Бубенцов перетаптывался на пороге, не решаясь отпустить дверную ручку.
– Адольф Шлягер приказал. В четыре утра доставили, – предварила Настя его вопрос. – Превентивно.
– Превентивно?
– Загодя, – пояснила Настя, одной рукой запахивая халат, другой запихивая в рот конфету «Белочка».
– Венок откуда? С чужой могилы?
– Ну да. Бэу, но свежак. Адольф сказал: «Не кладут на гроб новый венки ветхие». Велел готовиться к худшему. Джива нынче встречается с господином Завальнюком в «Кабачке на Таганке».
Яркие глаза её блестели, веснушки озаряли приёмную.
– А почему «Яну Кузьмичу от друзей и сослуживцев»?
– А «Яну Кузьмичу» – потому что с могилы Яна Кузьмича взядено. Чтоб лишних денег зря не тратить. Да и где ж в четыре утра найдёшь? Буквы затрём.
Зелёная обёртка, скомканная в шарик, полетела в урну. Настя докладывала, стараясь раздельно выговаривать каждое слово бесстрастным голосом, каким дикторши сообщают телезрителям о погоде. Но мешала конфета, речь звучала не чётко, с присасыванием, непристойным причмокиванием.
– Шлягер велел готовиться к худшему?
– Шлягер видел сон. – Настя вытерла шоколадные губы салфеткой. – И у него возникли дурные предчувствия.
– Сон?
– Сон про чёрную жабу. Жуть! Это значит, что у Рудольфа Меджидовича во время встречи с Завальнюком случится удар. – Настя весело взглянула на Бубенцова. – Припадок задушья. Ещё говорят «грудная жаба».
Густой еловый запах заполнял весь приёмный покой. Бубенцов чихнул.
– Кто такой господин Завальнюк?
– Вы не догадываетесь? Фамилия же говорящая! Завальнюк. – Настя облизнула шоколадные губы острым красным язычком. – Кричащая фамилия. Ну?
Ах, негодяйка!.. Вот ведь… Мысли путались…
– Ну? Экий недогадливый! – Глаза Насти блестели весело, лукаво. – Сдаётесь? Да киллер же наш! Тихон Степанович Завальнюк. Любого завалит.
Бубенцов вдруг ясно осознал, что чего-то подобного ожидал в глубине души. Причём ожидал заинтересованно. Хотя говорились вчера страшные слова как бы невзначай, мимоходом. Но втайне шевелилась, трепетала под спудом подлая надежда – а вдруг?.. Знал же истинную силу своих благодетелей. И вот оно реализуется. Враг будет нынче убит. За столиком в кафе. Будничная сцена для крёстных отцов. Мафия именно так в кино и убивает, за роскошным ланчем. Красное вино растекается по белоснежной скатерти.
– Вы бледны, Ерофей Тимофеевич. Если желаете, мы можем сделать вам успокоительный укол.
– Нет-нет, – сказал Ерошка. – Ни к чему. Я сейчас… сейчас…
– А то? – Настя снова облизнула губы, указала на кушетку. – Может, того? Снять стресс. Помогает. Как вы? Я согласна. От меня же не убудет. Не смылится. Только вы мне потом шубку купите… Ладно? Даёте слово?
О чём она? О чём? Что-то знакомое… «От меня не убудет…» Да. Вспомнил! Самость остаётся. Самость.
Бубенцов прошёл мимо Насти, присел к столу. Срочно нужно было пресечь, остановить! Но медлил, мешкал. Как бы бессознательно тянул время. Принялся вдруг искать телефон, хлопать по карманам. Хотя видел, что телефон лежит перед ним.
Стал набирать номер Шлягера. Рука дрожала. В ответ играл и играл марш «Вихри враждебные веют над нами…». Шлягер трубку не брал. Бубенцов набрал номер ещё два раза. Тщетно. Тогда решился позвонить самому Дживе.
