– Время всё равно миновало. Так что не жалей, было, не было. Мы же с тобой всегда. Никогда такого не было, чтобы я тебя не знала.
Им тогда и в голову не могло залететь, что помещичий этот дом когда-нибудь станет их собственностью.
Этот день они отмечали как начало семейной жизни. День этот давно сгорел, угас, но от него исходил тихий реликтовый свет, согревающий всю их дальнейшую жизнь. Были ссоры, даже драки, но не было самого страшного, разрушающего, разъедающего – мелких и отвратительных взаимных упрёков, которые так часто превращают семейную жизнь в каторгу и ад.
Глава 15. Дочери Хроноса
За ночь Вера успела обжиться в заветной мечте, кое-что уже по-хозяйски там расставила. Собираясь утром на дежурство, говорила из коридора:
– Липы! Посадим липы. В два ряда. От главного входа до самой воды. Посыплем жёлтым песочком. По аллее будем бегать купаться.
Бубенцов, возвратившись с балкона, прилёг, нежился в постели.
– Вётлы! – возразил он. – Только вётлы! Мы в детстве гнёзда вили в вётлах.
– Липа благороднее.
– На липы пчела летит, – лениво спорил Ерошка. – Ужалит.
На душе лежал камень. Жаль было разрушать наивную радость жены. Чем твёрже обнадёживаешь человека, чем больше земного счастья сулишь ему, тем больнее разочаровывать. Обещал мнимое, а отбирать приходится как бы уже настоящее.
Отнимать надежду у Веры следовало не сразу, а постепенно, маленькими долями. Приняв холодный душ, несколько раз приказав себе «не унывать», Бубенцов пришёл в обычное своё бодрое состояние.
По дороге в офис уступил дорогу двум девушкам в спортивной одежде. Девушки бежали вдоль Яузы в сторону спорткомплекса Высшего технического училища имени Баумана. Студентки улыбнулись ему в ответ и пробежали мимо. А он, опершись о чугунный парапет, долго ещё смотрел вслед одной из них. Впрочем, вторая тоже была недурна. Бежали они размеренной иноходью, и волосы у обеих, собранные в лошадиные хвосты, слаженно раскачивались из стороны в сторону.
Он подумал, как хорошо, что вдобавок к природным достоинствам девушки эти обладают дополнительными совершенствами. Например, могут разъяснить принцип действия маятника Фуко. Или способны вывести формулу, по которой совершается энтропия вселенной. Математический склад ума повышал их привлекательность. Увеличивал шансы на успех в борьбе за существование. Но, конечно же, ни одну из этих девушек нельзя было сравнить с прекрасной Розой Чмель. При воспоминании об измене улыбка сошла с лица Ерофея. «Шиш тебе, а не свадьба!»
Омрачённый воспоминанием о Розе Чмель, вошёл в офис. Настя и Аграфена при его появлении встали с мест, склонили головы. В строгой белоснежной униформе, в красных чулках, кружевных передниках и крахмальных кокошниках – они похожи были на медсестёр не из обычной городской лечебницы, а из элитной заграничной клиники. От Насти вдобавок приятно пахло дорогим шоколадом.
Вид же Матвея Филипповича, который по-домашнему пил чай за своею конторкой, роняя крошки батона, составлял с девушками разительный зрительный диссонанс. Филиппыч, несмотря на все усилия, предпринятые Шлягером, крепко сидел на прежнем своём месте. Точно так же насупливал седые брови, не узнавал Адольфа, когда тот входил по утрам в офис. Общался с ним холодно, неохотно, только по крайней нужде. Отвечая, глядел в сторону.
Филиппыч, как и все здешние сотрудники, поверх кителя надевал белый халат. Но из принципа, ради противоречия Шлягеру, халат в рукава не продевал, а набрасывал сверху. В таком виде походил на военного фельдшера. Карандашик торчал из нагрудного кармашка, как градусник у доктора Айболита. Пористый круглый нос, щётка усов под ним. Разумный образ пожилого алкоголика, навсегда бросившего пить.
В конце концов Шлягер признал, что психологически это очень неплохо, когда входящего с улицы посетителя сразу же встречает белый халат с кителем, лысина с пушистой опушкою, белые кустики бровей, добрый взгляд поверх круглых железных очков. Может показаться литературной банальностью, что вахтёр назван Филиппычем. Вот, дескать, фантазии-то у автора всего ничего. Избитыми тропами ходит. Интересно, что сказали бы эти снобы, если открыть полное имя и фамилию старика? Извольте. Кащенко Матвей Филиппович.
– Доброго здоровья, Ерофей Тимофеевич! – приветствовал Бубенцова Матвей Филиппыч. – Паразит здесь уже.
Ерошка заметил, что старик прячет в ящик стола книгу, обёрнутую газетой.
– А что у тебя, Матвей Филиппович, глаза красные? Опять «Песнь про купца Калашникова» читал?
– Читал, Ерофей Тимофеевич, – горько вздохнул страж и шмыгнул носом. – Вы же знаете, слабость моя. Не могу без слёз. Казалось бы, сто раз уж читано. А как дойду до концовки, за душу так и схватит. Эх!
Бубенцов направился в приёмный покой. Приветливо кивнул Шлягеру, отвернулся к стенному шкафу, где развешана была офисная униформа.
– Как ты думаешь, Адольф, – спросил Ерошка, переодеваясь, – обладают ли девушки с математическими способностями какими-либо преимуществами в постели? Не повышено ли содержание тестостерона у мыслящих девушек?
