– Поэтому взамен предлагают славу, деньги, власть?..
– Ничего они не предлагают, кроме пустоты!
– Понимаю вашу логику! Какая может быть самодержавная власть, если получаешь её из лап того, кто владеет тобой? Абсурд. Не так ли? Но я иду на эту жертву. Я принимаю вызов!
– «Царства мира дам, если, пав, поклонишься мне!» – тихо напомнил Афанасий Иванович.
– Ерунда! Я всё обдумал. Сделаю вид, а поклоняться не буду. Встану во главе народной монархии! Это ж какую пользу можно извлечь, сами подумайте! Благоустроить страну! Я вот в Ордынском районе успел дорогу отремонтировать. От Прудков до хутора Большие Луга. Вот что значит власть! Я, к слову, уже наметил кое-какие важные государственные реформы…
Голос его звенел. Он, конечно, понимал, что, с обывательской точки зрения, выглядит совершенным сумасшедшим. Но никаких неудобств от этого не испытывал, наоборот, чувствовал себя на редкость естественно. Как, предположим, птица в воде или рыба в облаках. Профессор Покровский очень внимательно и, кажется, с большим состраданием глядел на Бубенцова.
– Иными словами, вы задумали соорудить рай на земле?
– В отдельно взятой стране, Афанасий Иванович! – поправил Бубенцов и ещё раз произнёс с нажимом: – В отдельно взятой! У меня все будут богаты, сыты, обеспечены.
Афанасий Иванович недоверчиво покачивал седою головой.
– Бедность устраним, – пообещал Бубенцов. – Утрём всякую слезу.
Подумал и добавил:
– У всех будет много различных вещей!
– Да. Всё устроено именно так. Мир завоёвывается пошлостью, – сказал профессор тихим, несколько усталым голосом. – Пошлостью. А вовсе не доблестью и не силой оружия. Ибо главное свойство «князя мира сего», как известно – пошлость. Но в этом и состоит роковой изъян самого верного плана завоевания мира. Как только они завоюют мир, он автоматически потеряет цену.
– Потеряет цену?
– Именно так. Пока мир не завоёван, он ещё кое-что из себя представляет. В смысле хотя бы творческом. Но как только они поставят последнюю точку и скажут: «Ну, наконец-то! Вот он, мир. Мы добились своего!» – так тотчас с разочарованием обнаружат, что вместо подлинника, божественного оригинала, у них в руках всего лишь ничего не значащая подделка, тень. Пустая ссохшаяся оболочка. Вроде какого-нибудь серого осинового гнезда.
– Мёртвый кокон от бабочки. Я видел в детстве.
– Из мира уйдёт творческая сила. – профессор продолжал тем же ровным лекторским тоном. – Сила, способная изменить человека. Две вещи вдохновляют человека, дают ему решимость переменить что-то в себе – религия и поэзия.
– Ну, хорошо! – Бубенцов обрадовался тому, что тон разговора переменился, оторвался от быта и взмыл в философскую высоту. – Положим, они хотят овладеть миром. Убрать из него творческую силу. Но я-то им для чего?
– У вас оказалась нужная им кровь. Подлинная царская кровь. Это серьёзные люди. Копиями не интересуются. Они могут себе позволить только подлинник.
– Стоп! – крикнул Ерошка. – А Бубенцов-то! Рюрик понятно, от Рура. Прадед мой Рур! Но Бубенцова куда вы денете?
– Гогенцоллерн, – твёрдо и холодно сказал Покровский. – Чувствуете созвучие? Понятно теперь вам, откуда растут рога?
– По-вашему, это убедительное созвучие?
– Сами разве не слышите? Бубен-цо! Гоген-цо!
– Вон как! Бубен-цо! – с удовольствием повторил Ерошка. – Гоген-цо!
– А теперь слушайте меня очень внимательно. – голос Покровского возвысился, зазвучал мерно, торжественно. Как будто обращался не к Бубенцову, а читал проповедь с церковного амвона. – Вы спрашиваете, для чего вы им нужны. Мёртвым духам нужна живая кровь, нужен подлинник. Предтеча мирового царя должен быть настоящим. Без оригинала невозможно существование копии. Только подлинник может породить отражения и повторения. Только подлинник даёт жизнь пародиям, копиям, иллюзиям и аллюзиям. А никакого иного подлинника, кроме Бубенцова Ерофея Тимофеевича, у них нет!
– Бубен-цо! – смеясь и радуясь, повторил Ерошка. – Гоген-цо!
– Не обольщайтесь! Запомните на прощание то, что я вам говорил, – произнёс профессор особенным тоном, каким никогда до этого не пользовался. – Одна жизнь маленького человечка, умноженная на вечность, неизмеримо больше и дороже, чем весь этот растленный мир!
– Бубен-цо! Гоген-цо!
Профессор Афанасий Иванович Покровский привстал на каталке, слёзы показались на его глазах.
– Засим прощайте, дорогой друг! Вас уже заждались мучители. Матушка, попрощайся с Ерофеем Тимофеевичем. Человек завершает свои прощальные визиты. Впрочем, до скорой встречи там!
– До скорой встречи там! – не задумываясь, кивнул Бубенцов. – Там-там-тарам…
Ерошка не помнил, как прощался, как уходил от профессора. Столкнулся на лестнице кое с кем. Дама с бледным, точно обсыпанным мукою лицом, с рыжей косою на плече поднималась ему навстречу. «Та самая!» – полыхнуло в мозгу у Ерофея. Но что значит «та самая» – объяснить в ту минуту он бы не смог.