«Что говорить? Что? Надо так, нейтрально… Без эмоций. Приветствую вас, Рудольф Меджидович. Остерегайтесь Завальнюка… Так, что ли? Глупо. Но как тогда?..»
Бесстрастный голос сообщал:
– Аппарат абонента находится вне зоны досягаемости.
Это могло означать что угодно. Могло быть и так, что абонента уже нет на поверхности земли.
Бубенцов выбежал в приёмную. Появилась уже и другая секретарша, Аграфена Габун. Успела переодеться в белый халат.
– Девушки! Если Шлягер позвонит, попросите, чтобы не прерывались нити бытия! – говоря это, Бубенцов верил, что они, благодетели его, могут и в самом деле распоряжаться жизнью человеческой. Потому добавил: – Продлят дни его. Елико возможно.
Резко ударило в ноздри спиртом и эфиром.
– Ерофей Тимофеевич, – ласково говорила Настя, – Шлягер рекомендовал. Настоятельно. Это не больно. Как комарик…
Аграфена со смоченной ваткой заступила дорогу, а Настя, выходя из-за стола, высоко поднимала шприц с успокоительным. Тонкая струйка брызнула из иглы в потолок… Но Бубенцов грубо оттолкнул обеих, поднырнул под руки, выскочил из приёмной. Звякнул упавший на кафельный пол шприц.
За спиною остался психиатрический корпус, Лаокоон, беседка, пруд. Но Бубенцов мало обращал внимания на недвижные, косные приметы материального мира, расставленные на его пути. Слишком живо кипело всё, петляло, путалось внутри. Дух находился в великом смятении. Выйдя из ограды, Бубенцов сперва двинулся шагом, потом припустил рысью, потом снова перешёл на шаг. Как будто подстраивался под мысли, что переменялись, рвались, метались в голове. Вышел кривыми путями к Яузе, направился к Таганке. Чем ближе подходил к конечной цели, тем мучительнее становилась тревога.
Показался наконец «Кабачок на Таганке». Бубенцов остановился, отдышался, огляделся. С удивлением обнаружил качающиеся вокруг деревья. По этому качанию понял, что давно уже погода переменилась, поднялся ветер и что ледяной мелкий дождичек сечёт лицо. Ерошка потрогал холодными пальцами нос. Замёрзшие пальцы ощутили, что нос был ещё более ледяным. Нос вытянулся, окостенел.
«Весь ещё жив, а нос уже того, – подумал Бубенцов. – Чует смерть».
Тихими, тяжёлыми шагами шёл к дверям кабачка, вдыхал глубоко, выдыхал с шумом. Но не приходило желанное расслабление. Тьма и тревога, затаившиеся под ложечкой, никак не выдыхались.
У входа собралась большая толпа, оттесняемая полицией. Шпрух Макар Карлович топтался у дверей, отирая платком околыш фуражки, промокал багровый лоб. Санитары выкатывали из дверей носилки. Бубенцов привстал на цыпочки. Лицо мёртвого Дживы было накрыто, под простынёй угадывался окостеневший нос. Убийство совершилось. Опоздал.
– Заведение закрыто, – говорил длинный в сером плаще. – Расходитесь, товарищи.
Ерошка узнал дознавателя Муху.
Носилки на колёсиках прокатывались мимо. Бубенцов двинулся следом, с усилием пробился сквозь толпу, протиснулся к «скорой». Санитары возились с носилками, пытаясь сложить колёса, чтобы пропихнуть груз в машину. Бубенцов пролез меж ними, откинул край простыни. Укоризненно глядел на него из-под приоткрытого века тусклый зрачок. Лицо было ещё совсем свежим, румяным. Но это был не Джива! Это был тот самый работяга, пивший пиво на вчерашней презентации.
Бубенцов попятился, наступил кому-то на ногу. «Ну, слава те!.. – думал Ерошка. – А я тут распереживался! Жив курилка! А венок-то, венок-то! Вот тебе и “не кладут венки ветхие…” Поторопился Шлягер, поспешил, насмешил людей».
