– Кто тот длинный человек? – ровным голосом произнёс вдруг Скокс.
– Какой человек, ваша серость? – спросил Полубес, оглядываясь.
– Тот, что полчаса уже наблюдает за нами. Вон он, выглядывает из-за фонаря.
– А-а… Это, ваша серость, дознаватель. Из Таганского отделения полиции, – доложил Полубес. – Как раз нашим делом занимается. Дотошный. Везде проникает. Около замка в Красногорске намедни крутился. И фамилия соответствует – Муха.
– Муха эта не слишком ли назойливая? – сказал Шлягер. – Прикажете прихлопнуть?
– Рано, – усмехнулся Скокс. – У мух зрение фацетное. Фрагменты видит, но цельной картины составить не может. Я сам прихлопну эту муху. Но попозже. Ближе к концу.
В это самое время к киоску подошли двое гопников в спортивных штанах и одинаковых кожаных куртках. Один сутулый, коротконогий, длинноволосый. Кепка надвинута на самые глаза. Другой спортивного телосложения, плотный.
– Отодвинься, шлык, – сказал плюгавый, вскинул руку и ловко ткнул большим пальцем в самый кончик носа Шлягера.
Адольф отшатнулся, взвыл от боли и неожиданности, едва не свалился за киоск. Трость упала на асфальт, запрыгала с костяным звуком. Плюгавый в кепке коротко рассмеялся, обнаружив бесстыжую чёрную дыру в зубах. Цвыркнул слюной на ботинок Шлягера.
– Ну что, чурка? – обратился к Скоксу. – Бабло приготовил?
И Шлягер, и Полубес оцепенели от священного ужаса.
Однако, к их удивлению, Скокс засуетился, как будто даже сконфузился. Вскинулся, извлёк из-под сиденья небольшой пакет, протянул бандиту. Тот приоткрыл, заглянул внутрь.
– Верю, – сказал он. – Но гляди, гнида! Если что…
– У нас точно. – Скокс слегка поклонился. – Будьте уверены. Как в аптеке.
– Гляди, шкет, – ещё раз пригрозил плюгавый. – Тыквой своей отвечаешь.
Полубес сидел без движения. Шлягер, склонившись, одной рукою нашаривал укатившуюся трость, другой потирал уязвлённый нос. Обидчики пошли в сторону Казанского вокзала.
– Рэкет, – вздохнув и разведя детские свои ручонки, пояснил Скокс. – В месяц плачу им пять тысяч. За «крышу». Дороговато, конечно. А куда ж ты денешься?
Снова присел на низенький стульчик, взял в руки щётки.
– Стоит вам приказать, господин Скокс! – глухо, отрывисто заговорил Адольф Шлягер. – Стоит только намекнуть. И я тотчас же! Завтра же утром! Нет, ныне же вечером, к полуночи! Доставлю вам. Чучела этих рэкетиров.
Голос его окреп, зазвучал торжественно, с рыдающими нотами, как будто он произносил клятву.
– С отлично выделанной кожей. Может быть, даже с узорами. С тиснением и позолоченными ногтями. На ваше усмотрение. Я вижу композицию так: чучело держит в руке собственную голову. За волосы. Пусть это будет светильник.
– Торшер, – подсказал Полубес. – Только колёсики приделать снизу для удобства. Я в «Ашане» видел подходящие. Совершенно бесшумные, с резиновыми ободками.
– Да, – кивнул Шлягер. – Фаза и ноль через ноздри. Включается нажатием на нос.
– Или тычком двумя пальцами в глаза, – снова подсказал Полубес. – От так от делаешь пальцы. Козой… И тык в глаз!
– Это будет символично. Свет миру!
– Успокойтесь, други мои, – сказал Скокс. – Успокойтесь. Рэкету надлежит быть в обществе. К сожалению, рэкет уже не тот, что прежде. Я вот хоть и пытаюсь искусственно культивировать, воссоздать, но это так, эпизод. Массовости уже нет. А рэкет должен быть. Чем больше зла, тем нам вольнее.
Скокс нагнулся и с бешеной скоростью принялся полировать сапоги Полубеса. Затем оторвался от работы, вскочил и ловким профессиональным движением слепил обе щётки щетиной. Получилось чрезвычайно изящное, символичное завершение разговора. Так музыкант симфонического оркестра вскидывается на заднем плане и, высоко воздев руки, соединяет литавры в заключительном аккорде.
– Тем нам вольнее, господа, тем нам привольнее.
Шлягер и Полубес кинули по пятирублёвой монете в фартук Скокса. Поклонились и двинулись в сторону Сокольников. Некоторое время шли в полном молчании.
– Особая примета, Адольф, – первым нарушил молчание Полубес. – У плюгавого татуировка на пальцах. Я, правда, без очков толком не разглядел.
– Я разглядел, Савёл, – сухо ответил Шлягер. – «Рома».
– Подмога требуется? – спросил Полубес.
– Справлюсь.
Прошли пару кварталов. Полубес иногда выступал чуть вперёд, косился на Шлягера. Наконец не выдержал:
– Вот ты толковал про дьявола. Откуда тебе известны такие подробности?
– Учился богословию, – по-прежнему сухо сказал Шлягер. – В Киево-Могильянской академии.
Прошли под мостом.
– А всё-таки ты прилгнул, академик, – усмехнулся Полубес. – Насчёт пуделя-то. Бешеные деньги, хе-хе… Думаю, ты и таксу эту, скорее всего, украл.
Шлягер промолчал.
