Старик в буклях, по прозвищу Огнь, кряхтя, мостился обочь. Рот его страдальчески кривился. Изношенное тельце хрустело, скрипело, плохо слушалось команд. Кости внутри его, все в известковых шишках и наростах, давно уже не взаимодействовали в удобной и согласной гармонии, а торчали как попало, подобно вязанке хвороста.
С другой стороны топчана на самом краешке присел пугливый на вид человек с хохолком на темени.
– Прекрасно выглядите, Роза! – похвалил старик в буклях, поглаживая и успокаивая чёрную таксу. – Удивительно. В ваши-то лета. Парадокс.
– Лета возрасту не помеха! – задорно откликнулась Роза. – Лета изощряют страсти. Придают опытность в телесной любви.
– Это так, это так… – согласно закивал господин Огнь. – Опытность, да. Лета эросу не помеха.
Приосанился, упёр руку в бок. Серое поношенное лицо чуть порозовело.
– Отставить праздные разговоры! – проскрипел тонкий, скверный голос из-за засаленной шторки. – Работаем!
– Потеснее сядем, Роза, – отозвался Адольф Шлягер, усаживаясь за стол, придвигая к себе целую гору канцелярских папок. – Эй, хлоп! Поди-ка поближе, посвети!
Савёл Прокопович Полубес, названный хлопом, скрипнул зубами. Душевно содрогнувшись, покорно подошёл, встал слева от Шлягера, поднял пылающий канделябр над столом.
– Полагаю, следует начать вот с чего… – Шлягер распустил завязочки серой картонной папки с надписью карандашом: «Хартия первая. Бубенцов. Детские годы».
– Нужны ли такие давности? – засомневалась Роза.
– Нужны, золотце! Первая встреча с профессором, будь имя его проклято, произошла в детстве героя. Четверть века назад мы свели их возле булочной согласно сценарию. Полгода назад пасомого заманили в профессорскую квартиру, где Гарпия посредством карт заронила в сердце его смуту. Мы уже, как вам известно, дали ему хлебнуть ядовитой сладости земной славы, вложили в персты липкие деньги. А ныне готовим третье, главное, искушение.
Шелестели бумаги, постукивали подковки, тени переходили с места на место, передавали из рук в руки дела, переговаривались вполголоса. Атмосфера воцарилась самая будничная. Адольф Шлягер поплёвывая на пальцы, переворачивал страницы. Подчёркивал длинным ногтем нужные места. Роза Чмель, сдувая рыжую прядку со щеки, прилежно вносила сведения в пергамент с зелёными разводами, с разноцветной канителью и красной кисточкой. Серебряное стило держала в левой щепотке, ибо с рожденья была левшой.
Но вскоре случился небольшой скандал. Господин Огнь не удержался, незаметно прополз на четвереньках под столом. Проникнул под пышные юбки несравненной Розы Чмель. Кто бы ожидал? Коснулся уже ледяными пальцами нежнейшей, атласной кожи, беззащитной обнажённой полоски, что белела меж кружевными трусиками и чулками. Пылая, высунул лиловый язык… Взвизгнула Роза, вскинулась на дыбы, взбрыкнула. Огнь получил разящий удар копытом в середину лба, отлетел. Плакал в углу безутешно. Молча глотал слёзы, роняя длинную слюну, вздыхая об ушедшей юности. О развратном невозвратном. К хнычущему старику тихо придвинулась худощавая дама в капюшоне. Выглядывала из-за плеча рыжеватая коса. Склонилась по-матерински, стала гладить по редким седым шерстям на голове, по-видимому, утешая. Господин Огнь, однако, едва коснулась его ласковая рука дамы, взвыл, лязгнул зубами, исступленно замотал головой. Не вставая с четверенек, ринулся прочь, побежал проворно, стуча коленками, забился в самый дальний угол. Закрыл лицо ладонями, и только поблёскивал меж пальцами испуганный, расширенный от ужаса зрачок.
Рука Полубеса одеревенела, затекла от тяжести канделябра, он поддерживал её под локоть другою рукой, а канцелярская работа всё шла и шла. Трижды меняли восковые свечи. Коченел мозг Полубеса от однообразия происходящего. Наконец последняя скрижаль была досмотрена, последняя хартия дочитана. Роза Чмель отложила писание, встряхнула левой кистью.
Шлягер запечатлел пергамент гербовыми печатями, стал скатывать в трубочку. Строки извивались, пульсировали, как живые, пытались вызволиться, выползти за край. Шлягер распрямил свиток и, ловко тыкая серебряным стилом, согнал на место, выровнял своевольные фразы. О, если бы можно было в ту минуту обратиться, положим, в муху, пролететь над столом. Тогда можно бы разглядеть готические литеры, сложить из них таинственные, страшные, рогатые слова: «Прадед Рур, потомок Рюрика Новгородского, он же – Ререк, или Рорег, или Рюрик Ютландский, маркграф Рустрингена, наследник ободритского княжества по линии своей матери из династии Гогенцоллернов». Но нет, даже и мухе нельзя ничего прочесть. Поздно хватились! Адольф успел уже скатать свиток, передать Розе. Та упрятала под кружевной лиф.
Закончив труды, Шлягер потянулся с хрустом, широко, по-собачьи зевнул. Глядя на него, сладко зевнула и Роза. Как будто маленькая радуга осветила угрюмые своды кочегарки. То сверкнули вставленные в каждый её зуб драгоценные бриллианты. Глядя на Розу, раззевался и Огнь, показав мерзкое нёбо. Не удержался и человек с хохолком, и даже Шпрух. Зевота быстро стала распространяться по всему помещению…
– Да почему бы вам, господин Шлягер, не дать мне информацию о будущем? – потягиваясь, спросила Роза. – Ведь гораздо проще гадать на картах, когда будущее известно наперёд.