Кто-то тронул за плечо, проговорил сзади, в левое ухо, плюская губами:
– Рудольфа Меджидовича нашего придушили.
– Как придушили? – механически спросил Бубенцов, делая усилие, чтоб не обернуться. – Говорили же, что он погибнет от припадка грудной жабы! Кто?
– Как душили, неизвестно. А вот кто, тут всё проще. Недруги, – сказал Шлягер. – У всякого богатого человека есть недруги. Придушили прямо в спальне. Вынослив оказался, гадёныш. Две минуты трепыхался. С перекрытым-то кислородом. Сто двадцать секунд.
– Как определили?
– Завальнюк, когда душит, всегда пульс считает. Профессионал! А уж на что осторожный был Рудольфушка наш. Но вот же и скрипящий паркет не помог. Завальнюк пройдёт – лист не колыхнётся.
– А это тогда кто? Под простынёй.
– А это Завальнюк и есть.
– Зачем ты его убил? – спросил Бубенцов. – Ответь мне честно, Адольф.
– А не рой другому могилу!
– Да что ж за жизнь такая! Всё кого-то душат, топят, убивают. Постоянно. Со всех сторон только и слышишь: там кого-то машиной сбило, там пожар, там ураган, там наводнение. Там с перепоя кто-то помер.
– Сказано в Писании: услышите слухи о бедствиях, не пугайтесь! Тому надлежит быть в конце. Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба… Это всё потому, что люди смертны. Не будь люди смертны, кто бы их удавил-то? Дави не дави, как говорится. Задавил, положим, а человек всё равно дышит. И огонь не берёт. Встал, отряхнулся… Ан нет, смертны!
Помолчал и добавил, сделав мудрое лицо:
– Не нами заведено, не нам и…
– Что тут лукавить?! – прервал Бубенцов. – Я желал смерти Дживы. И даже, кажется, обмолвился неосторожно… Моя вина!
– Зря вы от успокоительного укола отказались, – строго сказал Шлягер. – Девочек только расстроили. Да вы не убивайтесь. Что нам Джива? На что нам эти люди? Заваль! Впрочем, если вы и желали в душе смерти кое-кого, то глупо вам мучиться совестью, как твари дрожащей. Право имеете!
Адольф усмехнулся криво и зло.
– Почему это я право имею?
– Потому что некоторые из людей стоят выше закона и вне морали.
– Цари, что ли? Деспоты? Императоры?
– Совершенно верно, достопочтенный Ерофей Тимофеевич! – по-прежнему криво ухмыляясь, произнёс Адольф Шлягер. – Именно цари! Императоры. Да ещё, кажется, младенцы да умалишённые…
Глава 4. Вечный вопрос
Звон колокольный слышался окрест на всех аллеях и просеках парка в Сокольниках. Нищие не отходили от ограды церкви, хотя утренняя служба уже закончилась. Бедняки рассчитывали на знатную поживу. Намечалось нечто особенное, выходящее за пределы обычного расписания богослужений. Мимо нищей толпы в церковную калитку то и дело проносили венки с восковыми цветами, траурными лентами. То ли двадцать семь, то ли двадцать восемь насчитали уже этих венков, а потом сбились, заспорили, перестали считать.
«Рудольф», – успел прочесть кто-то на ленте. И пробежало между живых, перепрыгивая с уст на уста, мёртвое имя.
Медленно, плавно, как маршальский лимузин на военном параде, катафалк въехал в ограду, остановился у высоких ступеней напротив дверей храма. Тотчас вынырнули, как будто из-под земли, одинаковые люди в серых сюртуках, с чёрными повязками на рукавах, алыми гвоздиками в петлицах. Волосы всех четверых стрижены в скобку, расчёсаны под старину, на прямой пробор. Застыли у задней дверцы лимузина в почётном карауле. Склонили головы, скорбя лицами, выражая некую общую вину живущих пред мёртвыми.