– Не дайте ему сосредоточиться! – встревоженно проскрипел Скокс. – Усыпите его ум! Раскормите материальными благами!
– Уже! Раскармливаем, ваша серость! – торопливо проговорил Шлягер. – И благами оскотиниваем. В Калужской губернии, ваша серость, есть старинное поместье. В детстве они там гуляли. Юные, так сказать, влюблённые. Дафнис и Хлоя. Представьте себе такую идиллию. Взявшись за руки. Вера и Ерошка! Пётр, так сказать, и Феврония. Там у них, к слову, случилось первое грехопадение. У нас зафиксировано документально. Место памятное. Представьте себе, лето, зной, заросли цветущего иван-чая… Вот и Роза подтвердит. Мне без труда удалось внушить супруге Бубенцова, что владеть имением – её «заветная мечта». В какую копейку это мне…
– Там, кажется, есть законный хозяин, – перебил Скокс. – Прокурор Шпонька, если не ошибаюсь.
– Прокурора устраним, – пообещал Шлягер. – Несть хозяина, несть проблем!
– Хе-хе! Как вы это ловко! «Несть хозяина…» Браво! – усмехнулся Скокс. – Что ещё у вас? Помимо обычных ваших денежных жалоб.
– Помимо, помимо… – Шлягер наморщил лоб, задумался. – Да. Вот что. Следует ограничить общение с профессором Покровским. Опасно, чёрт побери, в духовном плане. Как бы черту не перешёл.
– Следите за этим. Невозможно произвести полноценный обряд венчания без обращения к метафизике. Но крайне желательно ограничиться самым поверхностным знакомством с духовной составляющей мира. Нельзя посвящать профана в метафизические глубины. Пусть примерит корону! Пробно. Проведите репетицию.
И поднял ладошку. Всё смолкло, остановилось, скукожилось, заглохло. Казалось бы, всего-то… ладошка.
– А мы придём на смотрины, поглядим. С галёрки. – Скокс подумал, оглядел притихшую массовку и добавил: – По окончании банкет. Звёздный час сиятельнейшей Розы. Все поедут в «Асмодей»!
И как будто открылись запоры, распахнулись шлюзы по мановению волшебного слова. Заплясало всё, закружилось, взвыло, запело на мотив «Ах, мой милый Августин»:
– Все поедут в «Асмодей»-«Асмодей»-«Асмодей»…
И почудилось, представилось, привиделось, примерещилось кое-кому, что ладошка-то того… шестипалая. В сумраке. Так-то…
Глава 11. Черти на галёрке
До начала оставалось двадцать минут. Артисты понемногу выглядывали из гримёрных. Человек пять, сгрудившись у зеркала в холле, пудрились, поправляли парики, осматривали костюмы. Все они, ничуть не стесняясь друг друга, двигали губами, зверски скалили зубы, разминая мышцы лица, перекидывались репликами.
Загремела на лестнице жесть алебарды. Все обернулись, замолчали. Сверху спускался неуклюжий пожилой человек, накануне поступивший в труппу. Сутулился, бычился, враждебно поглядывал вокруг маленькими глазками, глубоко упрятанными под массивными выступами надбровий. Был он похож на неандертальца, оказавшегося во враждебном окружении кроманьонцев.
Артиста этого Шлягер накануне пригласил на роль душегуба. Мощное тело выпирало из камзола, стянутого бронзовыми застёжками. Тугие резинки для удержания чулок пережимали вены под коленками. Проходя мимо сияющего зеркала, душегуб яростно прокашлялся, клокоча горлом. Осыпалась на плечи пудра с парика.
Актёр этот, надо заметить, сразу же вызвал вражду и большое раздражение у труппы, а особенно же у Бермудеса. Игорь Борисович объяснил своё неприятие новичка тем, что, дескать, от того нестерпимо «пахнет лошадью». На самом же деле причина была в ином. От Несвядомской тоже временами пахло лошадью, и ничего… Причина лежала гораздо глубже – фамилия дебютанта уж очень была похожа на фамилию Игоря Борисовича. Что для артистической славы весьма пагубно. Фамилия новенького была так же звучна, басиста, так же привлекала внимание на афишах, как и фамилия Бермудеса. Новичка звали – Савёл Полубес.
Презрительная гримаса играла на обезьяньих губах Савёла Прокоповича. Ещё раз прошёл мимо зеркала, с отвращением косясь на свои обтянутые ляжки с бантами под коленками, кривые, толстые икры в белых шёлковых чулках.
Из дальнего угла, где на лестничной площадке устроена была курилка, несло дымом. Там сейчас дружно смеялись, по-видимому, над анекдотом.
Чуть в стороне от всех прохаживался взад-вперёд Бубенцов. Вскидывал голову, оборачиваясь на каждый взрыв хохота. Недовольно и неодобрительно дребезжали колокольцы на тиаре. Невинный смех сослуживцев Ерошка принимал на свой счёт. С некоторых пор, а именно с тех самых, как имя его стало нарицательным, популярным и зазвучало на всю страну, Ерошка в своём родном коллективе всё более отдалялся от прочих. Вот и теперь оказался в некотором, уже привычном ему, отчуждении и одиночестве. Только три или четыре самых близких друга – Бермудес, Поросюк, Смирнов да Чарыков – оставались в прежних тёплых отношениях с ним, умело хороня в глубине сердца профессиональную зависть.
Бубенцов прохаживался, поглядывая поверх голов. О, бремя избранничества! Даже и в спектакле свою роль обыкновенного шута он с некоторых пор стал считать центральной, главной.
Раздражённо звякнули бубенцы. Тревожное движение произошло на лестнице среди курящих. Взволнованной толпой вывалились оттуда в коридор актёры, рабочие сцены, осветители. Выступил из их среды и Игорь Борисович Бермудес.