Показались купола церкви в Сокольниках. Проходя мимо, каждый трижды быстро-быстро перекрестился. Ну, не перекрестился, конечно. А так, косенько помахал сложенными перстами перед лицом и около груди. В подтверждение своего знания о духовном. То же сделал и Скокс, следовавший за ними на некотором приличном удалении.
Затем пути всех троих разделились.
Часть третья. Русский дурак
…Каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победою наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия её благотворно отражаются на судьбах всего мира
Глава 1. Свет миру
Однажды в конце мая мальчик встретил гусеницу хищной расцветки. Он, конечно, и прежде видел много таких гусениц, но теперь почему-то обратил на неё особенное внимание. Вероятно, потому, что только вчера высвободился из оков детдомовской жизни с её серой казармой, звонками на подъём, общей зарядкой, столовой, дежурствами, расписанием, казённой муштрой. Ещё вчера томила душу скука последних, мучительно долгих уроков. Ещё вчера, качаясь в рейсовом автобусе, наблюдая за тем, как летит над полями смутное отражение его лица в окне, находился он в неопределённом промежутке между двумя реальностями, когда старая жизнь уже иссякла, закончилась, а новая ещё не началась.
Сегодня проснулся по привычке старой жизни – рано, в семь часов утра. Можно было повернуться на другой бок и спать дальше. Но так ярко било в окно солнце, так широко хлынуло в душу восхитительное чувство свободы! Наступила уже новая жизнь, первый день каникул. Но главное счастье заключалось в ощущении того, какое бесчисленное множество таких же великолепных солнечных дней у него в запасе! Огромная, беззаботная, нескончаемая, почти вечная жизнь.
Мальчик вышел в сад. И сад, конечно же, был райским садом, прохладным, свежим, сверкающим от росы. Гусеница сидела на кустике дикого укропа. Жирная, пушистая, с белыми складками и жёлтыми кляксами на чёрных поперечных полосах.
Опасаясь взять её пальцами, мальчик сорвал ветку укропа вместе с гусеницей. Отнёс на веранду. Огляделся, куда бы пристроить. Поставил в пустой аквариум, что пылился на подоконнике. Накрыл сверху сеткой от комаров. Ему пришла в голову отличная мысль: вырастить из гусеницы бабочку и получить пятёрку по биологии у Евы Адамовны, которая его не любила.
Он нашёл тетрадь в клеточку, вывел на обложке красивыми печатными буквами: «Опыты». Расчертил тетрадь по дням, вплоть до середины июня. На первой странице записал: «29 мая. Первый день. Поймал гусеницу. Посадил в аквариум».
Целую неделю добросовестно записывал результаты наблюдений. «Не шевелится. Вчера был гром и град. Коты дрались за баней». Гусеница казалась мёртвой, но когда осторожно тыкал иголкой, подрагивала. Ничего иного не происходило. Он сухо фиксировал: «Без изменений». Прошла неделя, эксперимент надоел, записи прекратились. Как-то, проходя мимо, заглянул в аквариум. Гусеница высохла. «Сдохла!» – написал мальчик в тетради и поставил крест. Все опыты вместе с крестом занимали всего половину страницы. Немного подумал и внизу, чтобы место не пустовало, нарисовал череп и кости.
Мальчик давно смирился с тем страшным очевидным фактом, что всякая жизнь заканчивается черепом с костями. То есть смертью. Эксперимент завершился.
Между тем изменения внутри мёртвого кокона всё-таки происходили. Но они были таинственны, невидимы. Серый кокон, который гусеница сделала для себя, чтобы наглухо затвориться в нём, как в могиле, на самом деле был условием для будущей метаморфозы.
Как-то, разыскивая банку для червей, Ерошка заглянул мимоходом в аквариум. Цвет куколки успел поменяться, она стала почти прозрачной. Ерошка пригляделся, ему показалось, что внутри происходит как будто слабое движение. Поднял веточку к самым глазам, и в это мгновение оболочка треснула. Из щели высунулись кончики нежных крылышек. Ерошка замер. Сердце заволновалось. Несколько минут напряжённо вглядывался, боясь сморгнуть и проворонить тот миг, когда бабочка высвободится из кокона.
Но движение прекратилось, ничего больше не происходило. Ерошка спустился в сад, сорвал несколько листьев для корма, а когда вернулся – на стебле высохшего укропа пошевеливала изумрудными крыльями бабочка удивительной красоты.
Ерошка вынес стебель с бабочкой в сад, воткнул под яблоней в сырую землю. Сидел на корточках, наблюдая, как всё шире, свободнее расправляются крылья. Изумрудно-чёрные посередине, с голубоватым свечением, переливом на волнистых кончиках. А потом бабочка взмахнула крыльями, полетела над землёй. Ерошка поднялся, побежал следом на затёкших ногах, прихрамывая, спотыкаясь. Бабочка летела зигзагами, то падая почти до земли, то взмывая к вершинам яблонь. Полёт её казался неуверенным, как будто ученическим, да так ведь оно и было. Вероятно, она ещё помнила себя прожорливым, толстым, жадным червем, который с большим трудом ползает на брюхе, копошится в прахе земном, отыскивая пищу. Бабочка взмывала и падала, как будто проверяя, испытывая все волшебные, счастливые возможности, нежданно-негаданно открывшиеся в ней. Яркие крылья мелькали меж ветвями. А затем бабочка поднялась высоко-высоко и растворилась в небе. Ерошка щурился, вглядывался, но не мог её отыскать, мешал солнечный свет, который низвергался прямо в лицо сплошным водопадом, слепил глаза.