Надо отдать должное, Адольф Шлягер блистал в роли шута. Кривляться умел не хуже Ерошки, но добавил и кой-какой оригинальной отсебятины. Например, время от времени в самом неподходящем месте высоко подпрыгивал и ударял себя бубном по тощему заду. Эта остзейская шутка очень развлекала публику.
Бубенцов с удивлением обнаружил в себе новое, незнакомое прежде чувство – зависть жгла сердце.
Ерошка не помнил, как покинул сцену, откланявшись вместе со всеми. Отгремели аплодисменты, отзвенели крики, утихли восторженные женские визги. Ерошка сидел в пустой гримёрке, погружённый в светлое бездумье. Образ Розы Чмель вставал перед ним, вызывая, как в отрочестве, безысходное томление, тупое нытьё в паху, телесную маету.
Постепенно затихал, успокаивался театр. Но долго ещё неясные отголоски и всплески перекликались в окружающем пространстве, долетая до слуха Бубенцова. Он сидел в голубых сумерках, не включая настольной лампы. Только луч от уличного фонаря проникал сюда, делая воздух комнаты зыбким, колеблющимся. Посидев таким образом в созерцательном бездействии минут сорок, Бубенцов наконец опомнился. Пора было совершать дежурный обход, запирать запасные выходы. Почти никаких звуков уже не доносилось снаружи. Зрители давно покинули театр.
Ерошка с большой неохотою стал подниматься. Мешала внезапная усталость, навалившаяся на плечи, спеленавшая тело. Пусто, тревожно было на сердце. Слабость разливалась по всем членам. Всё-таки поднялся, пересилив желание снова опуститься в большое, уютное кресло, в котором так хорошо было грезить ни о чём.
И снова одинокий таинственный всплеск донёсся издалека. И ещё расслышал Ерошка некий посторонний звук, похожий на звяк упавшей тарелки. Вдруг понял, что всё это время, пока сидел в гримёрной, где-то в таинственных глубинах, в дальних извивах и переходах происходило какое-то движение, что-то мягко погрюкивало, постукивало, сооружалось. Это совсем-совсем не было похоже на обычные звуки. Не было связано с хаосом разрушения, какой происходит, когда рабочие сцены разнимают сцепленные театральные конструкции, выносят отслужившие декорации.
Это, как выяснилось очень скоро, был – хаос созидания.
Бубенцов постоял, перемогая покалывание в затёкшей, онемевшей ноге. Опираясь на посох, прихрамывая, выбрался из гримёрной. Прошёл мимо погашенных огней рампы. Тускло светился за спиной фонарь, косо освещая сцену. Длинная тень, увенчанная рогатой короной, пала на пол и пропала в чёрном провале зрительного зала.
Ерошка поправил съехавшую на лоб жестяную корону, направился в холл. Темнели дальние выходы, едва подсвеченные красными фонарями. Несколько шагов прошёл, постукивая посохом. И вдруг приостановился в недоумении. Что-то новое, необыкновенное произошло с миром. Но что же, что?.. Бубенцов с силою топнул ногою. Эхо не отвечало. Пространство не отзывалось. Гулкие прежде своды гигантского вестибюля отчего-то утратили обычные свойства. Перестали быть гулкими. Топнул ещё раз. Эхо не отозвалось. Прежде, когда в ночной тишине проходил здесь, всегда отдавались шаги во всех углах обширного пустого помещения. Дежурное эхо чутко сторожило каждое движение, отзывалось на каждый вздох. Теперь же куда-то пропало, заглохло, затаилось. Бубенцов не знал, как это объяснить.
Поднял царский посох, с силой ударил железным наконечником в пол.
И тотчас с треском и звоном взорвался сумрак ночи! Вспыхнули радуги, ударил в глаза свет ослепительных люстр! Бубенцов, никак не ожидавший подобного сюрприза, стоял оглушённый, втягивал голову в плечи, потерянно озирался. Успел заметить в самый первый миг, прежде чем ослеп от вспышек яркого света, что из-за квадратной колоннады в центре зала выступили накрытые столы, вокруг которых теснились целые толпы народу. Так в блеске молнии успевает разглядеть человек вокруг себя живописный мир. На сетчатке глаз запечатлевается яркая, исполненная драматизма, неподвижная картина. Гибель Помпеи, изнемогающая от собственного совершенства.
Взмыли в слепящей тьме ликующие, восторженные клики. Упала со звяком тарелка. Так вот, оказывается, откуда долетали в гримёрную отрывистые отголоски и всплески. Именно здесь находился источник того невнятного движения, которое таинственно совершалось всё это время вокруг него. Движение, которое Бубенцов ошибочно принимал за шевеление своих мыслей, колыхание призрачных образов и грёз. Вот почему на шаги его не отзывалось эхо. Оказывается, холл был вовсе и не пустой.
Кто-то бережно взял под локоть, повёл мимо колоннады сквозь сияющую тьму. Вынул из безвольной руки царский посох, усадил на тот самый дубовый, грубо позлащённый трон, нарочно перенесённый сюда со сцены и установленный в возглавии стола.
Постепенно глаза Ерошки привыкали к свету. Он обрёл способность различать детали. Вот приблизилась к нему фигура с красным носом-бульбой, облачённая в полосатый банный халат с позументами. Клоун держал в руках небольшой похоронный венок.
– Браво, Ерофей Тимофеевич! – крякнула фигура, поднимая венок, кланяясь во все стороны. – Примите скромные лавры эти! Ваше-ство!.. В знак величайшего… глубочайшего…
Концы чёрных траурных лент заколыхались в воздухе. Бубенцов не выдержал, схватился за красный клоунский нос, что крепился у клоуна на резинке. Сорвал с лица. Вместе с носом в кулаке у него оказались и усы из пакли. Перед ним стоял Адольф Шлягер, накрашенный, нарумяненный, напомаженный, как сам дьявол.
