Профессор Афанасий Иванович Покровский знал, какая сила ополчилась против него. А потому с самого начала даже и не помышлял о самозащите. Кто-кто, а он уж точно представлял истинную расстановку сил на этой земле. Покровский известен был именно как специалист, знаток тайных пружин, всей той несложной механики, лежащей в основе устройства мира. Не только нашего, видимого всем, но и невидимого, инфернального.
И вот этот учёный, этот умнейший человек, профессор, преподававший некогда богословие в Киево-Могильянской академии, Афанасий Иванович Покровский разорён был по классической схеме, столь же древней, сколь древен мир. Именно по такой простенькой схеме разорялись и прекращались династии, рушились цветущие царства, умирали империи, приходили в запустение целые цивилизации.
Ссудный процент сгубил Афанасия Ивановича!
Ссуда потребовалась год назад, когда Афанасий Иванович тяжело заболел нефритом и стал слепнуть. Неведомо как узнали об этом совершенно посторонние, но доброжелательные люди. Бритые, вежливые, принялись они виться вокруг, ласково увещевать. Подсказали даже банк, где всё устроено не по законам наживы, а основано на принципах «чести и совести». Никаких иных выходов не оставалось, профессор связался с банком, долго говорил с ласковым и знающим человеком по фамилии Ян Кузьмич. В тот же день курьер доставил бумаги, профессор подписал. Что-то там в контракте оговаривалось мелким шрифтом, какие-то обязательства. Эти малозаметные буковки, которые и здоровыми-то глазами рассмотреть трудно, привели к тому, что через год долг стал неоплатным. Так подло и хитро было всё устроено, что проценты рождались уже сами из себя, множились и питались собою.
Явились в известное время те же доброжелательные люди. На этот раз были немногословны и выбриты не столь чисто. Деловито осмотрели квартиру. Их сопровождали представители власти, а за спинами представителей маячили мутные «понятые». Командовал массовкой длинный хромой тип в круглых очках на волчьем носу, со стетоскопом на груди. Профессор, едва взглянув на хромого, понял, что перед ним никакой не доктор, а генерал. Который зачем-то маскировался под обыкновенного медработника, причём делал это неумело. Выглядывали из-под белого халата полинялые брюки с красными лампасами, заправленные в хромовые сапоги.
Судя по выражению длинного лица «доктора», по блеску маленьких, близко посаженных глаз, он был весьма доволен происходящей реквизицией. Именно он вытащил из саквояжа гербовую бумагу, в которой профессор механически расписался против галочек. Дело совершилось. Два нотариуса поставили внизу лиловые штемпели.
– Поздравляю, господин профессор! – Самодовольная ухмылка показалась на толстых губах «доктора». – Не узнали! Столько лет прошло. Да, впрочем, оно и не диво при вашей-то болезни.
Профессор поднял глаза, прищурился, долго и пристально разглядывал склонившееся к нему смутное лицо, наконец неуверенно произнёс:
– Шлягер? Неужели? То-то я как будто…
– Адольф Шлягер, – уточнил «доктор». – Некогда, если вы вспомните, возжаждал свободы и был отчислен из Академии. Низринут, так сказать, с небес на землю. А ныне, сами видите…
Сложил гербовую бумагу и, сохраняя на лице своём скверную ухмылку, откланялся и удалился. Толпа же осталась и с полчаса ещё бродила по квартире, разглядывая имущество, трогая статуэтки, обмениваясь неодобрительными репликами. Количество книг приводило понятых в изумление и некоторое негодование…
Когда Бубенцов показался на лестничной площадке, понятые уже выходили из дверей, негромко переговариваясь. Бубенцов пропустил комиссию, вошёл в прихожую. Высокая двустворчатая дверь в комнату профессора была чуть приоткрыта. Электрический свет пробивался сквозь щель, узкой полосой лежал на паркете. Ерошка осторожно потянул дверь, просунул голову вовнутрь. В нос ударил резкий запах эфира и валерьянки.
Посередине комнаты спиной к нему стояло кресло-каталка. Торчала лысая голова профессора. Аграфена Габун, наморщив брови, накапывала успокоительное лекарство в мензурку. Казённый белый халат тесно облегал её фигуру. Аграфена повернула к Бубенцову лицо, равнодушно оглядела, снова занялась профессором.
– Книги ваши мы не выбросили на помойку. Наоборот, увязали в красивые пачки, – терпеливым голосом поясняла она. – И когда вы успели столько накупить? Вы чем вообще по жизни занимались?
– Преподавал греческий язык. Ну и по мелочи… Перевёл с латыни на русский труды блаженного Августина.
– Весь вред от книг. Надо избавляться. А то ведь так и помрёте с психологией совка. – Аграфена сунула в руку профессора мензурку. – Вот, выпейте.
Пошла к выходу, оттеснила тугим плечом Бубенцова и, протискиваясь мимо, неожиданно пожала руку. Бубенцов в немалом смущении отступил, застыдившись интимного прикосновения.
Кресло развернулось.
– Ну, здравствуйте! Я же говорил, что мы обязательно увидимся в самом скором времени.
Бубенцов поразился тому, с какой терпеливой покорностью старичок-профессор принимал удар судьбы. Ведь знал же он, что навсегда теряет своё гнездо, в котором прошла вся его земная жизнь. И эта невозможная, эта открытая, эта благожелательная улыбка.