– Напрасно такие опасения тревожат вас, – ответил Шлягер и принялся негромко напевать какую-то мучительно знакомую песенку. Но так перевирал мотив, что Бубенцов не смог определить, что это за песня.
Шлягер прервал пение, спросил самым будничным тоном:
– Ну что? Не передумали насчёт поместья?
Ерошка вздрогнул, улыбка слетела с лица.
– Откуда тебе известно?! – не поворачиваясь, спросил он.
– Что именно?
– То, что я Вере наобещал. Про поместье на Угре. Откуда ты узнал? Признавайся, гад!
– Так мы же с вами говорили позавчера! Битый час вы толковали про несчастливое детство. Про мечту. Прадеда Рура поминали. Плакали на плече моём. «Вещий Баян». А-а… Позабыли? Понятно. – Шлягер улыбнулся понимающе. – Это было уже в «Асмодее».
– В «Асмодее» я плакал на плече?
– Огненными слезами, друг мой. Огненными слезами!.. Я тогда же, после интимного разговора нашего, навёл справки. Хочу вас обнадёжить. Поместье как раз выставлено на торги.
– Да неужели? Я ведь, честно говоря, покупать не собирался. Так… в мечтах. Да и средств таких нет.
– Ерофей Тимофеевич! – воскликнул Шлягер. – Молчите! Ни слова больше! Иначе конец дружбе! Вы поступили правильно. Ложь во спасение! Вы начинаете усваивать тот дух, который нужен. Тот дух, который нам-то и нужен! Знайте же, те силы, что до сих пор раздавали вам свои благодеяния, будут содействовать и впредь. Ныне и присно.
– Что это значит?
– Это значит, что юридический хозяин недвижимости устранён. Сразу по окончании нашего с вами разговора в «Асмодее» хозяин имения покончил с собой. Так уж удачно совпало. Повесился в расцвете лет! Представьте себе. Это, если вам интересно знать, гражданин наших южных губерний, житомирский прокурор Шпонька.
После обеда прогуливались по берегу пруда. Бубенцов выведал у Адольфа кое-какие подробности жития прокурора. Разбирали дело Шпоньки киевские следователи, сами большие мошенники. Но даже и они удивлялись изворотливости воровского ума. Более же всего Ерошку поразило то, насколько глубоко овладевает жадность сердцем и умом человека. Можно было спастись, отдав следователям треть награбленного. Но…
– Выстрелил в сердце из арбалета. Представьте себе. Назло. Не уступил врагам и малой доли земного имущества, – рассказывал Шлягер. – Я объясняю это феноменом знаменитого хохлацкого упрямства, которого нельзя преодолеть доводами разума.
– Ты, кажется, говорил, что он повесился, – напомнил Бубенцов, выслушав монолог Шлягера.
– Успел нажать на курок, – находчиво пояснил Шлягер. – Шагнул со стула и, прежде чем петля сомкнулась вокруг выи, нажал на курок.
– Значит, накинул петлю, а потом на лету…
– Две девушки, о которых вы спрашивали, никакого отношения к училищу Баумана не имеют.
– Ты ловко умеешь уклониться от вопроса. Мне глубоко наплевать на этих девиц.
– Это дочери Хроноса, – ещё дальше уводил Шлягер.
Сказано было так просто и естественно, что Ерошка ни на миг не усомнился в истинности слов Шлягера. Адольф не лгал. Дочери Хроноса! От этой правды открылось небо, обнажился тёмный хаос. Первобытный миф зашевелился глубоко под земною корой, зашатались деревья над курганом, ударила в берег крутая волна. С криком взлетели вороны, волосы шевельнулись на голове Бубенцова. Языческий древний Хронос, пожирающий своих дочерей! В ушах звенело!
– Таня и Аня, – продолжал Шлягер как ни в чём не бывало. – Хронос, разумеется, не тот, о котором вы сейчас подумали. Банальные ассоциации! Я имею в виду другого Хроноса. Нашего патологоанатома Глеба Львовича, заведующего здешним моргом.
– Ты не простой человек! – только и вымолвил Ерошка после долгого молчания. – Кащенко, Хронос… Можно подумать, что мы находимся в сумасшедшем доме.
– Я бы выразился иначе. Что, впрочем, сути не меняет. Мы живём в совершенно ином мире, нежели представляем себе. Мир цельный, а человек может видеть только малую часть его. И тогда на помощь приходит символика. Мир переполнен символикой. Символика – это связь всего со всем. Всё угадывается во всём. Мир просто ломится от символов! К слову: вы знаете ли, что такое Асмодей?
– Ты имеешь в виду тот проклятый кабак? Где я плакал у тебя на плече?
– Асмодей – это демон похоти и семейных неурядиц.
Бубенцов замолчал. Он почти забыл о своей измене. Напоминание было неприятно. Шлягер между тем вытащил пискнувший телефон, потыкал пальцем в кнопки, нахмурился. В который раз прошли они мимо пруда, мимо беседки с белыми колоннами, мимо Лаокоона. Бубенцов опомнился, огляделся.
– Что ж мы не спешим на торги? Кружим по больничным дорожкам.
– Опоздали. Эсэмэска пришла. Джива прибрал ваше поместье к рукам! Да вы не расстраивайтесь. Помеху устраним. Поместье будет вашим! Надо только подняться на высшую ступень.
– Поясни. Что значит «устраним помеху»? Застрелить и повесить? Как прокурора?