– Нет-нет-нет, Ерофей Тимофеевич! – Шлягер схватился свободной ладошкой за оголённое лицо, как будто прикрывая срам. Протестующе взмахнул рукою с венком. – Так нечестно! Ваше-ство… Мы готовились-готовились…
– А венок похоронный зачем?
– Лавровый! – крикнул Варакин.
– Лавровый? – озлился Ерошка. – Из елового лапника?! С лентами чёрными?! Задолбали вы меня венками этими!
Зашумело застолье, загомонило, кинулось объяснять со всех сторон.
– Ну как будто! Ваше-ство… Считайте, что венец лавровый.
– Художественный образ!
– Метафора!
Бубенцов не успевал поворачивать голову. Каркала хрипло Гарпия Габун, а Настя Жеребцова звонко подхватывала, перебивала:
– Важно не что есть, а как считать.
– Постмодерн!
Оказывается, действительно… Так вот оно что! Метонимия! Непщевахом, блябу, текел-такел! Амфибрахий! Метаметафора! Движениями рук останавливала крики Полынская, а ту в свою очередь оттесняла Изотова, а Изотову отталкивал уже Шлягер. В отдалении толкались у стола Игорь Бермудес с Поросюком, за ними едва виднелся маленький, лысый Трактатов. Помреж взмывал над головами, выставлял вверх большой палец. Всё кружилось, беспокоилось, хлопотало вокруг. В обширном помещении стало вдруг тесно, дымно, душно, толкотливо.
Постепенно смысл происходящего уяснялся. Оказывается, для него, именно и исключительно для него, приготовлялся всё это время сюрприз. Идея этого, честно сказать – весьма громоздкого сюрприза возникла сама собою, спонтанно. Никто уже не мог вспомнить, от кого она исходила. Но почти вся труппа принимала в нём живейшее участие. И даже десятка два зрителей каким-то образом оказалось здесь, в числе их Аграфена и Настя. Толкался меж людей близорукий старичок Глеб Львович, заведующий кафедрой общей патологии. Седенький, как престарелый ворон, каркал пронзительно, наступая на ноги: «Прощения прошу!» Ворочал головою в огромных роговых очках, напрасно искал дочерей своих – Таню и Аню. Народу набилось так густо, что трудно было уже вдохнуть полной грудью, а всё ещё прибывали новые и новые. Суета стояла страшная, все пихались, стискивали друг друга, пытаясь выбраться из заторов и водоворотов. Уронили вешалку, выдавили стекло в шкафу, разбили графин. Бубенцов вертел головою, вставал на цыпочки, выискивал – где же ты, где?.. Но иная, более крупная, женщина то и дело вываливалась из толпы, пятилась, надвигалась на него голой спиной. Ерошка отступал, чуя исходящий от этой спины влажный жар, задерживал дыхание. Отпихивал обеими руками липнущую толстую спину. С другого боку продрался Глеб Львович, строго сунул ладошку лодочкой, и Бубенцов вынужден был её пожать.
«Где же Роза? Роза Чмель…»
Адольф Шлягер поднялся, постучал вилкой о тарелку, требуя тишины. Степень застольного шума снизилась до приемлемой степени. Шлягер, зная, что тишина эта продлится слишком недолго, поспешно заговорил:
– Друзья мои! Братья! – оглядел присутствующих влажными глазами, остановил взгляд свой на Полынской, поправился: – Братья и сестры!
Слово «сестры» произнёс по-старинному, по-церковному, без точек над «е».
– Зачитаю телеграммы. От зрителей. Кои не аплодируют, – с большим пафосом продолжил Шлягер, вытаскивая из-за пазухи целый ворох почтовых бланков. – Кои не аплодируют, дорогие мои коллеги! Аристократы духа сдержанны в эмоциях. Вот! Самые последние. «Великолепен тчк». Это, кажется, от посла Великобритании. Да. Виндзоры. «Попадание десятку вскл». Каролинги. Дюпон, Варбург, Баффет. «Поздравляю удачей вскл». Гогенцоллерны. «Бесценный вклад мировую культуру тчк». Меровинги. «Превосх всяк ожид тчк». Габсбурги. Экономят… Доротея София Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургская. И протчая, протчая… Ольденбурги. Морган, Оппенгеймер.
Руки Шлягера заметно дрожали.
– Поелику! – сбивался Адольф, подхватывая выпадающие листки. – Зане! Братья и сестры!
Дрожал влажный голос.
– Ну? – Шлягер закончил чтение, весело поглядел на Бубенцова. – Что вы на это скажете, Ерофей Тимофеевич?
– Браво! – крикнула Полынская и страстно расширила на Ерошку глаза.
– Виват! – громогласно отозвался Бермудес.
Загремела вдруг музыка из репродукторов, странная музыка: кадриль не кадриль, но что-то весёлое, пёстрое. «Ах, Семёновна, ядрит твою мать!..» И сорвалось с мест застолье. Бубенцов высунул было вперёд нос, но по самому носу дёрнул его целый ряд локтей, обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и платьев. Галопад летел во всю пропалую: Настя Жеребцова с голубым пером, Ирина Шацкая с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзе, чиновник из Петербурга, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский, чиновник из Москвы, Горпина в обнимку с Маргаритой, Варакин, Трактатов и Полынская – всё поднялось и понеслось… Привиделась на миг даже ковыляющая за спинами гостей старая Зора. «Зора есть, а Розы нету…» – сложился тоскливый каламбур в голове Бубенцова. А и в самом-то деле! Не было здесь только Розы. Розы Чмель.