Поднялась задняя дверь, хитроумные немецкие механизмы беззвучно выпихнули дорогой гроб. Взявшись за литые бронзовые ручки, молодцы надулись, приосанились, понесли гроб внутрь храма. Случайный луч солнца пробился сквозь листву, позолотил латунный крест на лакированной крышке.
Взойдя на высокое крыльцо, несущие гроб приостановились. Двое других молодцов, пониже ростом и не таких осанистых, уже ожидали. Судя по намасленным волосам и прямым проборам, эти двое принадлежали к той же похоронной фирме. Слаженно зашли с обоих бортов, поддели край, вскрыли драгоценную домовину. Крышка сверкнула на солнце, но уже не золотом, а светло-лиловым атласом, прибитым с исподу. Крышку поставили у дверей на попа.
Мертвец, покачиваясь, поплыл в светлый сумрак, в царство теней.
Бубенцов протискивался меж животов, локтей, спин, извинялся, поглядывал по сторонам. Мелькнул в толпе, кажется, Шлягер. Да и как ему не быть здесь, большому любителю поглазеть на чужую смерть? И точно, вильнув своим длинным телом раз и два, Шлягер пролез сквозь гущу народа, оказался рядом со вдовой.
Принято считать, что окончательный итог жизни подводит смерть. Принято также считать, что из всех разновидностей смертей наилучшей является внезапная. Желательно, чтобы во сне, чтобы не мучился. То, что Джива не мучился, Бубенцов узнал, подобравшись поближе, притаившись за спиной Шлягера.
– Колбаски сырокопчёной попросил, – тихо говорила вдова. – Среди ночи. Пока на кухню ходила, вернулась – а он уже. Кухня-то далековато, минут двадцать ходу туда-обратно.
– Кончил земное поприще? Сострадаю. Прими мои надгробные рыдания.
Шлягер вытащил большой в красную клетку платок, глухо порычал в него, сморкаясь. Быстрыми глазами обшарил гроб.
– Эх, Роза, Роза, – укоризненно зашептал он. – Двадцать девять тысяч! «Найт»… Чистая кожа! Зачем? Смысл?
– А куда их? – пожала плечами вдова. – Не снимать же теперь.
– Если неприметно сдёрнуть, а? При последнем целовании. Когда крышкой накрывать будут. Мой размер, вот что обидно! А впрочем… Так и не поел колбаски-то?
– Даже не надкусил, – вздохнула вдова, поднесла батистовый платочек к сухим глазам.
– Не надкусил… – Шлягер назидательно поднял брови, с печальным выражением лица покачал головой, помолчал, затем продолжил: – Вот-вот. Это и обидно. А туда уж не передашь. Там уж не вкусишь. Колбаски-то. Никак. Отъел, как говорится, своё.
Спрятал платок в карман, снова оглядел гроб.
– Шею, пожалуй, прикрыть. Грим гримом, а всё-таки странгуляционная полоска выдаётся. – Шлягер выступил вперёд, склонился над гробом, поправил узел пышной косынки, повязанной на шее покойного, снова отступил ко вдове.
– А и чёрт с ними, с кроссовками! Тебе идёт, Роза. В чёрных-то шелках. – Шлягер погладил вдовицу по широкому заду. – Отпевание было?
– Да? Считаешь, идёт? – Роза переступила с ноги на ногу, сбрасывая ладонь Шлягера со своего крупа. – Наверно, было. Пели что-то, дымом кадили.
– «Упоко-ой, Го-осподи, душу усо-о-пшего раба Твоего…» – скороговоркою тихо пропел Шлягер. – Это пели? Любимая моя мелодия.
– Да, кажется, был похожий напев.
– «У-у-покой, Го-о-осподи-и…» – затянул Шлягер погромче, и близстоящие стали озираться на него.
Вдова одёрнула за рукав.
– Личность масштабная. Была… – Шлягер вздохнул, помахал рукою перед лицом, как будто крестясь. – Царствие ему. Хотя нет. В рай-то, если объективно, малая часть народа попадает. Процентов пять – семь. Остальные в отсев. – Шлягер указал пальцем в мозаику пола. – А вообще, всё к лучшему. Своё взял от жизни. Изюм из булки выковырял.
– Сорок семь через месяц было бы.
– Вот-вот. Лучшую часть жизни отъел. Сердцевину, так сказать. Самый мякиш ухватил. А поживи дальше – одно горе. Одышка, гемморой… Болезни, операции.
– Всё равно как-то жалко.
– Всё к лучшему. Недвижимость по закону… наша недвижимость!
И тут запели то, о чём спрашивал Шлягер у бестолковой вдовы. Высоким тенором возгласил священник:
– Поко-о-ой, Го-о-осподи, душу усо-о-опшего раба-а твоего-о…
И повторил трагическую песнь весь хор церковный. Наполнился дивными звуками храм до самых дальних уголков. Встрепенулся под куполом сонм ангелов белых. Отозвались с неба чистые, радостные голоса.
Ерошка тянулся, выглядывал из-за спин. Торчал выдающийся из гроба острый нос покойного. То, что лежало там, не было Дживой. В гробу лежала неподвижная смерть. Не было больше нигде в мире никакого Дживы. А была холодная, как бы восковая, копия. Вылепленная для страха в натуральную величину. Где же человек? Где теперь блуждает то, что составляло когда-то его личность, его жизнь, его самость? Ерошка почувствовал вдруг, как ум, начав цепь рассуждений, вдруг остановился, оцепенел. Ум не желал идти дальше, не хотел продолжать, углубляться в главнейший вопрос. Не хотел исследовать единственный по-настоящему важный вопрос, касающийся буквально каждого из живущих на земле. Вопрос, с которым всякий человек должен разобраться максимально полно. Вечный вопрос о том – будет ли жизнь твоя продолжаться после физической смерти? Сохранится ли твоя неповторимая, твоя бесценная личность? Самость!