– С дороги, милочка! – загремел оперный бас.
Отодвинув суфлёра Рыжикова, тщедушного, кроткого человека, страдающего базедовой болезнью, Игорь Борисович пошёл, возвышаясь над всеми на целую голову. Проследовал мимо Бубенцова в развевающемся чёрном плаще, шурша наклеенной бородой.
– Каин очнулся! – объявил громовым голосом, подходя к зеркалу, переминая и оглаживая бороду. Оскалился, тряхнул гривой, стал коротко рыкать, мощно двигая губами. – Чер-р-ти! Ни на кого нельзя положиться!
– Чарыков в запое! – горестным сопрано откликнулась Полынская. – И Смирнов с ним вместе. Только роль получил, а не бросил товарища. Парой запили. Теперь недели на две…
– На три! – рыкнул Бермудес.
Подобное объявление, сделанное в каком-либо ином учреждении или коллективе, могло бы вызвать огромный скандал. Предположим, перед началом испытаний крылатых ракет в кают-компанию явился бы мичман и объявил: «Начальник штаба в запое!» Нельзя обычному человеку даже и представить такое. Здесь же сообщение не произвело особенного впечатления ни на кого. Наоборот! Послышался надтреснутый, но очень бодрый голос Шлягера:
– Горе не беда! Спасибо тебе, Господи, за то, что мы не такие, как Чарыков и Смирнов!
Все взгляды обернулись к Шлягеру. И Шлягер, отвечая на молчаливый вопрос, произнёс громко, торжественно, с напором:
– Есть на кого положиться! Государя сыграет Ерофей Тимофеевич Бубенцов!
Ерошка с подозрением прищурился на Адольфа: не подстроено ли специально? В последнее время он не всегда точно мог определить, какие события в его жизни произошли сами по себе, а какие режиссированы циничной умелой рукой.
– Созрел! Давно созрел талант! – Шлягер повёл рукою, как будто призывая в свидетели всех окружающих.
Истинную правду говорил Шлягер. Бубенцов и сам не раз думал о том же, почти такими же словами.
– Роль шута при царской особе я беру на себя! – предупредил его вопрос Шлягер. – Давайте же, дорогой бесценный друг, обменяемся личинами.
– Ну, что ж, – сказал Бубенцов, принимая горностаевую шубу. – Попытка не пытка. А Блудная Страсть кто вместо Смирнова?
От радости и волнения сердце сбивалось с ритма, стучало с перебоями.
– Блудную Страсть сыграет Роза Чмель! Вы ещё не знакомы? Завидую! – Шлягер пакостно улыбнулся, все свои зубы выставив вперёд. – Царица соблазна!
Невнятно ропотала тёмная бездна зрительного зала.
Кому он нужен, добродетельный, разумный, справедливый царь? Кому интересен? Никому! Бубенцову, привыкшему валять дурака, кривляться шутом, было скучно. Публика реагировала так же вяло, а раза два из задних рядов слышался тихий, протестующий свист Варакина.
Но выступила наконец царица – Роза Чмель. Бубенцов не видел момента её появления из-за кулис, поскольку лицом обращён был к залу. Но всё понял по реакции публики. По вздоху и стону, что пронёсся над креслами. По тому, как отвалились челюсти у сидящих в первых рядах. Коротко ахнул кто-то в заднем углу, уронил бинокль. А из уст Варакина вместо свиста зашелестело шипение.
Бубенцов обернулся и увидел царицу Розу. Царица, победительно, властно усмехаясь, приблизилась к нему на расстояние дыхания. Алые сахарные уста раскрылись, сверкнули бриллианты во глубине рта… Она знала сокрушительную силу своего блудного соблазна. Удивительно, как неравномерно, как несправедливо распределяются дары! Прилежной, честной труженице, ответственной, трезвой, скромной, тело даётся постное, плоское, костистое. А ветреная, безалаберная шаболда получает такое великолепие!.. О, как несправедливо!
Роза вилась вокруг Ерофея, манила, высовывала раздвоенный кончик языка, ускользала, приближалась. Касалась его, задевала горячим бедром, проводила тугой грудью по его спине. Он хватал воздух пересохшим ртом, забывал реплики, тянул ненужные, нелепые паузы. Но, к счастью, зрительный зал не замечал оплошностей. Зрительный зал точно так же мучился вожделением, не мог отвести глаз от соблазнительных прелестей полуобнажённой блудницы.
Адольф скакал рядом, звенел бубенцами, вертелся чёртом, скалил зубы. Надевал козлиную голову на плечи, блеял, мекал, тыкался рогами в грудь Бубенцову. Ему, пожилому, не очень здоровому человеку, тоже доставалось от избытка Розы Чмель, и на него изливались обильные жаркие дары. Шлягер, давно растративший пыл юности, всё же не мог утерпеть. Раза два или три посередине действия бросался прочь. Не докончив реплики, срывался, бежал за кулисы, где тесной стайкой толпились балеринки из группы подтанцовки. Ломал первую же, которая подворачивалась под руку. Валил с рычанием на войлочные мешки…
Оставшиеся на сцене актёры растерянно озирались, топтались на подмостках. Приходилось спасать положение, на ходу экспромтом придумывать мизансцены, заделывать брешь, образовавшуюся выпадением из действия Шлягера. Бубенцов томился, невпопад отвечал, краем глаза косился в пыльную темноту закулисья. Там энергично сотрясался волосатый хребет сатира, привставшего на задние лапы, терзающего свою зазевавшуюся жертву, урчащего. Впрочем, Шлягер управлялся споро и через пару минут возвращался на сцену. Снова скакал, гремел бубном, вывалив набок язык, по-собачьи часто дыша.