно, объяснения и доводы, которые использовал Шлягер, были расплывчатыми, громоздкими и, что греха таить, совсем неубедительными. Но как всегда бывает, когда в дело вступает личный интерес, логика и доказательства не играют решающей роли. Самый сомнительный аргумент кажется бесспорным, если он совпадает с тайным желанием человека.
– У профессора серьёзные проблемы. Не стану вдаваться. Жильё продаётся за четверть цены. Что тут предательского? Вас смущает эта «четверть цены»?
– Да, это главный предательский пункт.
– Но ведь вы-то ни при чём! Вы-то ни при чём! – горячился Шлягер. – А не вы, так всякий иной воспользуется! Подписывайте купчую и не сомневайтесь. Иначе всякий иной! А вы останетесь в дураках!..
Он был, кажется, по-настоящему возмущён упрямой тупостью Бубенцова.
– Вот пусть всякие иные и подписывают, – сопротивлялся Ерошка. – А мне совестно. Афанасий Иванович мне в детстве шапку отдал. С собственной седой головы снял. А я чем отвечаю? Совестно мне, вот что! Тем более он предупреждал про предательство. Нынче же вечером. И вот оно!
Шлягер рассмеялся деланным, злобным смехом.
– Ах-ха-ха! Предупреждал? «Нынче же вечером»! Ай да профессор! Ах, какой лжец!
– Именно что предупреждал!
– Ещё раз ха-ха! Ей-богу, смешно! Но это смех сквозь слёзы, Ерофей Тимофеевич! Сквозь невидимые миру слёзы. Это смех сквозь вот её слёзы. – Шлягер указал на жену Бубенцова. – Это ваш смех сквозь слёзы Веры Егоровны! Нельзя строить счастье на слезе ребёнка! Запомните это до конца своей жизни.
– Совестно ему! Да мы-то при чём? – не выдержала Вера. – Прав Адольф. Не мы, так другие!
– Вы какой-то мягкий, нерешительный, – покачал головой Шлягер. – Жёстче надо с людьми! Всё-то вы повторяете рабское: «Люби врага своего…» А я говорю: «возненавидь и ближнего своего!» Свобода выше морали! Думайте, Ерофей Тимофеевич! А теперь проводите меня, пожалуйста.
И, отведя Ерошку в прихожую, зашептал:
– За вами, между прочим, кое-что числится. Кое-какой реквизит. Если вы не забыли. Должен вам заметить, что серьёзные люди готовы отступиться. В случае, если вы… Обещаю вам. Знаете, когда делаешь человеку добро, то как-то особенно привязываешься к нему. Всем сердцем липнешь. А уж от меня-то вы, кроме добра…
– Где расписаться? – спросил Бубенцов.
– Здесь. Где галочка, – указал пальцем Шлягер. – Бюрократическая формальность. Мне для отчета. С давних времён повелось. Надо выполнить набор определённых ритуалов.
– Вешаться потом не придётся на осине? Для отчёта.
– Догадливы, Ерофей Тимофеевич! – Шлягер захлопнул книжку, блеснул весёлым зрачком. – Придётся и вешаться! Но вы лично не тревожьтесь. Не обязательно ваше тело. Найдём кого… Дживу повесим на шарфике, хе-хе!
Сунул ноги в калоши, снял с крючка трость и бесшумно пропал за дверью.
Опыт жизни учит тому, что, совершив глупость, сделав неверный шаг, следует как можно скорее остановиться. Одуматься, оглядеться. Если вовремя не исправить положение, то неизбежные следствия дурного поступка начинают цепляться друг за друга, и всё в конце концов усложняется до безвыходной степени. Один неверный шаг меняет направление всего дальнейшего движения. Нужно возвратиться, иначе с каждым новым шагом человек ещё глубже запутывается, всё дальше уходит в дебри.
Но бывают минуты, когда в жизни людей ничего явным образом, кажется, и не произошло, ничего не поменялось, всё продолжается как обычно, и всё же человек ясно чувствует: только что с жизнью его случилось что-то такое, от чего она уже не останется такою же, как прежде.
После ухода Адольфа Шлягера как будто ничего не произошло. Но в доме установилось молчание. Вера убирала со стола, звякала в раковине посудой, шумела водой. Ерошка выпил ещё одну рюмку, пожевал, налил ещё.
– Ты понимаешь, какая сила вмешалась в нашу жизнь? – сказал Бубенцов. – Квартиру подсунули! Они моего предательства добивались. Пусть формального. И добились. Ты сознаёшь хотя бы, что мы часть проекта?
– Все люди часть большого проекта, – спокойно отвечала Вера. – Не вникай. Пользуйся моментом.
– Могут потребовать плату.
– Ты ничего не обещал, – сказала Вера, споласкивая руки. – Души не продавал, кровью не подписывался.
– Ты-то вот руки умыла! Предъявят счёт, придётся платить.
– Каждый человек расплачивается в конце. Смерть.
– Вера, я же не в философском смысле! Я говорю о нашей жизни. И я только что расписался в его богомерзкой книге.
– В нашей жизни всё просто. Шлягер не из крупных деятелей, – сказала Вера. – Так, мелкая сошка. На посылках. Надо пользоваться моментом. Ничего с нами за эти полгода не произошло. Наоборот. У тебя вон какая слава. Пусть дурная. Зато появились деньги, а теперь вот ещё и прекрасная квартира! Что ж тут думать о какой-то расплате? Так что в данном случае твоя подпись ничего не значит.
– В данном случае моя подпись значит то, что я предал. Это похоже на ловушку. Заманивают.
– Да тебе-то что? Пусть себе заманивают.
– А если потребуют?!
– А что они могут потребовать? А коли и потребуют, то в любой миг можно от всего отречься.
– Ну, хорошо, Вера. Давай-ка выпьем с тобой. За улучшение жизни!
Глава 9. Кладбище тщеславий
Давно известно, что пока существуют нищие, до тех пор будут благоденствовать богатые. Ибо богатство богатых проистекает из нищеты нищих, питается этой нищетою. В паучьи лапы к банкирам попадают люди, которые оказались в нужде. Немногим счастливцам и редким государствам удаётся вырваться из кабалы процентов.