– Здравствуйте, Афанасий Иванович! – Ерошка наступил на домотканый половичок, приложил руку к груди. – Вы не подумайте, что я всё это устраивал.
– Знаю, – твёрдо сказал Афанасий Иванович. – Тут сам Адольф Шлягер плетёт интригу… Явился намедни.
– Вы знаете Шлягера?
– Лучший мой ученик. Отчислен был с кафедры богословия Академии. Переменился так, что едва можно узнать.
– Этот Шлягер и вокруг нас с Верой вьётся. Плетёт интриги.
– Его манера. В прошлый раз именно он подослал ко мне негодяя. С целью внушить неприязнь к вам. Нашёл и завербовал подонка, похожего на вас как две капли воды.
– Кошмарный мой двойник?
– Так. Пришлось разделить с ним трапезу, – продолжал профессор, не слушая Бубенцова. – Представьте себе, весь хлеб мой съел. До последней крошки! Сперва свой кусок, а потом и мой прихватил. Да подло так, с хитрецой. Как будто задумавшись, как будто ненароком. Меж разговорами сжевал.
Кровь бросилась Ерофею в лицо, он почувствовал себя глубоко уязвлённым, слушая несправедливые слова. Понятно, что здесь бред, но даже и для бреда это уже чересчур. Чужого хлеба он не ел. И свой-то кусок едва надкусил тогда. Бубенцов приподнял руку, пытаясь остановить профессора, но тщетно.
– Думаю, что вы когда-нибудь встретитесь с ним. Остерегайтесь негодяя.
Бубенцов вежливо покашлял.
– А то ещё накануне Нового года случай был, – продолжал профессор, оживляясь ещё больше. – Заглянул я к девочкам, ангелам нашим. К Насте да Аграфене. А там уж он сидит! С неделю потом, представьте себе, запах не могли выветрить из помещения. Духовную вонь, я имею в виду. Эфиром брызгали, да вот валерьяной и пустырником перебивали. Надо бы, по-хорошему, дьякона с кадилом пригласить, ладаном обработать. – И тут же, без всякой паузы и передышки, профессор взглянул в лицо Ерошки, спросил с ласковой улыбкою: – Как самочувствие супруги вашей?
– Мы с Верой в Вильнюс собираемся, на её родину, – сказал Ерошка, испытывая большое облегчение от перемены разговора.
– Надо полагать, на её историческую родину, – нашёл нужным поправить Афанасий Иванович и добавил с интонацией отчасти полувопросительной, но скорее утвердительной: – Она, стало быть, из Гедиминовичей? Так-так.
– Нужно поискать подтверждения в родословных документах. Мы едем в вильнюсских архивах справиться. Это Шлягер раскопал.
– У Адольфа нюх на такие вещи, – кивнул Афанасий Иванович. – О, недаром они так ценят кровь! Кровь человека имеет царское достоинство. Всё сходится!
В голосе профессора прозвучало торжество, как будто невероятная гипотеза только что подтвердилась практикой жизни. Но было здесь и сожаление, печаль о том, что она, эта страшная гипотеза, оказалась верной.
– А что, собственно, у вас сходится?
– Им нужна ваша кровь! А кровь вернее всего добывается ценой предательства. Продать можно всё. Даже царское достоинство. Потому им важно было добиться, чтобы вы совершили предательство, хотя бы формальное. И вот что ещё. Когда им надо окончательно овладеть душой человека, они устраивают ему, как вы удачно выразились, «улучшение жизни».
«Откуда он знает про “улучшение жизни”? – ударило в голове. – Это же только между мной и Верой…»
– Но пока что ничего такого не было, – сказал Бубенцов. – Никаких признаков. В смысле продажи души.
– Ну да, ну да. – профессор остро глянул на Ерофея. – Вы представляете «продажу души» как некий юридический акт. Торги, договор, составление купчей, подпись кровью. Нет, дорогой друг! Это происходит постепенно, исподволь. По частям.
– Как это – по частям?
– Зло вначале общается с человеком как с господином, заискивает, льстит. Потом разговаривает как с равным. Но в конце зло неизбежно становится господином.
– И как же человек не замечает этих перемен?
– Не замечает. Ибо меняется сам. Постепенно. Да тут лучше объяснить примером. Между прочим, пока я перебирал книжные шкафы, забавная притча у меня сложилась в голове. Целая, можно сказать, пьеса. Вы ведь на театре служите?
– Да. Эпизодами. Режиссёр настаивает, а то бы бросил. На меня ведь народ валом прёт. Из-за славы моей. А ваша пьеса о чём?
Несмотря на завязавшийся отвлекающий разговор, беспокойство всё более овладевало Бубенцовым. Он с подозрением косился на профессора. «Хотя, с другой стороны, – соображал он, – я же мог произнести этот тост, когда пил на кухне с Настей и Аграфеной. “За улучшение жизни”. Почему нет? А профессор как-нибудь подслушал. Вот и вся “теория заговора”! Всё в реальности может быть гораздо проще. Мистика тем и опасна, что, столкнувшись однажды, везде начинаешь её подозревать».
– Да вы присядьте, – сказал профессор, заметив волнение Ерофея. – Хотя бы вот туда.
Подождав, пока Бубенцов угнездится на кушетке, Афанасий Иванович очертил рукою широкий полукруг: