Профессор стал тихо отъезжать к окну в своей коляске. Всё дальше, дальше, дальше…
– А я вот думаю, как же человеки отваживаются? Против неба действовать. Шлягер тот же. Стойте! – крикнул Бубенцов, опомнившись. – Не уходите! Стойте же! Умоляю вас!
Он кинулся следом за отъезжающей колесницей, схватился за обод инвалидной коляски, кричал в самое ухо профессора. Призыв его – Ерошка это осознавал очень ясно – звучал чрезвычайно странно. Профессор Покровский Афанасий Иванович сидел смирно, прикрыв усталые веки, и не только не думал никуда укатываться, но даже не двинул ни единым мизинцем. Сухие руки свои сложил на груди. В маленьком закутке между столом и книжным шкафом не хватило бы ему физического пространства не то чтобы укатиться куда-то, а даже для того, чтобы инвалидная коляска могла просто развернуться. Но всё дело в том, что профессор Покровский, как совершенно верно угадал и почувствовал Бубенцов, собирался уходить. Только не из этой комнаты. Он намеревался уходить из жизни.
Умоляющий крик Ерошки Бубенцова остановил его. Афанасий Иванович вздрогнул, обернулся на крик, а когда снова попытался уйти – выход уже был заперт наглухо. Хватило мгновения. Лёгкая тень прошла, прошелестела по занавескам.
– Стойте! – не отпуская колеса, сказал Ерошка. – Как это возможно? Ваш сын, умер полвека назад. Даже больше. Перед войной ещё! Как вы могли ему говорить? Неужели можно общаться с прошлым?
– Можно, – просто сказал Покровский. – Я же общаюсь.
Глава 10. Бездны подсознания
Ни одно впечатление не пропадает даром. Совершенно прав был профессор! Всё, чего касается взгляд или улавливает слух, навсегда врезается в сердце. Едва наметившаяся мысль, мелькнувший и тут же пропавший образ, не исчезают бесследно. Позабытое не забывается. Всё явленное обречено к вечной жизни, всё дышит в подсознании, определяя дух, чувства и настроения человека. Душа человека – бескрайнее хранилище, набитое впечатлениями. Благословен поэт, наполнивший душу морозом и солнцем. Проклят художник, сотворивший мерзость. Лучше бы и вовсе не заглядывать в созданный им ад. Разве только из любопытства…
Стелется по чахлым опушкам дым тлеющих болот, серые космы ползут к воде. Пахнет гнилой тиной, сырыми грибами. Ох, какая тоска! Какая смертная тоска, дорогие мои!
Мерцает в лунном сиянии тёмный замок с зубчатыми башнями.
Ничего в этих местах не пропадает даром, всё копится для неведомых целей. Хранится, сберегается под спудом в необъятных подземных хранилищах, подвалах, штольнях, горизонтах. И возникает в оный день неожиданно, выходит на свет божий, всплывает подобно тому, как мысль или настроение всплывает, извлекается из таинственных бездн подсознания.
Кажется, могучие природные силы и напряжения сошлись некогда в этом месте, раздвинули земные пласты, образовали тёмное, гулкое пространство, пределов которого никто никогда не видел. Хотя бывало забредали, зачарованные странники, потомки шумерского царя Гильгамеша, в самые глухие углы. За которыми, впрочем, открывались новые кривые пространства, уже совсем мёртвые, безжизненные. Такие дикие, что не только нога человека, но даже и нечистое копыто редко туда ступало.
Хотя, если приглядеться, то не совсем уж и кромешная стоит тут темнота. Как будто видится вдали тёмное свечение, чуть колеблющееся багровое зарево. Сочится свечение изнутри, из-за дальнего поворота, из-за невидимых горизонтов, отлого уходящих всё ниже, и ниже, и ниже. Говорили, что это свет Пандемония, древней столицы сатаны в аду. Иногда доносились оттуда как будто звуки работы неусыпающей молотилки. Слышались сдавленные глухие стенания, ропот, невнятные выкрики словно бы огромной толпы, целого океана людей. Но стоило остановиться, прислушаться, и всё мгновенно стихало, слышался только стук собственного сердца в ушах.
Реквизита за всё время накопилось здесь так много, что не видно конца штабелям, полкам, сундукам, корзинам, грудам, ворохам, нагромождениям, россыпям. Все вещи мира. Рассортировано кое-как, на глазок. Без всякой системы рассовано по углам, расставлено как придётся вдоль стен. Как будто ось времени вынута из бытия, и вольно разбрелись, перемешались века, периоды, эпохи, стили.
Бронзовый подсвечник тобольского митрополита Евлогия высовывается из кучи пластмассовых китайских игрушек. Серебряный сервиз графа Орлова погребён под грудой солдатских сапог, списанных со склада 33-й пехотной Кольской дивизии. Древнегреческая амфора, расписанная подвигами Геракла, прислонилась к помятому самовару мещанина Фёдора Авдеева из Пензы. Круглые очки с выбитыми стёклышками, примятые… Чьи бы это? А-а, точно-точно!.. Это же очки учителя самарской гимназии Глеба Димитриевича Дудакова. Того самого, что за год до революции послал письмо в газету «Искра». Призывал в письме своём «сбросить ярмо деспотизма, разбить вековые цепи, повесить царя с супругой и чадами их»… Сохранилось письмо. Да-да-да-да… А в восемнадцатом отрезали Глебу Димитриевичу нос и уши в самарской ЧК. Вот очки-то и слетели, разбились. Не на чем стало им держаться… Забавно всё устроено в мире. Империи рушатся, а очочки вот они. Сбереглись в вечную память о человеколюбивом учителе гимназии из Самары. Как трогательно!