– К сожалению, среди нашей вездесущей агентуры нет специалистов, способных ясно провидеть будущее. Мы можем строить приблизительные прогнозы, выводя грядущее из прошлого. К сожалению, и само это прошлое изменчиво. Когда человек отрекается от совершённых им злодеяний, такое прошлое стирается с наших скрижалей. Это называется у них покаянием.
– То есть человек грешит, а ему потом за это… ничего?
– К сожалению, так, – вздохнул Адольф Шлягер. – Жизнь человечья прихотлива Бывали случаи, когда вор имение своё раздавал сиротскому дому. Но, к счастью, большинство человекообразных уповают на будущее. Строят планы на завтра. Им кажется, что завтра им будет удобнее творить добрые дела. Гораздо удобнее, чем сегодня. На практике же «завтра» означает «никогда». Потому и поговорка придумана: «Завтра принадлежит дьяволу».
Роза Чмель зевнула, ей уже надоели эти скучности!
– Адольф! Давайте поговорим о любви. В скрижалях о юных годах Бубенцова вычитала я, как свершилось их первое грехопадение. Знаете, описано, конечно, постно… Даже в иные моменты и пошло. Среди зарослей цветущего иван-чая, хе-хе… Но есть прелестные детали. Там у неё вместо застёжек на сарафане – шмели и стрекозы. Жужжат, разлетаются, и сарафан опадает. Очень, очень поэтичное описание. А ещё поэтичнее про поясок, на котором чулочки держатся, он, представьте, из живой змейки. Золотая эта змейка выпускает свой хвост, чулочки-то сползают… Не могли бы мы, Адольф, нечто похожее с вами…
– Исключено, – сухо сказал Адольф.
– Отчего же? – сузила глаза Роза.
– Драгоценная Роза, мне ведомо, что скрыто под вашею блистательной наружностью, – загадочно произнёс Шлягер. – Знание истины приносит печаль. И напрочь гасит телесное возгорание.
– Ну и чёрт с вами! Жалкий импотент! Есть у меня иной жених. Скорей бы только его захомутать! Замуж-то невтерпёж! – пожаловалась Роза.
– Уж потерпите, Роза! А не то брому выпейте. Не забывайте, что вы пока ещё законная супруга господина Дживы.
– Не желаю! Убейте мерзкого Дживу! Раздавите гадину!..
– Нельзя, заинька! – Шлягер взял её за руку. – Не можно.
– Мне обещано! – заявила Роза Чмель. – По древним пророчествам, антихриста должна родить блудница. Из этого следует, что и предтече естественнее обвенчаться с блудницей. Вы же клялись брак этот уничтожить!
– К сожалению, никак нельзя! – возразил Адольф Шлягер. – Выявились новые обстоятельства. Генетическая экспертиза подтвердила, что Вера Репьёва принадлежит к роду весьма древнему. Кровь её соединяется с родом Гедиминовичей.
– Нет, пусть обвенчается с блудницей! Расторгните брак!
– Упёрся, – развёл руками Шлягер. – Не желает.
– Что значит «не желает»? – обернулся господин Огнь. – Надо организовать супружескую измену. Да хотя бы вот и с Розой. А жене предоставить неопровержимые факты.
– Не поможет! – сказал Шлягер.
– Как так? Не любит, выходит…
– Не выходит! Любит. Иной раз бьёт по щекам. Когда он набедокурит. Но сама же плачет при этом. Жалеет!.. Русская женщина.
– Бьёт и плачет?
– Истинно так! Русский характер. Она не бросит его!
Шлягер мягко теребил ладонь Розы и вдруг, изловчившись, приложился толстыми своими, мокрыми и холодными, как старые подберёзовики, губами к нежной коже красавицы.
– Это мы ещё посмотрим. – Роза брезгливо отдёрнула руку. – Где он сейчас?
– Бубенцов-то наш? Где, где… В сумасшедшем доме!
Прекрасные соболиные брови Розы изумлённо взметнулись.
– В доме скорби?
Шлягер несколько мгновений наслаждался растерянным видом неприступной красавицы.
– Офис у нас там, – успокоил он. – Арендуем площадь у администрации психиатрической клиники.
И прибавил, метнув взгляд в угол, где сидел Скокс:
– Знал бы кое-кто, во что это мне обходится! В какие суммы. Центр, считай, города. А потом все эти спектакли, худсоветы… Репетиции, переодевания, личины. Легко ли, примерно, старухе сыграть девицу?! Чтоб достоверно было. Мехи-то ветхие. Специально заказывали латекс, и не где-нибудь, а в самом Арле. Прочий реквизит чего стоит! Собака моя питается исключительно дорогим кормом. А иным нельзя-с, ибо линять будет, порода такая. Большой расход средств. А славу негодяю организовывать, подпитывать, пиарить подлеца, это как? Массовку нагонять в театр, цветы, поздравления… Да он ещё бунтует, ерепенится… В какую копейку это всё влетает, – жаловался Шлягер, умным зрачком впиваясь в Скокса.
– Реквизит казённый, – опроверг из дальнего угла горбун в армяке. – Средств довольно, чтобы поддерживать избранника в том убеждении, что его успехи связаны исключительно с личными заслугами.
– Как бы не так! – крикнул Шлягер. – Догадывается, что мы есть! Смекалист, сволочь!