Смертью раздирается человек на две части: отдельно душа, отдельно тело. Или не существует души? Из чёрной, бездонной ямы, из которой неведомо каким образом появился живой человек, он спустя какое-то время просто переваливается в другую, такую же чёрную, бездонную, яму, откуда нет возврата.
Но как же нет души, когда она ощутимо живёт внутри тебя? От того, какой ответ даст себе человек, зависит всё. Содержание жизни, отношение к людям, цели, задачи. Если умрёшь, если прекратятся твои мысли, если тело просто закопают и оно станет землёй – то какая тебе разница? Предельная задача, которую может поставить и осуществить на земле человек, не верящий в Бога, а стало быть, и в личное бессмертие, – завоевать землю, стать правителем человечества, первым среди людей. Всемирным царём. Но ведь и эта цель, в конце концов, лишена смысла. Элементарная математическая логика говорит о том, что один год или тысячелетие, или миллиарды лет – всё это одинаково ничтожно перед непостижимой бесконечностью.
Прощай, человек. Жизнь твоя сгорела, как спичка. Как много ты не успел!..
Сколько их, любивших эту земную жизнь, надеявшихся долго жить и ещё вовсе нестарых, легло в землю! Никто из них не мог сказать пришедшей смерти: «Подожди! Я ещё не хочу умирать!»
Многие не успели как следует приготовиться, некоторые умерли посреди весёлого пиршества, иные скончались на дороге, иные потонули, кто-то разбился, упав с высоты, а кого-то убили злые люди. Иные растерзаны зверями, иные легли на постель, чтоб успокоить тело недолгим сном, а уснули вечным. Какое множество наших родственников, друзей, знакомых выбыло! Славные оставили славу, власть, почести. Богатые потеряли имущество и деньги.
Смерть разлучила родителей с детьми, супруга с супругою, друга с другом, поразила гения среди великих дел его. Отняла у общества самого нужного деятеля в минуты величайшей нужды в нём.
Что на земле не суетно? Что не превратно? Что имеет хоть какое-нибудь постоянство?.. Всё слабее тени… всё обманчиво… всё сновидения.
Прощай, Джива! Деньги, дома, костюмы, старинные часы, картина Левитана и даже любимые твои американские сапожки из козловой кожи, с драгоценными золотыми подковками… всё, всё осталось здесь. Всё. Насадили на окостеневшие стопы кроссовки фирмы «Найт», но и они совсем тебе не пригодятся при переходе в иную реальность.
Напрасно, впрочем, сокрушался об этих кроссовках Шлягер, напрасно завидовал мёртвому. Будь в церкви свет поярче, разглядел бы, что кроссовки эти тоже, как и слишком многое здесь, всего лишь дешёвая подделка, имитация.
Глава 5. Много ли стоит душа
Чужая смерть производит бодрящее действие на оставшихся. На другой день, ещё не совсем проснувшись, Ерошка Бубенцов ощутил в груди толчки животворной радости, какой никогда прежде не ощущал. Всё, что давило, угнетало, мучило, вдруг отошло на второй план. А вот дым ладана в сумраке храма, прорезанный золотыми лучами солнца, высокое пение хора, сутолока светлых ангелов под куполом – это выступило вперёд. Вчера видел он смерть. Смерть косной громадой лежала перед ним на расстоянии вытянутой руки. Тяжёлая, как глыба урана. Настоящая, подлинная, но, к великому счастью, чужая.
Ерошка накинул на шею полотенце, отправился умываться. Смутные, неопределённые думы потихоньку стали оформляться в мысли, и процесс этот доставлял физическое удовольствие. Так после долгой болезни, вялого полусонного лежания, наступает солнечное утро, когда человек чувствует, что выздоровел! Встаёт, делает первые шаги, и всякое движение наполняет его счастьем, ликованием. Бубенцов почуял, что наконец-то дух пришёл в то бодрое состояние, когда можно уже не отлынивать, не откладывать, а прямо сейчас приняться за дело. Настала пора привести в порядок все те обрывочные впечатления, что связаны были с последними событиями. А последние события показывали, что перемены стали совершаться слишком решительно.
Всё определённее, отчётливей проявлялось влияние посторонних, уместнее сказать – потусторонних сил на его жизнь. Силы эти таились уже не так тщательно. То там, то здесь вылезали грубые следы, обнаруживались результаты неугомонной деятельности. Бубенцов принялся разбирать полунамёки, ухмылки, подмигивания, недомолвки, пытаясь выстроить стройную систему.
«Казнить, а равно и миловать пока ещё вне моей компетенции. Так, кажется, выразился Шлягер. Казнить может только монарх. Самодержец». Что это значит? «Пока ещё»! Вот ключевые слова! Невидимые силы хотят посадить его на трон. «Гвардия поддержит»! Похоже на то, Ерофей Тимофеевич! Похоже на то! Слишком определённый намёк! Достаточно ли сил у этих сил? О, вполне достаточно, уважаемый Ерофей! Кто бы усомнился. Славу, пусть балаганную, базарную, он получил. Деньги, каких прежде и в глаза не видел, у него есть. Власть, хотя и небольшую, уездную, он имеет. Теперь же речь идёт о царствах, о верховной власти. Вот куда его несёт бурный поток! Невозможно поверить, но, похоже, так оно и есть! Мятный холодок волнения разлился под ложечкой.