– Скажите, тленный человек… – дама остановилась, пристально вглядываясь в Бубенцова. – Здесь ли временно обитает знаменитый профессор?
Но, к счастью своему, он не глядел ей в глаза. Не до того было.
– Бубен-цо! Гоген-цо! – ответил Ерошка, скача мимо дамы вниз по ступеням.
Когда был уже в самом низу, показалось, что вдогонку окликнул по имени тихий, хрипловатый голос, и ещё окликнул, но он и на этот раз не расслышал, не приостановился, не обернулся.
Глава 6. Шапка Мономаха
Очевидно, отрадная весть уже распространилась по всему корпусу. Необыкновенное воодушевление наблюдалось в среде окружающих. Больше обычного шумели и волновались медсёстры в коридоре. Настя и Аграфена загадочно ухмылялись, перешёптывались. Повара на кухне гремели посудой, готовились. Ерофей Тимофеевич чувствовал на себе внимательные, озабоченные взгляды. Какой-то невысказанный вопрос стоял в глазах каждого встречного. Бубенцову, что уж тут лукавить, нравились эти знаки внимания.
Теперь, когда судьба вознесла его на самый гребень, возросла опасность впасть в высокомерие, высокоумие, гордыню. Человек слаб. Поэтому Ерошка силился выглядеть скромным, простым, таким же, как все. Нарочно сутулился, опускал скромно глаза, жался к стене, проходя мимо персонала. Нужно было изо всех сил скрывать своё превосходство. Это было по-настоящему трудно. Бубенцова в детдоме никто не учил скромности по отношению к низшим сословиям. Приходилось теперь придумывать всё на ходу.
– Сохраняем спокойствие, – похлопал по плечу придворного лекаря, который попался навстречу. – Не волнуйтесь.
Тот испуганно отшатнулся, остолбенел от неожиданной ласки. «Бедняга, – подумал с жалостью Бубенцов. – Совсем забит. Надо будет поощрить его…»
Ерофей Бубенцов вступил в помещение. Присел на кушетку. Рассеянно стучал пальцами по колену. Думал неопределённую думу. Любопытные то и дело заглядывали в дверь.
«Пожалуй, пожалую ему табакерку», – решил Бубенцов и усмехнулся. Каламбур вышел в стиле Шлягера.
– А я предлагаю развенчать! – тотчас отозвался из коридора приближающийся голос Шлягера. – Убедить в ложности идеи! Пусть сам отречётся. Только так можно вырваться из замкнутого круга. Из кола этого проклятого…
– Нет, нет, брат мой! – возражал голос другого Шлягера. – Метод в том и состоит, что не следует перечить! Наоборот, драгоценнейший брат мой! Коло его ока, говоришь? И хорошо! Пусть повертится! До изнеможения. Довести, так сказать, до абсурда. И тогда ум его ужаснётся и вернётся в обычные берега.
Никогда и никого не называл Шлягер «братом моим». Тем более «драгоценнейшим». Никогда и ни к кому не обращался на «ты». А тут, гляди как разволновался… Шлягер вошёл злой, покрасневший от спора с самим собой. Некоторое время шумно отсапывал, шевелил губами, издавал короткие мычания, рубил воздух ладонью. Присев на стул напротив Бубенцова, долго и озабоченно рассматривал лицо Ерофея. Бубенцов держался молодцом, так же дерзко глядел в ответ, стараясь не моргать. Шлягер не выдержал, сморгнул первым.
– Да какие тут споры? Именно так! Встанем, друг мой! – Шлягер, схватившись за поясницу, поднялся со стула. – Почувствуйте момент! Чувствуете? Запомните хорошенько, будете пересказывать внукам.
Бубенцов пожал плечами, встал с кушетки. Старался выглядеть спокойным. Хотя волнение Адольфа невольно передалось и ему.
– Имею предложить вам, – сказал Адольф Шлягер глухо, подняв голову, уставившись в стену, – предложить вам…
Бубенцов тосковал, переминался с ноги на ногу. Пророчество исполнялось!
– Вы только не удивляйтесь, – переводя взгляд на Ерофея, домашним голосом вставил Шлягер. – Ничему не удивляйтесь.
Опять уставился в стену, прокашлялся и закончил громогласно, как бы обращаясь к толпе народа:
– Корону, скипетр, державу!..
Бубенцов ничуть не удивился. Он ждал этого. Тем более что профессор предупредил! Прошла минута, другая. Шлягер внимательно глядел на Бубенцова, брови его всё больше хмурились. Толстые губы укоризненно поджались, собрались в гузку. Вероятно, его обижала слабая реакция на столь торжественные слова.
– Корона Российской империи, – тихо, со значением произнёс Шлягер.
Бубенцов молчал, не зная пока, как реагировать. Прошла ещё минута.
– У меня мышца на ноге подрагивает, – не выдержал наконец Ерошка. – Вот, обрати внимание. Дрог, дрог, дрог…
– Знаю. Напольён. Император. Перед решающим сражением, – отрывисто пояснил Адольф. – Лев Толстой. «Война и мир».
Прошла ещё минута. Бубенцов склонил лоб, то ли соглашаясь, то ли задумываясь. Шлягер глядел на него, приоткрыв рот, чего-то как будто выжидая. Даже дышать перестал.
– Запорол! Загубил эпизод! – топнул ногой, выдохнул с шумом. – Эх, как бы я сыграл! На вашем-то месте. Неограниченная власть! Абсолютная свобода! Делай что в голову взбредёт, и ни за что отвечать не придётся. А вы стоите как истукан бесчувственный… Чёрт бы вас подрал! Пропала сцена!