Попадаются здесь и поистине бесценные находки, уникальные, редкостные. Да вот хотя бы – связанные в пачку большие листы бумаги с подгорелыми краями. С надписью лиловыми чернилами на верхнем листе: «Ник. Гог. “Мёртв. Д.”, т. 2-й и т. 3-й». Лежит пачка косо, кое-как брошенная на сломанное колесо от брички. След сапога кощунственно отпечатался на титульной странице. А вот ещё знакомые, дорогие сердцу вещицы (сердце волнуется от узнавания!) – старинный гранатовый браслет, дымящаяся козацкая люлька, пропавшая грамота, чёрная шаль, три мушкетёрские шпаги, гиперболоид, обрывок шагреневой шкурки, сундук мертвеца и бутылка ямайского рома…
А вот и он! Ну, наконец-то! Маленький собачий ошейничек! Из простой пеньковой верёвки. О, как трогательно, как жалко. Слёз не удержать! Уберите поскорее верёвку, отвяжите кирпич! Уберите, уберите с глаз подальше!.. Прогоните и его прочь! Человека, который водит руками, мычит, мучительно пытается что-то объяснить. Что может сказать немой? Какими словами оправдаться?
Вперемешку с ценнейшими артефактами рассыпан мелкий сор: обёртка от шоколадной конфеты «Белочка», синенькие билеты в кинотеатр с оторванным «контролем», плоские палочки от мороженого, латунные пуговицы… Пригласительный билет! Да-да, и он тоже здесь. Билет тёмно-серый, с золотым тиснением. Бархатистый на ощупь, как будто обросший нежным мхом. Золотое тиснение уже немного потускнело и осыпалось, подобно тому как стираются, зарастают буквы на старом надгробии.
Хох! А вот и самое свежее – кукла с выколотым глазом! Недавнее поступление. Надо же, и она уже навеки хранится здесь, среди бесценных сокровищ мира. Это всё вещи никому теперь не нужные, бесполезные, отданные людьми без всякого сопротивления и сожаления при последнем переходе, в конце долгого жизненного поприща.
Потайной советник Савёл Прокопович Полубес кряхтел, чертыхался, пропихивая локти в узкие рукава камзола. Он ненавидел и всем сердцем презирал эту одежду. Хитроумные бронзовые застёжки, удушающие корсеты, жёсткие воротнички, тугие резинки для удержания чулок. Пудра парика вызывала приступ сухого кашля. Проходя на высоких шатких каблуках мимо зеркал, Полубес старался не заглядывать туда, чтобы не расстроиться окончательно. Но не смог удержаться, покосился. Туго обтянутые ляжки с бантами под коленками, кривые икры в белых чулках. Собственные ноги показались чужими, нестерпимо уродливыми. Под чулками бугрились вены. Ныли плоские ступни, всунутые в башмаки с квадратными носами и серебряными пряжками.
Угрюмая усмешка искажала тёмное лицо. Но Савёл Прокопович честно исполнял все условности нелепой комедии. Конечно, он многого не понимал в происходящем, не находил никакого практического смысла в несуразных процедурах. Но – деньги! Немыслимые, гигантские деньги. Если бы не мириады денег, то можно было бы подумать, что нелепый карнавал устраивают насельники сумасшедшего дома. Деньги же неопровержимо свидетельствовали, что всё здесь серьёзно.
Полубес вышел во двор. Полная луна сияла над башнями.
Ужасна полная луна, под ней мир становится голым, уродливым трупом.
Через минуту Полубес дохромал по скользким булыгам до заднего двора. Приятно потянуло угольным дымком. Полубес отворил дверь, обитую изнутри войлоком. Всё здесь было по-прежнему. Уклад жизни, несмотря на всю свою нелепость, ничуть не менялся. Топка была открыта. В печной глубине гудели раскалённые угли. Скокс сидел в любимой своей позе, ссутулившись на низенькой скамеечке, уперев кулак в щёку.
Кто-то сунул в руку Савёлу Прокоповичу канделябр с чадящими свечами. Полубес покорно склонился и встал при входе.
По всем углам бродили, рассаживались, тихо переговаривались небольшие группы людей. Прошла мимо Полубеса несравненная Роза Чмель, в которую Савёл Прокопович, несмотря на свой возраст, был телесно влюблён давно и безнадёжно. Подойдя к Скоксу, Роза изогнулась в тонкой талии, глубоко поклонилась, коснулась ногтями пола.
Полубес, оказавшийся позади неё, деликатно отвернул взор свой. То же самое сделал и Шлягер, но всё-таки не устоял. Всё-таки, отведя глаза свои, раза два метнул быстрый, как разящая рапира, взгляд на тугой, обращённый к нему зад сластолюбивой Розы Чмель. Дрожь прошла по её кобыльему крупу, от самого крестца вплоть до золочёной гривы. Свалился с перекладины, пополз на четвереньках господин Огнь, старичок в буклях. Длинная слюна… Ох, страсти человеческие…
Роза Чмель отбросила лорнет в сторону, скинула с плеч битый молью лисий мех, пахнущий нафталином и мандариновыми корками. С сугубым наслаждением сдёрнула колтун парика. Прекрасные натуральные волосы, чёрные с рыжим отливом, рассыпались по плечам. Роза упала на топчан, стала подсовывать под широкий зад круглую меховую подушку. Подушка очнулась от дрёмы, заворчала, обернувшись таксой.